Текст книги "Суверенитет"

Политические условия развития русского государства в XV–XVI вв. благоприятствовали фактическому утверждению принципа суверенитета в государственной практике. Этот принцип был здесь сформулирован в виде самодержавия (в его первоначальном смысле независимой, непроизводной власти). В этом отношении московское государство оказалось впереди современных ему западноевропейских государств.

Плеханов видел в московском государстве XV–XVII вв. нечто среднее между западноевропейским феодализмом и восточным деспотизмом. Он считал, что московское государство тем ближе подходило к деспотизму, чем дальше оно отходило от феодализма[182]182
  Плеханов. История общественной мысли в России. 1919. Т. I. С. 10, 12.


[Закрыть]. С этим было связано ошибочное представление о восточной деспотии как о какой-то форме надклассового государства. Мы знаем теперь, что восточный деспотизм того времени был формой феодализма. Следовательно, может идти речь лишь о сопоставлении отдельных форм феодального государства. Одной из форм такого государства, отличавшейся от всех других форм рядом своеобразных черт, и было московское государство.

В России внутренние экономические условия способствовали образованию черт феодализма, имевших много общего с чертами западноевропейского феодализма, определяя, в частности, известную устойчивость частной феодальной собственности в виде вотчины. С другой стороны, однако, внешние факторы, а именно потребности обороны, ускорили образование крупного централизованного государства и, следовательно, концентрацию государственной власти в национальном масштабе. Таким образом, в отличие от феодального деспотизма Востока, концентрация государственной власти здесь не была связана с такой же концентрацией земельной собственности.

Концентрация власти в руках великих князей и царей вытеснила феодальный сюзеренитет еще в XV в. Право отъезда уже во второй половине XV в., не говоря уже о XVI в., представляет собой пережиток минувшей эпохи, который мог быть использован в политической борьбе, но который уже не соответствовал государственной действительности. Великий князь уже высоко возвышался над всеми своими подданными, в том числе и над именитым боярством. Царь, по утверждению Иосифа, «властию же подобен есть вышнему богу»[183]183
  Будовниц. Русская публицистика XVI в. С. 98, 182.


[Закрыть]. Еще до утверждения абсолютизма установилось единство высшей государственной власти, нашедшее свое выражение в тесной связи царя и боярской думы[184]184
  Юшков. История государства и права СССР. М., 1947. Т. I. С. 299.


[Закрыть].

В то же время и отношения с церковью складывались на началах, отличных от западноевропейских. Православная церковь не выдвигала притязаний на государственную власть; глава церкви назначался великим князем – царем и был подчинен ему. Сама церковь сыграла крупную роль в деле централизации государства.

В переписке Ивана Грозного с Курбским со всей силой подчеркивается концентрация власти в руках самодержца («земля правится нами… государи своими, а не судьями и воеводы и еще ипаты и стратиги»), ее неограниченность и верховенство. Из подобных же представлений исходит и Иван Пересветов.

Долголетнее татарское иго обусловило особую чувствительность к вопросам внешней независимости, внешнего престижа государства, титула самодержавного великого князя, потом царя как подлинного суверена, решительно отвергавшего все притязания германского императора или римского папы на верховенство.

«Третий Рим» – Московское государство в смысле политической централизации и единства высшей власти – стоял значительно впереди «Священной» Римской империи германской нации и в большей степени реализовал принципы внешнего и внутреннего суверенитета, чем современное ему западноевропейское государство.

Часть III. Суверенитет в правовых системах современных государств

Глава 1. Суверенитет в буржуазном государстве

В буржуазном государстве к власти пришел новый класс, свергший абсолютизм и установивший конституционные порядки. Чисто опосредствованная форма классового господства, возникшая в условиях рабовладельческой и феодально-абсолютистской монархии, невозможна как форма классового господства буржуазии. «Пусть святой Макс назовет нам страну, где при развитой торговле и промышленности, при сильной конкуренции, буржуа поручают защиту самих себя „абсолютному королю“»[185]185
  Маркс и Энгельс. Соч. Т. IV. С. 179.


[Закрыть].

