Текст книги "Империя и нация в зеркале исторической памяти: Сборник статей"

Хазарский миф

Знакомство с польской политической идеологией пригодилось казацкой элите в начале XVIII столетия, когда Российская империя Петра I усилила централизаторское давление на левобережную казацкую автономию. Реакцией на давление Санкт-Петербурга стал переход гетмана Ивана Мазепы на сторону шведского короля Карла XII во время Северной войны 1700—1721 годов. Действия Мазепы не привели, однако, к ликвидации российского господства в Гетманщине, а окончились поражением объединенных шведско-казацких войск под Полтавой летом 1709 года. После Полтавы Петр I ужесточил свой контроль над казачеством, а Мазепа был обвинен царской администрацией в измене царю, в сговоре с поляками и в намерении ввести церковную унию в Украине. Началась борьба царизма с «мазепинством» и «полонофильством» казацкой верхушки.

Полонофильство казацкой элиты в Гетманщине не было чистой выдумкой царских пропагандистов. Во-первых, существовал польский посредник в шведско-украинских переговорах – король Станислав Лещинский. Во-вторых, есть свидетельства, что Мазепа и Лещинский фактически вернулись к идеям гадячского цикла и в очередной раз планировали создание Речи Посполитой трех народов, а «изменники» из числа верхушки штудировали текст Гадячского соглашения[466]466
  См.: Субтельный O. Мазепинцi: украïнський сепаратизм на початку XVIII столiття. Киïв, 1994. С. 28—29.


[Закрыть]. Мазепа и его сторонники, с одной стороны, боялись и не доверяли Польше, с другой стороны, во многом оставались продуктом политических практик Речи Посполитой, политический строй и мировоззрение которой был им намного ближе, чем авторитарное правление российского царя-императора.[467]467
  Об образе Польши в глазах казацкой элиты гетманата см.: Яковенко Н. Нарис iсторiï Украïни з найдавнiших часiв до кiнця XVIII столiття. Киïв, 1997. С. 252—253.


[Закрыть]

В начале XVIII столетия правящая прослойка в Гетманщине («значковое войсковое товарищество»), хотя и сохраняла внешние признаки и атрибуты казацкой принадлежности, все больше превращалась в социальную группу, близкую по своим основным чертам к шляхетской. Сосредоточение власти в Войске Запорожском в руках ограниченного круга старшинских родов создавало из потомков бывших казацких предводителей «новую шляхту», которая добивалась законодательного оформления своих прав и привилегий.[468]468
  О формировании новой шляхты в гетманате см.: Когут З. Росiйський централiзм i украïнська автономiя: Лiквiдацiя Гетьманщини, 1760—1830. Киïв, 1996. С. 37—42.


[Закрыть]

Как раз против старшины-шляхты и были направлены гневные вирши, сохранившиеся в тетради стихотворных упражнений студента Киево-Могилянской академии Андрея Герасимовича за 1719—1720 годы:

 
Куда пойдеш ляхiв хвалять
Вiрних тiльки що не палять,
Простим ушi набивають,
Лихим ядом заражають.
Без хвал ляцьких анi слова —
Ъдять чи п’ють – о них мова…
К ляхом весь дух, вся охота.
То i мудрость то i цнота.[469]469
  Плач Малоï Росiï // Украïнська лiтература XVII столiття: Поетичнi твори. Драматичнi твори. Прозовi твори. Киïв, 1983. C. 290.


[Закрыть]
 

Одним из важных компонентов казацко-старшинского самосознания и общего мировоззрения конца XVII – начала XVIII столетия был своеобразный казацкий сарматизм, проникший на Левобережье как в своей сарматской «одежде», так и в облачении хазарского мифа. Разные элементы этой идеологии встречаем в сочинениях Пилипа Орлика (генерального писаря Ивана Мазепы и его преемника в изгнании), прилуцкого полковника Григория Грабянки и военного канцеляриста Самуила Величко. Хазарский миф казацких интеллектуалов начала XVIII столетия имел несколько отличительных признаков, которые, вне всяких сомнений, роднили его с польской сарматской мифологией.

