Текст книги "Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сборник статей"

Виктор Шнирельман
Президенты и археология, или Что ищут политики в древности: далекое прошлое и его политическая роль в СССР и в постсоветское время

Почему людям так важна связь с предками? И почему речь часто идет не об индивидуальной генеалогии, а об обобщенных предках народа, о глубоких исторических корнях? Чем привлекает отдаленное прошлое и почему особую страсть к нему испытывают этнические меньшинства и молодые национальные государства, возникшие из обломков бывшей империи? Почему образ отдаленного прошлого кажется им столь привлекательным и почему ему иной раз удается оказывать на людей более сильное эмоциональное воздействие, чем мифам о недавнем прошлом?

Во-первых, недавнее прошлое достаточно хорошо освещено документами, в нем действуют известные люди со всеми их достоинствами и недостатками, и этих людей нелегко идеализировать. Достоинством далекого прошлого является то, что о нем мало что известно, и поэтому имеющиеся скупые свидетельства, допускающие самую разную трактовку, позволяют создавать весьма привлекательные образы отдаленных предков. Во-вторых, общественные отношения недавнего прошлого отягощены социальными барьерами, и такое общество трудно представить органическим единством. Зато общества отдаленного прошлого, обезличенные разрушительным действием времени, много легче изобразить в виде культурных целостностей и наделить их единой волей, превратив в коллективных былинных богатырей, культурных героев. И это сплошь и рядом используется современными политиками для преодоления внутренних расколов в обществе, вызывающихся социальными или религиозными противоречиями, а также трибализмом или регионализмом. В-третьих, не всякое прошлое способно удовлетворить запросы современных народов. Для многих из них последние столетия ассоциируются с колониальным гнетом, рабством и зависимостью. Все это, разумеется, не способно воспитывать чувство самоуважения и гордости за предков. Более привлекательным кажется отдаленное доколониальное прошлое, когда народ был свободен, независим, устраивал славные военные походы против врагов, имел значительные самостоятельные культурные достижения (изобретение металлургии, письменности, создание богатой фольклорной традиции, возведение величественных архитектурных сооружений и т. д.) и в оптимальном варианте обладал своей достаточно древней государственностью. Такое прошлое и представляется Золотым веком. Наконец, в-четвертых, популярно мнение, что многовековая преемственность придает особый престиж культуре и заставляет считаться с ее носителями, позволяя им претендовать на высокий социальный статус. Следует иметь в виду также то, что образ отдаленного прошлого социален по определению в том смысле, что он важен не столько для отдельного индивида, сколько для группы, поскольку наделяет ее идентичностью.

В то же время между идентичностью и образом прошлого существует обратная связь: сам образ нашего прошлого во многом зависит от нашей идентичности. Например, нетрудно догадаться, что доминирующее большинство и этническое меньшинство могут представлять себе прошлое весьма по-разному. Вот почему идентичность играет принципиально важную роль в том, как люди выстраивают свое общее прошлое.

В России историю народа как этническую впервые стал разрабатывать известный русский историк К.Н. Бестужев-Рюмин. Если его предшественников занимала политическая история России как государства, то для него субъектами исторического процесса стали отдельные народы, и выпущенная им в 1872 году «Русская история» повествовала прежде всего о русском народе. Кроме того, он отказался от понятия «доисторический период», считая, что весь период существования человека на Земле следует относить к истории. Поэтому историческими источниками он признавал не только письменные документы, но любые остатки человеческой деятельности. Он был, пожалуй, первым русским историком, который отводил огромную роль изучению археологических данных, считая их ключом к древнейшей истории народа[621]621
  Бестужев-Рюмин К.Н. Русская история. СПб., 1872. Т. 1. С. 13, 148—165.