Там, где буржуазия сохраняет власть монарха, она обставляет его представительными учреждениями как орудиями ее непосредственного классового господства, наделяя их правом контроля над правительством. Представительные учреждения – это, прежде всего, представительство буржуазных собственников, составляющих избирательный корпус, активных граждан («pays legal»). «Политическая способность» связана с собственностью. Однако в дальнейшем буржуазия была вынуждена под давлением масс предоставить формальные политические права, в том числе и избирательные права, и другим слоям населения, в том числе и части эксплуатируемых классов. Пролетарии были допущены к избирательным урнам. Впервые в истории эксплуатируемые юридически участвуют в формировании органа власти. Совместимость этого формального участия с системой экономической эксплуатации обусловлена тем, что при капиталистическом способе производства впервые отсутствует как полная, так и неполная собственность эксплуататоров на работников производства, отпадает необходимость во внеэкономическом принуждении, ибо капиталист предпочитает иметь дело со свободными от крепостных уз наемными рабочими[186]186
  Сталин. Вопросы ленинизма. 11-е изд. С. 557.


[Закрыть]. Следовательно, властное принуждение не применяется непосредственно в осуществлении эксплуатации. Задача государства – охранять ту экономическую систему и то распределение собственности, которые обеспечивают возможность эксплуатации пролетариата капиталистами и без применения внеэкономических средств принуждения, ставших нецелесообразными и невыгодными для самих капиталистов. Публичная власть не является в буржуазном государстве непосредственным орудием эксплуатации как в феодальном государстве. Правда, и в античном рабовладельческом государстве публичная власть не участвовала непосредственно во внеэкономическом принуждении частновладельческих рабов, но там наряду с публичной властью существовала частная власть рабовладельцев как субъектов полной собственности на работников производства, обеспечивавшая внеэкономическое принуждение.

В буржуазном государстве власть (как властное принуждение) становится категорией чисто публично-правовой, а частноправовые отношения осуществляются без непосредственного применения власти (в смысле властного принуждения).

В рабовладельческом государстве как государственные отношения, так и отношения эксплуатации строятся на основе одностороннего веления. Правда, некоторые теоретики рассматривали даже закон как договор. Эта точка зрения отражена и у Аристотеля. Секст Эмпирик приводит в качестве распространенного определения права следующее: «Закон есть писаный договор («diat-heke») между лицами, принадлежащими к государству». Но это не соответствовало государственной действительности и характеру действовавшего права как в области публичных отношений, так и в основной сфере частных отношений – сфере производственных отношений.

В феодальном государстве договорный момент выдвигается на первый план в праве как в области государственной, так и в области производственных отношений. Впрочем, как уже указывалось, для «классического» феодального государства характерно полное смешение публично-правовой и частно-правовой сферы. Эксплуатация строится на началах прямого принуждения. «…Гражданское общество непосредственно имело политический характер» (Маркс).

В буржуазном государстве государственные отношения строятся на принципе одностороннего веления, в то время как отношения эксплуатации строятся на договорных началах, не предполагая применения прямого властного принуждения. Извлечение прибавочной стоимости эксплуататором происходит здесь на основе формально добровольного договора покупки-продажи как товара рабочей силы наемных рабочих, «которых капиталист не может ни убить, ни продать, ибо они свободны от личной зависимости, но которые лишены средств производства и, чтобы не умереть с голоду, вынуждены продавать свою рабочую силу капиталисту и нести на шее ярмо эксплуатации»[187]187
  Сталин. Вопросы ленинизма. 11-е изд. С. 556.


[Закрыть]. «Капитализм соединяет формальное равенство с экономическим и, следовательно, социальным неравенством. В этом одна из основных особенностей капитализма…»[188]188
  Ленин. Соч. 3-е изд. Т. XXV. С. 63.