Остановимся на общих чертах этих двух родственных мифологем. Во-первых, оба мифа были этногенетические. Сарматский миф обосновывал происхождение польского народа от сарматов, хазарский – связывал происхождение украинцев с хазарами. Во-вторых, оба мифа были социально ориентированы в том отношении, что на сарматское происхождение могла претендовать преимущественно польская шляхта, а на происхождение от хазар – главным образом казачество, а именно представители казацкой верхушки, напряженно искавшие возможностей приобретения и сохранения шляхетского статуса. Оба мифа доказывали эксклюзивное происхождение, от неавтохтонного элемента, правящего класса, составлявшего политическую нацию раннего нового времени. Хазарский миф отвергал утвержденную киевским духовенством легенду о происхождении всех восточных славян от Мосоха, что было потенциальным вызовом Москве, и исключал из числа избранных «наследников» хазар не только местное неказацкое население, но и российское дворянство. Отодвигая на второй план мифологию происхождения Руси, тесно связанную с крещением Руси Владимиром, хазарский миф также секуляризировал генеалогию казачества и разрывал религиозные связи между гетманской автономией и Москвой.[470]470
  О соотношении сарматизма и хазарского мифа см. работу Наталии Яковенко «Нарис iсторiï Украïни» (с. 248—249) и предисловие Юрия Луценко в книге: Hrabyank H. The Great War of Bohdan Xmel’nyc’kyj. Cambridge, 1990 (= Harvard Library of Early Ukrainian Literature. Texts.
  Vol. 9). С. lii–lvi.


[Закрыть]

Характерно, что польские политические и культурные влияния в Гетманщине противостояли имперским унификационным тенденциям и способствовали разработке казацкой элитой особой политической идеологии и самосознания. «Конституция» Пилипа Орлика, составленная сторонниками Мазепы в изгнании в Бандерах в 1710 году, является важным свидетельством распространения идей польской политической мысли среди казацкой верхушки в начале XVIII столетия. «Конституция» представляет собой текст договора между новым гетманом, казацкой старшиной и верхушкой Войска Запорожского[471]471
  Cм.: Правовий уклад та конституцiï вiдносно прав i вольностей Вiйська Запорозького, укладенi мiж ясновельможним паном Пилипом Орликом, новообраним гетьманом Вiйська Запорозького, i генеральною старшиною, полковниками, а рiвно ж i самим Вiйськом Запорозьким… Украинский перевод с латинского Мирослава Трофимука с предисловием Омельяна Прыцака в кн.: Перша Конституцiя Украïни Гетьмана Пилипа Орлика. 1710 рiк. Киïв, 1994; Субтельний О. Мазепинцi: Украiнський сепаратизм на початку XVIII ст. Киiв, 1994. С. 60—65.


[Закрыть]. Кроме особых гарантий, предоставляемых запорожцам, которые традиционно, еще со времен Богдана Хмельницкого, находились в оппозиции к гетманскому правительству, «конституция» также значительно ограничивала прерогативы гетмана за счет расширения прав генеральной старшины и полковников.

Ограничение гетманских прав в «конституции» Пилипа Орлика было вызовом московской политической культуре в том смысле, что права гетмана здесь ограничивал не царь, а старшина, к которой теперь переходили суверенные права заключения контракта – «конституции» – с гетманом. Укрепляя свои права и закрепляя их письменно во время выборов нового гетмана, старшина практически копировала польскую практику избрания польского короля шляхтой. На смену естественной для Московского государства в целом и особенно для России времен Петра I модели авторитаризма старшина предлагала отношения с правителем, которые базировались в большей степени на польской политической модели, чем на российской.