[Закрыть]. Тем самым открылся путь к ее безграничному расширению далеко за пределы письменной истории. Правда, этот подход восторжествовал только в советское время после того, как во второй половине 1920-х годов этнические меньшинства стали протестовать против своего статуса «народов без истории».[622]622
  Shnirelman V. A. The Myths of Descent: the Views of the Remote Past, and School Textbooks in Contemporary Russia // Public Archaeology. 2003. Vol. 3. № 1. P. 34.


[Закрыть]

Особый акцент на древнем прошлом нерусских народов в ущерб изучению более поздних эпох объяснялся еще одним фактором. Начиная со второй половины 1920-х годов советские руководители все с большим недоверием и опаской относились к исламу, а затем к этому прибавились страхи по поводу пантюркизма, паниранизма и панфиннизма. Поэтому исследования средневековой истории государств Средней Азии, Кавказа и Поволжья-Приуралья, прежде всего исламских, со временем стали встречать все больше препятствий. Считалось, что история таких средневековых государств возбуждала местный национализм и этнический сепаратизм. Кроме того, исследование средневековой истории в целом неизбежно ставило вопрос о легитимности включения нерусских народов в состав Российского государства и о сопротивлении, которое народы этому оказывали. Таких неудобных вопросов советские ученые пытались избегать. Поэтому если средневековый период и изучался археологами, то акцент делался на «домусульманском прошлом» или, по меньшей мере, на «домонгольской эпохе». Зато никаких серьезных препятствий для изучения первобытного прошлого не было. Поэтому в отдельных республиках возникли довольно сильные археологические коллективы, причем первобытная и раннесредневековая археология развивалась там более динамично и эффективно, чем изучение более поздней истории. При этом местных археологов более всего интересовали корни своих народов и их культурные достижения в далеком прошлом. Все это остается в силе до сих пор.

С 1930-х годов отдаленное прошлое стало важным символическим ресурсом, находившим в СССР широкое применение[623]623
  Детально о политической роли этногенеза см.: Shnirelman V. A. Alternative Prehistory // Journal of European Archaeology. 1995. Vol. 3. № 2. P. 1–20; Idem. The Faces of Nationalist Archaeology in Russia // Nationalism and Archaeology in Europe / Ed. by M. Diaz-Andreu and T.C. Champion. London, 1996. P. 218—242; Шнирельман В.А. Борьба за аланское наследство (этнополитическая подоплека современных этногенетических мифов) // Восток. 1996. № 5. С. 100—113; Он же. Этногенез и этнополитика // Власть. 1999. № 4. С. 55—61; Он же. Национальные символы, этноисторические мифы и этнополитика // Теоретические проблемы исторических исследований / Под ред. Е. Пивовара. М., 1999. Вып. 2. С. 118—147; Он же. Ценность прошлого: этноцентристские исторические мифы, идентичность и этнополитика // Реальность этнических мифов / Под ред. А. Малашенко, М.Б. Олкотт. М., 2000. С. 12—33; и другие его работы, включая несколько книг. Недавно многие из содержащихся там аргументов были воспроизведены в работе: Laruelle M. The Concept of Ethnogenesis in Central Asia // Kritika. 2008. Vol. 9. № 1. P. 169—188.


[Закрыть]. Почему и в каких условиях происходило освоение этого символического ресурса? Советский Союз и современная Россия по своему политико-административному устройству относятся к категории этнофедеративных образований. В таких государствах особым реальным или символическим статусом обладают так называемые титульные нации, давшие свое название автономиям. Их привилегированное положение опирается на язык, культуру или религию, имеющие на данной территории глубокие корни и в силу этого позволяющие титульным нациям считаться «коренным населением». Апелляция к «глубоким корням» и придает здесь особое значение отдаленному прошлому. Ведь если язык, культура или религия задают социальные границы общности, то образ прошлого привязывает ее к территории, наделяет требуемой исторической глубиной и связывает с образом предков. Там, где этничность получает те или иные политические права, как это и бывает в этнофедеративном государстве, следует говорить о политизации и институциализации этничности, что имеет далекоидущие последствия. В том числе это ведет к этнизации истории, а изучение этногенеза становится важной интеллектуальной основой нациестроительства.