[Закрыть]. Конечно, рабочий, для того чтобы не быть выброшенным на улицу, вынужден подчиняться приказам предпринимателя, фабричной администрации и полиции. Но именно эта фактическая необходимость и делает ненужным, вообще говоря, наделение предпринимателя правами властного принуждения в отношении личности рабочего (т. е. особыми средствами принуждать рабочего к повиновению) сверх прав, вытекающих из договора о найме рабочей силы[189]189
  Некоторые буржуазные авторы рассматривают договор о найме рабочей силы как договор о власти и подчинении. Как показал товарищ А. Е. Пашерстник, эта теория как раз и имеет своей целью затушевать превращение рабочей силы в товар, замаскировать экономическую сущность зависимого положения рабочего и узаконить отношения власти и подчинения как якобы вытекающие из свободного волеизъявления рабочего (см. диссертацию А. Е. Пашерстника «Правовые вопросы вознаграждения за труд рабочих и служащих»).


[Закрыть]. Отсюда две черты «классического» либерального буржуазного государства: концентрация всех средств властного принуждения в государстве, с одной стороны, и самоустранение государства из сферы производства как сферы «частных интересов» – с другой. Именно это самоустранение государства в интересах частно-капиталистической эксплуатации и есть основа буржуазной «свободы».

Рабовладелец осуществляет власть над личностью своего раба в своих собственных интересах, а не в интересах публичных. В феодальном государстве-поместье публичный и частный интерес смешиваются, сливаются. В буржуазном государстве применение властного принуждения в принципе допускается лишь в публичных интересах, т. е. в общих интересах всего класса капиталистов, а частный интерес должен «удовлетвориться» «свободным» договором, который оказывается с точки зрения капиталиста экономически более целесообразным и выгодным, чем прямое применение принуждения. Он взывает к государству лишь для обеспечения соблюдения договора, т. е. выполнения каждой стороной «добровольно» взятых на себя обязательств.

В буржуазном государстве власть государства наиболее концентрирована, ибо элиминированы остатки частной власти, но сама власть как таковая ограничена в силу образования частной сферы «свободы». Власть есть власть публичная, гарантирующая «общественный» интерес и соблюдение договоров, и не должна служить частным целям тех, кто ею располагает. С другой стороны, лицо, преследующее свои частные хозяйственные цели, не должно в теории пользоваться властью для достижения этих целей. В сфере власти не должно быть частных интересов, в сфере частных интересов не должно быть власти. «Политическая эмансипация была в то время эмансипацией гражданского общества от политики, даже от видимости какого-нибудь общего содержания…

Конституирование политического государства и разложение гражданского общества на независимых индивидов…» – вот что характерно для буржуазного государства.

Отмена внеэкономического принуждения, «эмансипация… гражданского общества от политики» выражается в ликвидации сословного строя, установлении формального равенства граждан перед законом. Это создает условия для провозглашения «народного суверенитета» как юридического принципа, служащего прикрытием власти подлинного политического суверена – буржуазии.

Буржуазное государство, продолжая линию развития абсолютизма, проводит принцип концентрации всей власти в руках государства. Монополия властного принуждения проведена здесь глубже и последовательнее, чем когда-либо раньше, государству не противопоставлены какие бы то ни было негосударственные организации, претендующие на власть, буржуазное общество исключает возможность таких организаций.

Государство является единственным носителем и источником власти. Все организации, пользующиеся правами власти, либо являются непосредственно государственными, либо осуществляют эти права в силу делегации им этих прав государством, делегации, которая может быть в любой момент отобрана. В полном объеме развертывается правоустанавливающая деятельность государства как одна из важнейших форм деятельности государства.

Динамика развития буржуазного общества требует постоянной законодательной работы государства. Эта деятельность протекает «свободно» в том смысле, что государство юридически не связано требованиями вне его стоящих органов или принудительными неправовыми нормами. Процесс выделения права в особую политико-идеологическую надстройку, отличную от других надстроек, достигает своего завершения. Буржуазному государству соответствует буржуазная идеология, с полной силой проявившаяся в буржуазной революции. «…Когда в XVIII веке буржуазия достаточно окрепла для того, чтобы иметь свою собственную идеологию, соответствующую ее классовой точке зрения, она совершила свою великую и окончательную революцию – французскую, опираясь исключительно на юридические и политические идеи, думая о религии лишь настолько, насколько эта последняя загораживала ей дорогу»[190]190
  Энгельс. Людвиг Фейербах. 1938. С. 28.


[Закрыть].