В своих политических сочинениях в эмиграции Пилип Орлик хотя и не отказывался от определения своей родины как Руси/России/Малороссии, но главный акцент делал на определении ее как Украины. Термин «народ» (gens) употреблялся им по отношению к населению Украины, определяемому им как малороссийское, а термин «нация» (natio) был зарезервирован исключительно для казачества[472]472
  См. предисловие Омельяна Прыцака к изданию «Дневников» Пилипа Орлика: Pritsak O. Pylyp Orlyk’s Concept of the Ukrainian Present, Past and Fututre // Diariusz podroïny of Pylyp Orlyk (1727—1731). Cambridge, 1988 (= Harvard Library of Early Ukrainian Literature. Texts. Vol. 6). P. xx–xxiv.


[Закрыть]. Модель Орлика предусматривала малороссийское этническое происхождение и казацкую национальную принадлежность. Казацкая нация Орлика фактически противостояла польской политической нации авторов Гадяча и всероссийской политической нации церковных и светских идеологов малороссийства.

Поражение Карла XII и Мазепы под Полтавой сделало невозможным распространение радикальных идей об особом казацком народе-нации на украинских землях. Репрессии Петра I, ликвидация гетманского правительства, понижение статуса киевской митрополии до уровня рядовой архиепископской кафедры и другие притеснения со стороны центральной власти вынудили казацкую старшину вернуться к старым атрибутам малороссийской идеологии. Взгляды Орлика на существование особой казацкой нации, хотя и базировались на интерпретации идей, бытовавших в Гетманщине в начале XVIII столетия, в целом сформировались в эмиграции и имели относительно ограниченное влияние на формирование идентичности левобережных украинцев.

В Гетманщине, тем не менее, продолжал существовать как определенная альтернатива малороссийству хазарский миф, оказавший серьезное влияние на политическое мышление и исторические представления казацкой элиты. Его следы мы находим во многих произведениях «войсковых канцеляристов», начиная с летописей Григория Грабянки и Самуила Величко и заканчивая «Разговором Великороссии с Малороссией» Семена Дивовича (1762). Вместе с тем политические условия в казацкой автономии не позволяли местным авторам делать на основании этого мифа такие далекоидущие выводы, какие позволял себе за пределами Российской империи Пилип Орлик. Хазарский миф в автономии подчеркивал отличие малороссов от великороссов, но не стал основой для формирования идеи политической нации, в корне отличной от российской. В социальном отношении хазарский миф являлся необходимым историческим обоснованием казацкого компонента в составе малороссийской идентичности. Самуил Величко отразил это объединение социального и этнического в малороссийском сознании в часто употребляемой им формуле «русько-казацкий народ». «Казацко-малороссийский народ» выступает как одно из главных «действующих лиц» в «Кратком описании о казацком малороссийском народе и его военных делах» бунчукового товарища Петра Симоновского (1765). Следует отметить, что многие иностранные путешественники и авторы исторических трактатов, писавшие об Украине во второй половине XVII – начале XVIII столетия (от Павла Алеппского до Жана Бенуа Шерера включительно), считали казаков отдельным народом, выдвигая таким образом на первый план социальный элемент при определении их национальной идентичности.

Малороссийская Украина

Туманность представлений самих казаков о соотношении социального, этнического и религиозного в их самоопределении отразилась во множественности вариантов названия их родины. На разнообразие названий казацкой автономии указывал в «Разговоре Великороссии с Малороссией» Семен Дивович, вложив в уста Малороссии такие слова: «от древних казаров род веду и начало, / Названий сперва было у меня немало»[473]473
  См.: Дивович С. Разговор Великороссии с Малороссией // Украïнська лiтература XVIII ст. C. 384—414.


[Закрыть]. В определении Гетманщины конкурировали в XVII—XVIII столетиях такие названия, как Русь, Войско Запорожское, Малая Русь/Россия и Украина. Постепенно остаются самые употребительные термины «Малая Русь» и «Украина».