Превращение этнической общности в этнополитическую требует органицистского подхода, рисующего общество спаяным организмом с закрытой строго очерченной культурой. Именно эту потребность и обслуживает примордиализм, тесно связанный с национализмом. Напротив, конструктивизм и создаваемый им образ открытой культуры связаны с глобализацией, проблематизирующей границы и делающей их зыбкими. Борьба этих подходов тем самым отражает неравномерность развития: если одни общества уже пережили эпоху национализма, то другие еще только в нее вступают. Этнический национализм увлечен идеей автохтонизма, обосновывающей высокий статус коренных народов и прочно связывающей их с территорией своего нынешнего обитания. Он озабочен проблемой единства нации и защитой ее территориальной целостности. Он без устали ищет моральные образцы для подражания, рисуя предков победоносными завоевателями, культуртрегерами, создателями культурных ценностей и государственности, а то и вовсе изображает их первонародом. Все это служит легитимизации современной политики и способствует эффективной политической мобилизации. При этом в своем крайнем выражении примордиализм ведет к биологизации этничности и слиянию образа этнонации с расой. В итоге «кровь» увязывается с «почвой».

В отличие от многих современных аналитиков я полагаю, что политизация этничности в СССР произошла вовсе не в период перестройки, когда свою активность проявили этнонациональ-ные движения. Это случилось много раньше – в 1920-х годах, когда СССР начал формироваться как этнофедерация, т. е. конгломерат отдельных республик со своими собственными титульными народами и нетитульными меньшинствами. Поэтому если историю США невозможно понять без обращения к феномену расизма, то историю Советского Союза и современные процессы в постсоветских государствах нельзя понять, игнорируя этницизм, т. е. постоянное использование этнического фактора в идеологии и политике, включая этническую дискриминацию. Сегодня много говорится о возрождении религии, и немало специалистов обратилось к исследованию религии как важного фактора современной политики. Религия действительно переживает ренессанс, и новые государства Евразии не остаются в стороне от этого процесса. Тем не менее в массовом сознании религия занимает место не столько веры, сколько важного культурно-исторического ресурса. А этничность сохраняет свою ключевую политическую роль, которой ее наделили советская идеология и основанная на ней практика национально-государственного строительства. Ведь они политизировали этничность, тесно связав ее с административно-территориальными образованиями.

В результате во всех постсоветских государствах сохраняется принцип, согласно которому только «коренные народы» имеют право на образование своих территориальных автономий, причем такие претензии обосновываются прежде всего апелляцией к длительной исторической связи народа с данной территорией[624]624
  В России имеются лишь два исключения – Калмыкия и Еврейская АО. Но их образование диктовалось особыми политическими соображениями, что еще раз подтверждает тезис об инструментальности советской национальной политики.


[Закрыть]. Отсюда стремление всеми силами углублять свою историю, а также наделять отдаленных предков высоким престижем, связанным с их славными деяниями. При этом, если в советское время идея славного прошлого легитимизировала призрачный суверенитет отдельных автономных образований, то в постсоветский период властные элиты новых государств используют ее для преодоления постколониального синдрома, легитимизации своей власти и укрепления национального единства перед лицом новых вызовов. В частности, образ общего славного прошлого используется властями для преодоления трибализма или комплекса неполноценности, а также для повышения морального духа народа ради успешного нациестроительства.

