Текст книги "Вас пригласили"

Глава 6

Зацвели все деревья, и май уже бушевал под окнами замка, но мне покоя не было. Я плохо спала и ела, и даже Рубиновая доля меня отнюдь не радовала. И так, и эдак пыталась я выкинуть из головы ваймейнскую ту картинку, но ни блаженный свет долгих дней на пороге лета, ни фейерверки цветов, ни общение с соучениками, теперь ставшими мне такими родными, не отвлекали меня надолго. И, тем более, не освобождали насовсем.

Каждый день мы рубились с Бограном – теперь уже на вольном воздухе, под стенами замка, – и всякую нашу схватку я надеялась загнать тело до полного изнеможения, до неспособности думать. Я оставалась в мастерской у Локиры до темна и рисовала, рисовала, изгоняя из себя этого Рида, будто лесного демона. А он смотрел с моих эскизов, я видела его черты, абрис тела, складки плаща – видела их в пятнах краски на палитрах, в кронах слив и вязов, в зигзагах, которые чертил по воздуху меч Бограна. Слышала, как шелестит кисть в давно мертвой руке – та, которая выплеснула на пористую, матовую бумагу этот лик, этот взор, эту стать. И я шла, как сомнамбула, к заветной полке, стирала с нее пыль, выпрастывала из тисков соседних фолиантов свое проклятие и сдавалась на милость Рида, опять и опять водя пальцем по прихотливым штриховкам. Слова же, насупленными грифами испещрявшие бумажное небо вокруг фигуры Всемогущего, хранили угрюмое молчание.

День рано или поздно должен был наступить. День, когда я устала ждать, что неведомый ваймейнский вдруг заговорит со мной. Устала надеяться, что разгадка придет ниоткуда.

Я застала Дерриса в оружейной зале, где они с Бограном чистили доспехи, и – как в декабрьскую реку шагнула:

– Медар Деррис, позвольте просить вас об одной услуге…

Рид Всемогущий, не позволь ему сейчас отказать мне, ибо на вторую попытку у меня не достанет ни мужества, ни решимости… Деррис медленно повернул ко мне тяжелую крупную голову, смерил с головы до пят леденящим взглядом и процедил сквозь зубы:

– Вы, как всегда, некстати, меда Ирма. Ну да ладно, иначе и быть не может. Что вам угодно?

Я еле услышала саму себя:

– Я прошу вас дать мне пару уроков ваймейнского, медар.

– Чему же вы сможете научить меня взамен, драгоценная крошка-Ирма? Рисовать зеленых лошадей разве что?

«Я могла бы научить вас хотя бы начаткам великодушия! За что мне это наказание?» – промелькнуло у меня в голове. И следом: «Только бы не расплакаться». И тут, благодарение Риду, мне на помощь пришел Богран:

– Медар Деррис, вы несправедливы к маленькой Ирме. Ведь и вы первые полгода тоже лишь учились и никаким знанием поделиться еще не могли. Так что бросайте набивать цену. Соглашайтесь.

Кажется, я обожала Бограна. Деррис же с неохотой пожал плечами:

– Пусть будет так. Я возьму вас в ученицы, меда Ирма, но благодарите за это медара-меченосца. Нынче вечером приходите в библиотеку. Поглядим, на что вы способны.

Разница между «учением» и «мучением» – всего в одну букву. К этому походу в библиотеку я готовилась, как к смертной казни или навязанной свадьбе. Битый час провозилась с волосами, привела в идеальный порядок ногти, в глубокой задумчивости и со всеми предосторожностями выбирала, чем умастить волосы и запястья: ничто не должно было вызвать раздражения у моего нового наставника, ибо я была уверена, что и так получу в пригоршню с горкой. Так что незачем дразнить гусей. Особенно таких зловредных. Но вот я, кажется, готова к бою. Как добралась до дверей библиотеки – не помню. Постаралась бесшумно приоткрыть створку, заглянула внутрь. В полном покое и неподвижности спали сотни знакомых уже книжных корешков. Ни звука. Кажется, пока никого нет. Но, зная Дерриса, я не поверила глазам и ушам своим и, как взведенный лук, готовая ко всему, настороженно двинулась к читальному столику и креслам в центре библиотечной залы.