Новая казацкая родина, или «Украина малороссийская», как ее иногда называл Самуил Величко, способствовала формированию новой идентичности, которая как в социальном, так и в территориальном отношении была значительно уже «руськой» идентичности авторов Переяслава и Гадяча. В социальном отношении новая украинская идентичность обладала почти исключительно казацкими чертами, вынесла за свои рамки неказацкий элемент и поглотила, прикрыв собой, обособленную идентичность «показаченной» шляхты. В географическом отношении эта идентичность значительно сузилась, ведь за пределами малороссийской родины казацкой старшины оказалась не только Белоруссия, но также и западные украинские земли. Идея Руси-Украины по обоим берегам Днепра была актуальной для казацкой элиты времен Руины, но уже при Иване Мазепе эта концепция редко выходила в географическом отношении за пределы Киевского, Черниговского и Брацлавского воеводств, которые оказались в сфере влияния Богдана Хмельницкого и Войска Запорожского согласно условиям Зборовского мира 1649 года. Со временем даже выражение «по обоим берегам Днепра» исчезает из произведений военных канцеляристов, которые уже думали не о расширении Гетманщины на Правобережье, а о сохранении военных свобод на левом берегу. Именно территория левобережных полков стала географической привязкой новой украинской (казацко-малороссийской) идентичности.

После Полтавской катастрофы 1709 года малороссийство оказалось единственной официально возможной формой политической идеологии в казацкой автономии. Как отмечалось вышe, послеполтавские произведения старшины, в частности историческое сочинение Григория Грабянки, еще несли в себе элементы хазарской мифологии, но в них уже доминировали идеи малороссийского цикла, подчеркивавшие лояльность казацкой автономии по отношению к Российской империи. Вместе с тем, при отсутствии других официально разрешенных альтернатив, малороссийство стало также идеологической оболочкой для защиты немногих автономных прав и привилегий, сохранившихся в Гетманщине после Полтавы.

Одним из ярких символов новой эпохи и новой политической ориентации казацкой старшины стал возрожденный и реформированный в послеполтавскую эпоху культ гетмана Богдана Хмельницкого. Возведение Хмельницкого на пьедестал в качестве малороссийского национального героя произошло в силу потребностей казацкой элиты конца XVII – первой трети XVIII столетия. Одной из ключевых черт малороссийской идентичности того времени был ее «легалистический» характер, связанный с сохранением и защитой особых прав Войска Запорожского / Малой Руси / Украины как территориальной автономии. Эти права, которые определялись «статьями» между царским правительством и каждым последующим левобережным гетманом со времен Богдана Хмельницкого, постоянно урезались Москвой, а впоследствии Санкт-Петербургом и нуждались в постоянной защите со стороны казацкой элиты. Символом защиты этих прав и важной составляющей малороссийского сознания в целом и стал идеализированный героический образ Богдана Хмельницкого.

Культ Хмельницкого мог развиться только на подконтрольной России Левобережной Украине. На Правобережье в рамках ориентированной на польскую политическую нацию русинской идентичности он не имел серьезных шансов на успех, и именно с Правобережья (где в герои годился больше Выговский, чем Хмельницкий) шли во второй половине XVII столетия достаточно критические отзывы о деятельности Богдана[474]474
  См., например, неблагосклонное упоминание о гетмане в публицистическом трактате, опубликованном Юрием Мициком: Перший украïнський iсторико-полiтичний трактат // Украïнський iсторичний журнал. 1991. № 5. C. 334.


[Закрыть]. В гетманской автономии ситуация была иной.

Элементы героизации Хмельницкого присутствовали на Украине еще до Полтавы. На популярность Хмельницкого во времена Ивана Мазепы указывают, в частности, панегирические стихи в его честь конца XVII столетия[475]475
  Текст панегирика Хмельницкому за 1693 год опубликовал в свое время Владимир Перетц: К истории Киево-Могилянской коллегии: Панегирики и стихи Б. Хмельницкому, И. Подкове и арх. Лазарю Барановичу // Чтения в историческом обществе Нестора-Летописца. 1900. № 14. C. 7–25.