В то же время в составе государства или автономий всегда имеются малочисленные (или даже многочисленные) этнические группы, отличающиеся от титульной нации и не обладающие своей собственной формальной административной единицей. Они всеми силами используют свое культурное своеобразие и образ особого прошлого для преодоления дискриминации. В ряде случаев апелляция к славному прошлому служит политике ирредентизма, примером чему являются лезгины Южного Дагестана, чье положение усугубляется тем, что после распада СССР они фактически превратились в расколотую нацию, разделенную на две части государственной границей между Россией и Азербайджаном. Не меньшую роль «политика прошлого» играет в стратегии непризнанных государств (Абхазия, Южная Осетия, Нагорный Карабах), обосновывающих свое право на существование ссылками на былую независимость своих народов и их особый путь развития.[625]625
  Подробно см.: Шнирельман В.А. Войны памяти: Мифы, идентичность и политика в Закавказье. М., 2003; Shnirelman V.A. The Value of the Past: Myths, Identity and Politics in Transcaucasia. Osaka, 2001 (= Senri Ethnological Studies. Vol. 57).


[Закрыть]

Кроме того, до сих пор дают о себе знать застарелые проблемы репрессированных народов. Самой тяжелой из них является статус Пригородного района, переданного в 1944 году в состав Северной Осетии и служащего ныне яблоком раздора между ингушами и осетинами. Вряд ли надо объяснять, какое огромное влияние борьба за территорию оказывает на выработку тех или иных версий давнего прошлого.

Наконец, новым болевым моментом стало положение, в котором оказались в постсоветское время русские, обитающие за пределами России и в той или иной мере испытывающие давление со стороны местных властей, действующих от имени титульных наций. Во многих случаях русские рассматриваются там как нежелательные пришельцы, гости, колонизаторы или оккупанты, и кое-где ведется целенаправленная политика их вытеснения. В ответ радикальные русские националисты культивируют «арийский миф», пытаясь с его помощью отстаивать права русских на всей территории Евразии.

Таков политический контекст формирования и расцвета идеологий, ставящих своей целью восстановление справедливости в постсоветском мире. Ядром таких идеологий очень часто служит этноисторический или этногенетический миф, повествующий о славном прошлом далеких предков, что будто бы должно придать их потомкам особый вес в глазах мирового сообщества и послужить залогом славного будущего. При этом новые этноцентристские версии прошлого нередко выдвигаются под флагом борьбы с европоцентризмом. В частности, в тюркской среде популярны подходы, отвергающие основные положения индоевропейской теории как «политизированной» и служащей интересам «колониализма». В этом отношении показательны многочисленные попытки тюркских ученых пересмотреть вопрос о языковой принадлежности населения степной зоны бронзового и раннего железного века. Если в советское время речь шла о каких-то индоевропейских группах или ираноязычных кочевниках, то в последние двадцать лет немало ученых тюркского происхождения всеми силами пытались наделить их тюркоязычием.

Исходя из того, что политики и интеллектуалы вначале ставят перед собой задачу и для ее решения вырабатывают ту или иную концепцию, а затем пытаются использовать такую концепцию на практике, я соответственно строю и логику моего анализа. Вначале я рассматриваю все еще слабо изученные связи между научными репрезентациями древнейших этапов истории и политикой в СССР и показываю, как и по каким причинам текущие политические интересы оказывали и до сих пор оказывают влияние на представления о древних обществах и их роли в глубоком прошлом. Я также обращаю внимание на то, в какой сложной ситуации выбора оказываются местные ученые. Затем я анализирую, какие именно интерпретации далекого прошлого, почему и в какой обстановке поддерживались властью в постсоветских государствах Центральной Азии и Южного Кавказа. При этом я обращаю внимание на то, как новые этногенетические мифы подкрепляются «научным знанием» и используются для нужд текущей политики, в частности путем устройства массовых праздников. После этого я останавливаюсь на интересных случаях посещения президентом Путиным знаковых археологических памятников и предлагаю свою версию политических мотивов таких визитов. Далекое прошлое увлекает и некоторых президентов национальных республик, входящих в состав Российской Федерации, как демонстрируют материалы из Республики Саха (Якутия). Проанализировав взгляды и политические акции ряда президентов, я рассматриваю проблему зрелищности в политике и показываю, как этим неоднократно пользовались самые разные государственные деятели. В этом отношении немаловажным символическим ресурсом обладают и гербы государств, которые нередко являются визуальным выражением ключевых идей, заложенных в новых этногенетических мифах. Наконец, в заключение я предлагаю свою версию политической роли современной археологии в Евразии и показываю, как и почему происходит выбор тех или иных предков.