Словно у дикого зверя на охотничьей тропе, слух мой обострился до предела, я, как сыч, видела даже затылком. До кресел оставалась всего пара шагов, и тут я уловила, как сзади меня верткая тень хлестнула полумрак между шкафами. Я молниеносно развернулась на пятках. Вовремя.

Неяркий блеск свечей в канделябрах матово отразился в черных волосах – Деррис в фехтовальном броске вполвздоха оказался передо мной. Не думая, не подбирая слов, я вытолкнула из залубеневшего горла скучное светское приветствие. Злорадное удовольствие присело всклокоченной сорокой мне на плечо: пока моя взяла! Я проворнее!

Деррис ничего не сказал – лишь негромко хмыкнул и коротко кивнул на ближнее кресло:

– Что ж, приступим.

К моему несказанному удивлению, Деррис, хоть и источал холод и лед, не метнул в меня ни единого ядовитого дротика. Он обучил меня алфавиту и правилам чтения, которые оказались довольно простыми, хотя иногда весьма неожиданными. Кое-какие буквосочетания на письме не имели ничего общего с тем, какой звук они означали. В целом же ваймейнский был достаточно певучим, чуть гортанным, со странными призвуками, от которых у меня быстро запершило в горле. Деррис оказался на редкость толковым учителем и язык любил до дрожи в голосе и чувствовал его невероятно тонко. Так меж пальцев мастерицы-пряхи трепещет гладкая шелковая нить без единой лохматой пряди – так и меж губ Дерриса вились и ложились гладкой вышивкой, строгим узором, правила и каноны родной речи. Почувствовав эту его странную нежность, я несказанно обрадовалась: наши уроки будут ему в радость, а значит у меня есть надежда, что он их не забросит только для того, чтобы мне насолить.

Урок завершился ближе к полуночи. Деррис откинулся в кресле и одарил меня насмешливым взглядом, но я все же различила в нем призрачную тень довольства:

– Ну, на первый раз достаточно. Вы меня порядком утомили, меда Ирма. Но, как ни удивительно, – не до изнеможения, надо признать.

И опять – калейдоскоп знакомых скучных чувств: я привычно обиделась, приуныла, затосковала, однакоже вынырнула из-под накатившей этой обыденной волны. Огорчилась только, что еще один день прошел, а я по-прежнему не вольна сама выбирать себе горести и радости. Поднялась с кресла, присела в учтивом реверансе и, сочтя наше свидание оконченным, направилась к выходу. Но не тут-то было: за моей спиной голос Дерриса немедленно выткал морозный узор:

– Что же это получается, меда Ирма? Мой урок не заслуживает никакой благодарности?

Как бы мне хотелось немедленно найтись с остроумным, искрометным ответом, усмирить его вьюгу своей радугой… Но нет, все, на что я способна была, – вялое дождливое:

– Простите, медар Деррис. Благодарю вас, медар Деррис. – И с суетливой поспешностью, которую бы заметил даже слепой, закрыла за собой тяжелую дверную створку.

Глава 7

Всего несколько уроков – и я уже могла складывать буквы в слова и даже прочитывать их, старательно копируя произношение, но смысл этих слов был так же наглухо скрыт от меня, как и раньше. Деррис упорно полировал мой выговор, нещадно язвил и дразнился, стоило мне неверно произнести хоть один звук, упрекал меня в невнимательности и безалаберности. Я глотала слезы и продолжала заниматься.

Герцог вдруг куда-то исчез. Алис сказала, что он охотится где-то в дальнем углу вотчины. Едва Герцог перестал выходить к каждой трапезе, я вдруг поняла, как важно мне просто видеть его каждое утро, знать, что он где-то рядом, даже если за целый день мы не перемолвились и словом. Просто наблюдать, как он разговаривает с кем-нибудь, как выбирает в вазе яблоко, как держит спину, как смотрит, как двигается. Малейший его жест всякий раз чаровал меня несуетностью и покоем, и, созерцая такую безупречную человеческую грацию, я преисполнялась надеждой, что когда-нибудь сумею обрести хотя бы тень этого завораживающего величия.

Пока Герцога не было, однажды вечером разыгралась нешуточная гроза – первая в том году. Чернильную темень за окнами продирало шрамами молний, а дождь хлестал так, что тяжелые гардины, казалось, мокнут даже под защитой витражных стекол. Внезапно стало промозгло и сыро, как не было даже зимой, и все мы собрались в зале у камина. Блаженное тепло расходилось из гигантского каменного зева широкими густыми волнами.