[Закрыть] и упоминание о политическом наследии Богдана в «конституции» Пилипа Орлика. Авторы «конституции» ссылались на Хмельницкого с целью легитимации действий Ивана Мазепы, который, перейдя на сторону шведского короля, якобы продолжил шведскую политику Хмельницкого. Характерно, что и для эмигрантов из окружения Пилипа Орлика, и для казацких летописцев Гетманщины, творивших на территории Российской империи, Хмельницкий, несмотря на определенные расхождения, оставался безусловным героем. И те и другие соглашались, что главной заслугой гетмана было освобождение Войска Запорожского и всего «народа руського» из польской неволи, но расходились в оценке его союза с Москвой. Эмигранты не критиковали Хмельницкого за принятие покровительства единоверного царя, но обвиняли царя в нарушении условий договора после смерти гетмана. Авторы с Левобережья, очевидно, старались избегать опасной темы, хотя, как это заметно по сдержанной критике Петра I за нарушение малороссийских свобод в произведениях Величко, разделяли настроения эмигрантов.[476]476
  Самуил Величко, например, сообразно с политической необходимостью времени все же отмечал, что тот «уярмив усiх малоросiян» (надел ярмо на всех малороссиян). Конфликт между политическим требованием лояльности императору и действительным отношением к нему со стороны Величко проявился, например, в следующих строках «Летописи»: «На протяжении всего того царствования совершил такие славные дела. Два напрасных похода в Крым…» (Величко С. Летопись / Пер. с книжн. укр. языка Валерий Шевчук. Киев, 1991. Т. 2. С. 276).


[Закрыть]

В условиях постоянного урезания автономных прав Гетманщины «статьи» Хмельницкого и его время неминуемо приобретали в глазах казацкой старшины образ «золотого века». Эта тенденция не могла не усилиться в условиях фронтального наступления на автономные права Гетманщины после Полтавского поражения. Ликвидация гетманского правительства в 1721 году и передача управления казацкой автономией в руки Малороссийской коллегии привели к тому, что борьба за утраченные права стала чрезвычайно актуальной в Гетманщине, а образ Богдана Хмельницкого – необыкновенно популярным среди казацкой элиты. Изменение отношения к Хмельницкому в широких кругах казацкого общества хорошо демонстрируют казацкие летописи. В «Летописи Самовидца», законченной еще до Полтавы, Хмельницкий еще не наделен героическими чертами спасителя отечества, в то время как в летописях Величко и Грабянки он четко выступает именно в такой героической роли.

Изменение официальной политики Санкт-Петербурга после смерти Петра I и издание в 1727 году новым императором Петром II указа о восстановлении гетманского правительства и других должностей на Украине согласно «договору Богдана Хмельницкого» способствовали укреплению культа Хмельницкого. В следующем году в Киеве состоялась премьера пьесы анонимного автора «Милость Божiя, Украïну от неудобоносимых обид лядських чрез Богдана Зiновiя Хмелницького, преславного войск запорозьких гетьмана свободившая…»[477]477
  Текст драмы опубликован в книге: Украïнська лiтература XVIII ст. С. 306—324.


[Закрыть]. Примерно в это же время в Гетманщине распространился новый тип иконографии Хмельницкого, основанный на забытом в Украине портрете Вильгельма Гондиуса.[478]478
  Об иконографии Богдана Хмельницкого того периода см.: Plokhy S. The Symbol of Little Russia: The Pokrova Icon and Early Modern Ukrainian Political Ideology // Journal of Ukrainian Studies. 1992. Vol. 17. № 1–2. P. 171—188.