Примордиализм, этноцентризм и современное государство

Идея тюркоязычия древних кочевников была заложена в «Концепции становления исторического сознания в Республике Казахстан», созданной к середине 1995 года. Там казахи назывались автохтонным населением, и это означало, что их предки непрерывно жили на территории республики начиная с бронзового века (с андроновской культуры)[626]626
  Концепции становления исторического сознания в Республике Казахстан // Казахстанская правда. 1995. 30 июня. С. 1–2.


[Закрыть]. Сходные взгляды пользуются популярностью в Туркменистане и Узбекистане. Другая популярная идея в новых государствах Центральной Азии связана с реабилитацией кочевого образа жизни с помощью понятия «кочевой цивилизации», обогатившей народы мира многими полезными достижениями. Третьей важной идеей является образ древнего монотеизма, будь то в форме зороастризма или тенгрианства, что также служит мощным орудием против европоцентризма.

Все это оказывает влияние не только на широкие круги общественности, но и на ученых. И в этом смысле мы вправе говорить о конфликте лояльностей, который бросает вызов историкам и археологам. С одной стороны, профессиональная этика требует от них держаться в рамках определенных методических процедур, однако, с другой стороны, их включенность в общественную жизнь заставляет их постоянно вспоминать о своей этнической идентичности, о своей принадлежности к большинству или меньшинству, что очень часто отражается на их профессиональной деятельности. Это включает сам выбор направления исследований, подходы и методику, отбор материалов и их интерпретацию. Здесь-то и кроются основы стойкой приверженности к эссенциализму и неизбывной тяги к изучению этногенеза и этнической истории, опирающихся на культурно-исторический подход.[627]627
  Ср.: Trigger B. G. Romanticism, Nationalism and Archaeology // Nationalism, Politics, and the Practice of Archaeology / Ed. by Ph.L. Kohl, C. Fawcett. Cambridge, 1995. P. 265—266.


[Закрыть]

Чтобы быть убедительными, новые этноцентристские версии далекого прошлого должны оперировать научными данными и выглядеть наукообразными. Но тут возникает серьезная проблема, с которой неизбежно сталкивается создатель мифа о прошлом. Она заключается в том, каким образом можно совместить заранее сформулированную априорную идею с научными фактами, либо неспособными дать ей прочные основания, либо вообще полностью ей противоречащими. Для решения этой проблемы приходится производить определенную манипуляцию с научными данными, прибегая как к некоторым методам, принятым в науке, так и к прямым подлогам. В частности, в последние годы широко распространяются подделки, такие как «Велесова книга» у русских и украинцев или «Джагфар тарихы» у татар-булгаристов. К материалам, сомнительным либо по самой своей сути, либо по своей интерпретации, относятся также «алупанская письменность» у лезгин, «карачаевские летописи» Н. Хасанова, «рукопись Ибрагимова-Маго-медова» у чеченцев-аккинцев, «хуламская плитка» у балкарцев, «майкопская плитка» у абхазов и адыгейцев. Такие фальшивки вызывают энтузиазм местных этнонационалистов и кое-где даже внедряются в систему школьного образования. Немалую роль в их популяризации играют некоторые местные ученые, иной раз находящие поддержку в столичных академических центрах.[628]628
  Шнирельман В.А. Тени забытых предков: Подделки как этнополитическая проблема // Родина. 2007. № 8. С. 39—43.