Эта формальная свобода государства прикрывает фактическую связанность государственных органов в своей законодательной работе программными требованиями буржуазных партий, организаций предпринимателей, «лобби» и т. п.

Безраздельность и юридическая неограниченность власти государства отражает тот факт, что в буржуазном обществе государство – единственное, обладающее реальной силой принуждения орудие диктатуры господствующего класса, политического суверена. Они выражают централизацию и концентрацию власти в соответствии с интересами этого класса. Однако в то же время буржуазное общество выдвигает требование ограничения власти государства, неприкосновенности для государства свободной сферы деятельности индивида-собственника.

Пафосом абсолютистского государства была идея абсолютного суверенитета. Буржуазное общество выдвигает новую идею, идею личной свободы и личных прав как идеологизированное выражение буржуазной частной собственности, свободной конкуренции и «свободного» наемного труда. Эта сфера стала сферой «свободы», ибо из нее элиминировано властное принуждение, как публичное, так и частное.

Буржуазное государство родилось как государство либеральное. Оно отражало появление и расширение сферы частных интересов, резко отделившейся от публичного интереса. «Святость» этой сферы частных интересов была условием развития капитализма. Буржуазное право зафиксировало отделение частного права от публичного. Это не было простым воспроизведением римского деления. В рабовладельческом государстве деление права на публичное и частное было вместе с тем делением власти на власть публичную и власть частную. В буржуазном государстве это деление означало отделение публичной власти и частной «свободы».

Сфера частных экономических интересов капиталиста стала основной базой сферы «прав личности», охватившей также политические «права» и «свободы» формальной демократии.

Но выдвигая идею «свободы», буржуазное государство отнюдь не собирается отказываться от суверенитета, в котором буржуазия нуждается не меньше, если не больше, чем в буржуазной индивидуальной свободе. Ибо это государство «есть не что иное, как организационная форма, которую необходимо должны принять буржуа, чтобы как вовне, так и внутри взаимно гарантировать свою собственность и свои интересы»[191]191
  Маркс и Энгельс. Соч. Т. IV. С. 53.


[Закрыть].

Суверенитет как общая форма политического господства буржуазии закрепляет буржуазную свободу как выражение экономического господства буржуазии на основе частной собственности и эксплуатации наемного труда. Суверенитет нужен для обеспечения «свободы», которая держится лишь насильственным подавлением неимущих, законодательной, административной и судебной охраной существующего распределения собственности, при котором свобода собственности для немногих является «свободой» от собственности для многих. Суверенитет буржуазного государства означает гарантирование буржуа своих частных сфер «свободы». «Свободная конкуренция не терпит никаких ограничений, никакого государственного контроля, все государство ей в тягость, для нее всего лучше отсутствие всякой государственности – состояние, в котором каждый мог бы эксплуатировать другого, сколько ему вздумается… Но так как буржуазия нуждается в государстве хотя бы для того, чтобы держать в узде необходимый ей пролетариат, то она и пользуется им против пролетариата и по возможности не позволяет ему вмешиваться в свои дела»[192]192
  Маркс и Энгельс. Соч. Т. III. С. 555.


[Закрыть].

Буржуазное общество с наибольшей силой проводит принцип суверенитета, безраздельность, неограниченность и монопольность государственной власти, с одной стороны, и в то же время выдвигает требование гарантии сферы «индивидуальной свободы» – с другой. Эта коллизия находит свое примирение в классовом интересе, который ставит государственной власти и «свободе» личности фактические пределы, юридически закрепленные в буржуазной конституции. В ней суверенитет выступает внутри страны, в первую очередь, как суверенитет против рабочих, а свобода – как свобода для буржуазии.

В докапиталистических государствах, поскольку в них ставится вопрос о гарантиях элементарных прав личности, эти гарантии большей частью черпают свою силу из предписаний религии, общинно-родовых установлений и тому подобных норм, выступающих в тесном сращении с правом, устанавливаемым или санкционируемым государством, и от него неотделимых. В буржуазном государстве исчезают последние остатки этого синкретизма. Теперь гарантией любой «свободы» в государстве может быть только право, установленное государством, свободно им создаваемое как выражение его суверенитета.