[Закрыть]

На протяжении всего XVIII столетия культ Хмельницкого сохранял отчетливые героические признаки. Вместе с тем основная функция культа претерпела на протяжении этого периода значительные изменения. Если в «конституции» Пилипа Орлика образ славного гетмана вызывается из небытия для того, чтобы оправдать переход Ивана Мазепы на сторону шведов, а автор «Милости» обращается к нему, чтобы отстоять права гетманства как института, то авторам второй половины XVIII столетия Богдан был необходим, чтобы добиться признания равенства своих чинов и должностей чинам и должностям империи. Правда, при этом они еще раз пересматривают историю казацко-московских отношений и находят новые аргументы для защиты старинных прав и свобод Малороссии. В произведении Семена Дивовича «Разговор Малороссии с Великороссией» происходит даже возвращение, правда, на ином уровне и при иных обстоятельствах, к идеям «гадячского цикла». Модель польского государственного устройства, базировавшаяся на идее государства двух народов, с определенными модификациями переносится украинскими интеллектуалами XVIII века на российскую имперскую почву. Теперь Дивович старается воспринимать как равного партнера в общем государстве не Польшу, а Россию-Великороссию. Он вкладывает в уста Малороссии следующие слова, адресованные Великороссии:

 
Так мы с тобою равны и одно составляем,
Одному, не двум государям присягаем, —
Почему почитаю тебя равну себе.
 

Способ мышления и видения будущего казацкой государственности и формулирования собственной идентичности, заявленный украинскими авторами Гадяча, надолго пережил своих создателей. Правда, если «руськая» элита XVI столетия определяла себя в категориях gente Roxolanus, natione polonus, то идентичность их потомков второй половины XVIII столетия может быть определена по этническому происхождению как малороссийская, а по своей государственно-политической ориентации как «всероссийская». Казацкая элита приложила немало усилий для того, чтобы «всероссийские» – общеимперские культура, язык и идентичность включали как можно больше малороссийских черт. Этот процесс, оказавшийся в конечном итоге достаточно успешным, вызвал ревнивое отношение политической элиты казацкой автономии к монопольному праву великороссов на употребление термина «Россия». Тот же Дивович устами Малороссии обращался к ее великороссийской «собеседнице»: «Знаю, что ты Россия, да и я так звусь».

Тенденция отстаивания прав на «украденные» великороссами название и идентичность ярко проявилась в «Истории Русов» – историко-политическом трактате начала XIX столетия и лебединой песне казацкой старшины[479]479
  См.: История Русов или Малой России: Сочинение Георгия Кониского Архиепископа Белоруского. М., 1846.


[Закрыть]. Помимо всего прочего, это произведение было аргументом политической элиты уже ликвидированной к тому времени казацкой автономии в борьбе за право русского первородства и отказом от чувства неполноценности, вторичности и второсортности, которое неминуемо несло с собой понятие «малороссийства». Как можно судить по тексту «Истории Русов», потомки старшинских родов Левобережья считали самих себя, а не россиян настоящими русами. Борьба за право на русскую родословную означала «возвращение» казацкой элиты к отброшенной некогда «руськой» идентичности. Правда, возвращение это происходило при абсолютно иных обстоятельствах, а содержание новой «руськой» идентичности имело абсолютно иное наполнение. Территориально-географически эта идентичность должна была включать уже не только украинскую этническую территорию и Беларусь, но также и бывшую Московщину-Россию. Социально она нивелировала отдельную сословную идентичность казацкой старшины и растворила ее в рамках более широкой идентичности всероссийского дворянства.

Выработка новой «руськой» идентичности в политическом мышлении бывшей казацкой автономии совпала с борьбой уже не за автономные права Гетманщины, а за признание соответствия между украинскими и российскими чинами и с отчаянными попытками бывших казацких старшин влиться в ряды имперского дворянства. «Руськое» сознание, таким образом, освобождало бывшую элиту гетманской автономии от устарелой и уже не нужной ей казацкой составляющей и открывала дорогу для растворения некогда обособленной казацко-малороссийской идентичности в имперской общероссийской.

Понадобилось новое поколение «будителей» Украины, чтобы вызвать к жизни и по-новому употребить казацкий элемент в создании современной украинской нации.