Слуги подавали чай, а мы сидели прямо на полу, тихонько болтали и посмеивались. К тому времени я уже довольно сносно могла общаться без слов, хотя это все еще требовало от меня сосредоточенности и внутреннего покоя, но я никогда не слышала, чтобы ученики договаривались – вслух или мысленно – такие сборища всегда случались будто сами собой. Мы один за другим сходились в беседку в Малахитовой доле, или на центральной башне, или у груды валунов у реки за замком. Или в обеденной зале, как сейчас. Эти невинные светские вечера походили на те, что я помнила из своей той жизни, и мнилось, что в замке все так же, как в любом благородном доме: фионы увеселяются разговорами, вином, словесными играми, наслаждаются общей приятностью общества друг друга и совершенно не лезут жизни в душу, а скользят взглядом по ее поверхности, ни о чем не задумываясь.

Тепло замедляло беседу, мы млели в рыжем сиянии. Мелн полюбопытствовал, успешны ли мои занятия с Деррисом. Я покивала, добавив, что, разумеется, руки мои на гончарном круге куда проворнее моих мозгов на круге словесном. Алис, бесенок, спросила мнения Дерриса о моих достижениях. Мой мучитель-учитель о чем-то увлеченно беседовал с Йамирой, держал ее за локоть, оживленно вскидывал подвижные брови.

– О присутствующих либо хорошо, либо вранье, – переиначил он старую фернскую поговорку, не глядя в мою сторону, – а поскольку врать я не люблю, придется воздержаться от ответа.

– Деррис, драгоценный! Похоже, вы не вполне справедливы к крошке Ирме, – вдруг неожиданно вступился за меня Мелн. – Я очень ею доволен и не скуплюсь на похвалы – в отличие от вас, судя по всему.

– То, что она делает руками, быть может, и достойно похвалы, медар Мелн, но голова – орган часто не столь проворный.

«Ну, дело же не только в голове, как нам всем здесь хорошо известно, – молча вставила Амана. – Любой язык – прежде всего музыка, а на моих уроках Ирма радует неизменно».

Спасибо, меда Амана. От всего сердца спасибо.

– Язык – прежде всего логика, меды и медары! – Деррис встал в позу проповедника. – А логика, это всем известно, не входит в число высших женских доблестей. Ваша подзащитная – существо в платье. Стало быть – женщина. Попробуйте сделать логический вывод, меда Амана.

Я затаила дыхание, ожидая гневной вспышки – даже от спокойной Аманы. Но в нависшей тишине, к моему изумлению, из своего кресла поднялась Локира. Медленно и беззвучно приблизилась она к Деррису и провела тонкими пальцами по его лицу, словно слепая. Вот ее белоснежная хрупкая ладонь замерла на его щеке. Я глядела на Дерриса не отрываясь – как злой морок, в одно касание, сняла с него Локира заклятье высокомерия, чары напыщенности: Деррис прикрыл странно заблестевшие глаза и стал вдруг потерявшимся мальчиком, приник к материнской руке.

– Малыш Деррис… Непростая роль, – прошептала ему Локира. Так, чтобы никто не расслышал. Я прочитала ее слова по губам.

Глава 8

Следующий день выдался неожиданно ярким и жарким даже для середины мая, и вчерашний ненастный вечер обернулся сном.

Мелн все утро пел, как птица, а после обеда мы наперегонки ринулись в Янтарную долю – к гончарному кругу. После долгой сырой зимы мы впервые купались в божественном тепле. Желтая от мать-и-мачехи земля была так плотно укутана цветами, что мы шли по живому золоту. Мелн щебетал без умолку, и так мне было легко, так беззаботно, что юноша, рассмеявшись, заметил: нет лучше вина, чем солнечное. Прекрасное средство от шума в голове, особенно – бестолкового.