Упомянутые нами выше буржуазные учения, возрождающие естественное право в той или иной форме (Штаммлер, Новгородцев, Дель-Веккио, Моор и др.) или утверждающие независимость права от государства в качестве нормы общественной солидарности (Дюги) или в качестве «социального права» (Гурвич) и т. п., представляют собой лишь безнадежные попытки избежать теоретически возможных, опасных для самой буржуазии последствий этой «свободы государственного правотворчества» в случае ее использования трудящимися. Изображая высший классовый интерес буржуазии как надгосударственное право, они по существу дают лишь искаженную картину действительной, фактической роли буржуазного государства как орудия этого интереса, возводя этот интерес в норму, обязательную для самого государства.

Коллизия между суверенитетом государства как выражением общих классовых политических интересов буржуазии и индивидуальной свободой как выражением интересов отдельных собственников находит свое юридическое разрешение в том, что осуществление юридического суверенитета передается совокупности отдельных собственников, выступающих в качестве избирательного корпуса, и их представителям. Гарантией индивидуальной свободы для членов господствующего класса в буржуазном обществе является непосредственная форма господства класса как основная форма этого господства в буржуазном государстве.

Если в условиях опосредствованных форм классового господства нередко над правом, создаваемым или санкционируемым государством, выдвигается в качестве гарантии какая-то другая, вне– или надгосударственная норма, обладающая принудительной силой, то в условиях буржуазного государства с его непосредственными формами господства такая гарантия дается внутри системы права, создаваемого государством, как часть этого права, устанавливаемая в особом порядке и наделенная особой юридической силой, другими словами, – как писаная конституция, как основной закон, содержащий гарантии прав личности и закрепляющий основы государственного строя. Гарантии прав в буржуазном государстве – это формальные конституционные гарантии.

Буржуазная классическая доктрина наряду с принципом народного суверенитета выдвигала и принцип естественных и неотъемлемых прав человека. И тот и другой принцип выводили из «естественного закона», который тем самым ставит предел и народному суверенитету и правам личности, размежевывая сферы того и другого.

Эти моменты было нетрудно примирить между собой, когда речь шла в плоскости морально-политического права народа на суверенитет и права личности на свободу. Но положение стало более сложным, когда буржуазное государство воплотилось в действительность, получив фактическую возможность законодательным путем вторгаться в сферу свободы и прав личности. Буржуазное государство получило суверенитет по наследству. Юридическим носителем суверенитета стало другое лицо – теперь это не монарх, а «народ», т. е. буржуазный избирательный корпус. Но самое представление о суверенитете как о юридически неограниченной власти сохранилось. И это представление отвечало интересам нового политического суверена – буржуазии, пришедшей на смену феодальному дворянству. Но вместе с тем в интересах той же буржуазии было необходимо создать гарантии личных прав, отсутствовавшие в условиях феодально-абсолютистского суверенитета.

И вот место «естественного права» занимает конституция как основной закон, одновременно гарантирующий как суверенитет «народа», так и личные права.

Конституция устанавливается самим государством и в этом смысле является одним из проявлений неограниченного государственного суверенитета. Ибо государство при установлении конституции не связано и логически не может быть связано какими бы то ни было юридическими нормами. Но конституция налагает ограничения на все государственные органы, в том числе и на законодательную власть, которая вправе вносить изменения в конституцию только в порядке, указанном в самой конституции; и в этом выражается приспособление суверенитета к требованиям формальной «свободы».

Управление и суд связаны законом, а текущее законодательство – конституцией, наиболее адекватным образом выражающей в праве морально-политические требования господствующего класса, «действительное соотношение сил в классовой борьбе» (Ленин).

Таким образом, буржуазное государство устанавливает в конституции в соответствии с классовыми интересами буржуазии и свой суверенитет, и связанность своих органов гарантиями индивидуальной «свободы». Наивное отождествление государства и его органов становится более невозможным. Суверенитет органа-монарха, парламента превращается в суверенитет государства. Тем самым создается также возможность совместить идею суверенитета с требованием разделения властей как одной из формальных гарантий «свободы».