[Закрыть]

Но какую бы активность в этом отношении ни развивали местные интеллектуалы, в конечном итоге популярность тех или иных версий далекого прошлого зависит от поддержки органами государственной власти и ведущими политиками. Ведь постсоветский мир – это мир высокой грамотности и всеобщего школьного образования. Но во многих постсоветских государствах школа и основные СМИ находятся в руках государства или, по меньшей мере, испытывают огромное влияние со стороны центральной власти, старающейся формировать национальную идеологию, основанную на этноцентристском мифе. В таких условиях образы предков и далекого прошлого в той или иной степени контролируются государством, пытающимся осуществлять господство над социальной памятью. Этому служат памятные даты и праздники, памятники и мемориалы, списки великих деятелей прошлого, ритуалы, топонимика, краеведческие музеи, репрезентация народной культуры и государственная символика. Кроме того, память о прошлом поддерживается журналистами, а также находит место в художественных произведениях, живописных полотнах, театре и кино. Например, в современной России немалой популярностью пользуется «фолк хистори», повествующая о древних славянах, и на эту тему снимается немало художественных фильмов. В сфере искусства производится как отбор исторических фактов и событий, так и их переосмысление. И именно в контексте социальной памяти отдельные исторические факты или события становятся знаковыми и обретают статус ключевых, имеющих основополагающее значение для данного социума.

Но учреждение общенациональных праздников, отбор национальных героев и великих людей и чествование их юбилеев, возведение одних памятников и разрушение других, изменение топонимики, введение в государственную символику исторических сюжетов и реликвий – все это происходит при активном участии властей. Мало того, нередко именно власти выделяют из государственного бюджета деньги на проведение тех или иных мероприятий, связанных с исторической памятью и торжествами вокруг установленных святынь. Иной раз именно действующие политики поддерживают одни направления исследований и тормозят или даже игнорируют развитие других. И это, разумеется, оказывает влияние на профессиональных историков и археологов. Поэтому знание о прошлом вовсе не отделено непроходимой стеной от политического процесса, тем более что, как писал Мишель Фуко, нередко именно власть определяет, что является «знанием» и что им не является.[629]629
  Foucault M. Discipline and Punish: The Birth of the Prison. N.Y., 1979. P. 27—28.


[Закрыть]

Например, в последние десятилетия существования СССР изучение хазар и Золотой Орды встречало серьезное сопротивление и сознательно сдерживалось властями. В отношении хазар это диктовалось государственным «антисионизмом», старательно вычищавшим иудаизм и евреев из российской истории[630]630
  Shnirelman V. A. The Myth of the Khazars and Intellectual Antisemitism in Russia, 1970s–1990s. Jerusalem, 2002.


[Закрыть]. Что же касается Золотой Орды, то, во-первых, в стране культивировалась память о «татаро-монгольском иге», якобы сыгравшем фатальную роль в истории русского народа, и это создавало подозрительное отношение к татарам и их истории. Во-вторых, тесные исторические взаимоотношения с Золотой Ордой позволяли Китаю предъявлять России территориальные претензии, и поэтому находки китайских вещей в золотоордынских городах вызывали раздражение властей и не афишировались.

Ухудшение отношений с Китаем в начале 1960-х годов привело к крутой реинтерпретации археологических данных с Дальнего Востока[631]631
  Для борьбы с территориальными притязаниями Китая в Москве осенью 1966 года был создан Институт Дальнего Востока. Об этом см.: Сладковский М.И. В борьбе против великоханьского шовинизма // Проблемы Дальнего Востока. 1981. № 3. С. 18—35.


[Закрыть]. Если в 1950-х годах археологи подчеркивали тесные связи древних и средневековых культур Дальнего Востока с Китаем, то позднее они стали доказывать, что местные народы развивались особым путем вне всякой зависимости от него. Территориальный вопрос затрагивал и проблему Курильских островов. Поэтому если в XVIII веке Степан Крашенинников уверенно утверждал, что на крайнем юге Камчатки обитали айны, то проводившая там в 1970-х годах археологические исследования Т.М. Дикова всеми силами это опровергала.[632]632
  Дикова Т.М. Археология Южной Камчатки в связи с проблемой расселения айнов. М., 1983. С. 167.


[Закрыть]