Нашу мастерскую затопило светом до самого потолка, и тонкая, еще по-весеннему не душная пыль вихрилась и плыла в столбах послеполуденного солнца. Мелн скрылся за ширмой и вернулся уже в своих широченных рабочих портах и рубахе с открытым воротом. Настала моя очередь переоблачаться – и вот я уже в необъятной, такой же серой робе и в огромном, не по размеру, фартуке. Мы не разговаривали: порядок действий мы оба знали до мельчайших деталей. Мелн уселся за круг, с кажущейся небрежностью толкнул нижнее колесо. Станок пришел в движение, заворковал…

Смотреть на тебя, Мелн, не сводить глаз. Руки твои и плечи – вода. Видеть, как покой облекается плотью, как ясность обретает черты твоего лица. Без усилия, без напора, без боя – но проникновение. Без боли, без одержания, без страха. Так Амана играет, так Локира рисует, так Йамира поет, так Богран фехтует. Мир вокруг вас становится четче и ярче, и всё в нем – равновелико и равно тленно. И забывается, истаивает мука отличать большое от малого, горнее от дольнего, верх и низ, простое и составное. Как в омут, забирает круженье гончарного круга, и ты – его продолжение, а я – продолжение тебя: довольно и того, что я смотрю на тебя, Мелн, не свожу глаз.

Зрячие пальцы – кошачьи шаги, пух тополиный, что падает вверх на ветру, шелк мальв – нежны и бесстрашны, и Мелн готов умереть в любое мгновение, потому что жизнь полна до краев, и нет ни вчера, ни завтра, и каждый свой выдох Гончар может отдать как последний, легко, смеясь. Кувшин, ваза или чаша – никто не знает, потому что это будет после. Пусть же после станет сейчас, но пока – после.

Мое после приходит следом: Мелн наколдовал вдруг затейливую с журавлиной шеей бутыль, всю иссеченную бороздами, как лоб старика. Пора и мне шагнуть в пустоту.

Расплывшаяся охряная масса с глухим шлепком легла передо мной на каменный круг, и я привычно попыталась увидеть в ней форму, будущий порядок. Втуне: я знала, что обманусь. Луковица тюльпана не выдаст тайны, покуда солнце не выманит из ростка бутон. И я бужу задремавший нижний круг босой ногой и повторяю за Мелном, неуклюже, неловко – погружаю бестолковые пальцы в сырой прах.

По-прежнему тихий и ясный, как середина мира, Мелн устроился напротив меня. Мой черед покинуть прошлое и будущее.

«Твоя очередь создать, не стремясь», – для одной меня думает Мелн.

Но вот напасть: шумной толпой, незваной, непрошенной, налетели воспоминания о вчерашнем ненастном вечере, о разговорах у большого камина, о ржавых Деррисовых замечаниях. И немедля заегозила, закапризничала глина у меня под руками, станок, будто норовистый конь, учуявший испуг седока, взбрыкнул, и ошметок глины тяжкой болотной птицей слетел с осерчавшего круга и влажно шлепнул в стену мастерской.

Растерянно и искательно глянула я на Мелна, ожидая упрека или насмешки, но мастер лишь улыбнулся хитро, встал с места и пересел на мою скамейку, позади меня. Плотное, ровное тепло обдало мне спину, летняя терпкая влага его пропотевшей робы проникла сквозь грубый лен моей рубахи. Мелн взял мои руки в свои, плавно качнул исполинской стопой нижний круг, и мы начали заново, вместе. Вдох, выдох, вдох, его сердце негромко и настойчиво стучит в мое, и с каждым ударом все дальше я от памятования, и засыпает ум, и исчезаю я. И Мелн уж дышит за нас обоих, и его ладони, обернутые глиной до запястий, сливаются с моими пальцами, я смотрю из-под его век и слышу пение станка – его ушами. И не нужно более ничего, лишь бежать взглядом за пыльным солнечным мазком на боку не явленного еще сосуда.

Мое-Мелна дыхание щекочет нам щеку, волосы сплелись и перепутались, плечи срослись. И вот уж, на грани сознания, сна и яви, за пределами слуха родилось тонкое высокое гудение. Словно далекий хор в гулкой храмовой зале пел, не прерываясь, не беря дыхания, одну протяжную молельную ноту. Вещество этого звука проникает мне в кровь, пробегает тонкой дрожью по телу, нащупывает язык в колоколе груди: это Мелн вторит этой ноте, на выдохе, поет ее, октавами ниже, и неутомимым шмелем кружит теперь этот небесный кхалль2626
  Кхалль (вайм.) – «звук».


[Закрыть] в соединенном кувшине Мелна-меня, один на двоих. И все вокруг – стены, скамьи, половицы, балки, глина под нашими руками – трепещет, звенит, поет. И снова, как когда-то в ватной тьме моего заточения, я лишилась облачений, и от розы остался лишь запах, который, если не услышать, нельзя описать.

Кувшин был готов. Мелн перестал вращать круг, и он не спеша замер, а мы все так же молча сидели рядом. Я сомкнула веки. Таяло, удалялось пение, умолкали стены, и снова – вот она я, вот он Мелн, так близко, так горячо. Может, стоит уже встать, расстаться, вернуться на землю? А вот и ответ на незаданный вопрос – в неподвижный вызолоченный воздух ввинчивается мучительно знакомый тембр:

– Медар Мелн, меда Ирма, мое почтение. Теперь понятно, отчего занятия ваши продвигаются столь успешно.

Я резко очнулась. В ярко озаренном проеме двери чернел силуэт, который я бы узнала даже безлунной ночью.

– Вы очень кстати. Проходите, не стесняйтесь. – Голос Мелна звенел свирелью, прозрачный, задорный. Я же поспешила за ширму – переодеться и попытаться избежать новой порции острот. – Меда Ирма действительно моя лучшая ученица. Только посмотрите, какая красота! – После Бограна лишь Мелн умел лить такой бальзам на мои раны. Осторожно и бережно Мелн обмакнул наш новорожденный кувшин в солнечную патоку, лившуюся из окна.

– Да, должен признать, кувшин и впрямь хорош. Но меня не обманешь: я видел, что драгоценная меда лепила его не сама.

– Какая разница? Мы были одно.

– В самом деле? – Брови Дерриса недоверчиво изогнулись.

– О да, поверьте мне.

– Хм, в таком случае, вероятно, вам, меда Ирма, нужно учить язык гончарного круга, а не ваймейнский.

Состроив обиженную гримасу, Деррис покинул мастерскую. Я не на шутку перепугалась и метнулась вслед за ним – вдруг Деррис всерьез решил прекратить наши занятия? Но Мелн поймал меня за руку и, подмигнув, на цыпочках прокрался к двери. Замерев на мгновение, он вдруг резко выпрыгнул наружу:

– Сарт’амэ2727
  Сарт’амэ! (дерр.) – «Застукал!», восклицание из игры в прятки.


[Закрыть]!

За дверью послышалась возня. Я выбежала на улицу и увидела, как Мелн и Деррис катаются по земле – то ли в потешной, то ли во всамделишной потасовке.

– Медар Деррис, Мелн, как это понимать? – Мне прежде никогда не доводилось наблюдать драку благородных фионов, уж тем более – разнимать их. Я скакала заполошной крачкой вокруг катавшегося по песку четверорукого и четвероного чудища, а оно сопело и взрыкивало, заглушая мой голос. Но вот исполинский зверь вздыбился, и сверху оказался Деррис. Ворот рубахи раззявил дранную пасть, в прорехе лоснилась взмыленная грудь. Щерясь и хрипя, Мелн яростно пытался стряхнуть с себя противника, но все без толку: каменные руки сдавили ему запястья, впечатали их в пылавшую слюдяными бликами шершавую перину. Деррис, едва переводя дыхание, выкашлял:

– Медар Мелн… уфф… позвольте завершить на этом ваш урок… уфф… гончарного дела. Меда Ирма, отправляйтесь… кх… в библиотеку и дожидайтесь меня. Ваймейни нах’эле мардцэй2828
  Ваймейни нах’эле мардцэй (вайм., народная мудрость) – «Ваймейн и суета несовместимы».


[Закрыть].

Последние слова были нашим паролем – с них начинался каждый урок с Деррисом. Я поймала взгляд Мелна. Тот, по-прежнему распростертый на песке, безмятежно улыбался. Однакоже изобразил лицом торжественность и утробно, передразнивая Дерриса, произнес:

– Ваймейнде дерси лаэриль2929
  Ваймейнде дерси лаэриль (дерр., народная мудрость) – «Где ваймейн, там тихо не будет».


[Закрыть]. Ступайте с миром в библиотеку, меда Ирма.

Деррис фыркнул, но промолчал. Я же оставила поле боя и направилась, куда велено, исполненная злорадного детского удовольствия: мои учителя из-за меня подрались, пусть и в шутку. Шла не оборачиваясь, но слышала, как оба ученика поднялись с земли и еще долго отряхивали друг друга, перекидываясь невнятными фразами и похохатывая.

Глава 9

Прохладная пустота библиотеки после плавкого, искристого полудня мастерской пропитывала тихим наслаждением. Я вдохнула привычный книжный сумрак: запах старого клея, ветхой бумаги, мудрой истертой кожи переплетов… Без всякого порядка вспыхивали и истлевали воспоминания о всесильной всезвучащей ноте, которой Мелн придал плоть. О преходящем, но таком незабвенном единении: как просто оно возникает – всего лишь бесцельное, без умысла раскрытое объятие, всего лишь Дело, которому так легко, так блаженно отдаться. О нежелании – или бессилии? – Дерриса осмеять сотворенное в этом единении нами с Мелном.

Шаги Дерриса за дверями прервали дремотное течение моих мыслей. Переодетый в чистое, умытый, с заново заплетенными в тугие косы волосами, он, похоже, основательно готовился к нашему уроку.

– Итак, меда Ирма, докажите же мне, что ум ваш не менее прыток, чем ваши ручки. Увы, постижение языка не предполагает совместного творчества.

Теперь, вне защитной сени мастерской и без Мелна за моим плечом, я была безоружно перед остротами наставника. Я уныло отметила, как знакомый перечный жар зацепил горло.

– Да, медар. Я готова, медар.

Деррис, однако, впал в неожиданную задумчивость и потому был мягок – съязвил всего раз-другой. Я же наслаждалась. Мы выучили несколько дюжин новых слов, Деррис особенно налегал на прилагательные.

– Ваймейнский невообразимо богат, драгоценная меда Ирма. Обратите внимание, сколько синонимов есть к слову «прекрасный» – кэ’ах, дзурф, эг’арон, ннэахх, йяф ги… Какое вам больше нравится по звучанию?

– Ннеях, медар.

– Не ннеях, а ннэахх, Ирма.

Я так и сказала, разве нет?

– Нет, великолепная меда. Еще раз.

– Нннэахх.

– Уже лучше…

Деррис в тот вечер проявлял изумительное терпение. Я то и дело поднимала на него глаза и исподтишка разглядывала его лицо. Он упорно избегал моего взгляда и все время смотрел лишь в книгу и в мой альбом, водя пальцем по крупно, как для малолетки, начертанным словам. Я послушно повторяла за ним столько раз, сколько он требовал, и сама удивлялась, с чего вдруг я так покладиста. Мне вдруг стало совестно и неловко за былую свою спесь и капризы: за показным усердием всегда скрывались дерущая, как лесной дым – горло, обида и вечное желание допечь его. Впервые за все время в замке я хоть наполовину убрала в ножны стилет собственной язвительности и просто и искренне следовала за ним, восхищаясь его любви к языку и особому таланту чувствовать его музыку и поэзию.

– Обратите внимание на одну существенную вещь, меда Ирма. В ваймейнском «безыскусный» и «прекрасный» имеют один и тот же корень – ахх.

Я немедленно и с удовольствием записала это и отметила про себя, сколь изысканна эта особенность.

– Почему вы не говорите вслух, что вам это понравилось? – Деррис вдруг поднял на меня глаза.

– Не знаю… Мне казалось, вы не приветствуете лишнюю болтовню, медар.

– Отчего же? Это было бы совсем не лишним.

– В таком случае позвольте заметить, что ваймейнский не перестает удивлять и восхищать меня, медар Деррис.

Сказала – и сразу вдруг потеплел воздух вокруг. Я встретилась взглядом с учителем – и, вероятно, впервые мне стало уютно с ним рядом. А еще я заметила, как в его глазах промелькнула какая-то хрупкая тень, которую я не успела поименовать. Потому что за нашими спинами раздался голос, по которому я успела безмерно стосковаться:

– Добрый вечер, меда Ирма, медар Деррис. Вы, я вижу, увлеченно занимаетесь, а меж тем я бы желал видеть вас на ужине ровно через семнадцать минут.

Герцог вернулся!