Текст книги "Вас пригласили"

– Извините, бокалы внизу, а я уже разделась. Ничего?

– Конечно.

Крыша – почти сплошное окно, распахнутое, над коньком купаются в ветрах тяжкие ветви вяза. На полу под окном – листья. Ирма машинально обходит их всякий раз, курсируя между кухонным углом и креслом в глубине комнаты. Я все еще стою в дверях.

– Ведите себя как хотите, что вы, право.

– Мне раздеться?

Ирма прыснула.

– Вам – необязательно.

Каждый раз это неделикатное подчеркивание моей непринадлежности к людям Герцога задевает меня за живое. Скидываю кроссовки, носки, прочее оставляю, немедленно ощущаю собственный абсолютный идиотизм. Подходит, кладет руку на плечо.

– Потом, все потом. Не надо событий. Сядьте.

Первые минут сорок мы молча сидели каждая в своем кресле, тянули вино, таскали с тарелки сыр. Ничего не происходило. Ирма была тиха и спокойна, как мертвый радиоприемник, и лишь изредка задерживала на мне взгляд, и он слегка беспокоил, но природа этого беспокойства ускользала от меня: Ирма ничего не спрашивала, ничего не ожидала, не читала меня, ничего своим молчанием не говорила. Просто была. Я же разглядывала ее обиталище, пытаясь найти подтверждение или опровержение собственным догадкам о резонах ее затворничества.

Закрытый ноутбук я заметила почти сразу: он валялся у кровати и, судя по легкой пыльной патине на крышке, его не открывали уже минимум неделю. На прикроватном столике лежала распахнутая тетрадка, насколько мне было видно, на обозреваемом развороте – девственно чистая. Книг я заметила две: телефонный справочник непонятно какой страны (но ни одного телефонного аппарата в поле зрения) и «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом». Последнюю, впрочем, похоже, ни разу не открывали. Старенький музыкальный центр – еще даже со слотами для кассет – сонно моргал в режиме «stand-by», а на нем сверху высилась горка дисков, коробки же их аккуратной шеренгой стояли на ветхой этажерке рядом. Саймон и Гарфанкел, «Penguin Café Orchestra», Арво Пярт, Нина Симоун, Бобби Макферрин – и вдруг лютневая музыка, а следом – что-то такое «Muse», сборник «Карма Бар» и какие-то неведомые мне дискотечные миксы. Открытый стеллаж с одеждой, почти все – синее, но есть и что-то белое, голубое, бежевое. Не накидано, но и не сложено. На вешалке у входной двери – тяжелая гигантская шаль, почти плед. Такая синяя, что почти черная.

– Та самая.

Я чуть не подпрыгнула.

– Ладно, давайте поразговариваем, может?

Ее голос еще как-то можно было воспринимать после всей этой тишины. Свой я откровенно боялась услышать.

– Ирма… Меда Ирма, давайте я все же объясню как-то цель своего визита.

– Давайте попробуем.

И я говорила. Ирма слушала, приносила еще сыру и хлеба, а чуть погодя взялась готовить салат и варить мидии. Я рассказала ей и важное, и несущественное. Много несущественного. Но она слушала, не прерывая, не выказывая нетерпения, не задавая вопросов, и постепенно мне стало казаться: все, что я говорю, имеет какое-то значение, и ей будет проще помочь мне, если я выверну все карманы ума наизнанку. Я рассказала, что коллекционирую приоритеты других людей – мне кажется, так я сумею разобраться в собственных; про свою тайную комнату (тут она улыбнулась, безошибочно услышав слова Герцога, мною присвоенные) – из ее окна всякое несомненно важное там, в мире снаружи: права человека, мир во всем мире, поиски бога, свобода, творчество, дети, любовь (и прилагающийся к ней секс), карьера, деньги и любая прочая телесность и духовность, – тут, в тайной комнате, кажется если не равновеликим, то, по меньшей мере, одинаково странным, и непонятно тогда, куда и зачем, особенно когда свободен, бездетен и в конечном итоге так или иначе ощущаешь любовь и имеешь все возможности для этого самого пресловутого творчества, а произвольно усаживаться на оставшееся не понимаешь, для чего. Время, которое движется из удобного мертвого прошлого в фиктивное будущее, беспокоит меня своей фальшивой линейностью. Я рассказала, что не раз набивалась к Герцогу в студенты, но неизменно получала отказ (на этих словах Ирма взглянула на меня с жалостливой нежностью). Я рассказала, что хочу разделить с ней и всеми остальными счастье дарованной бесцельной однозначности (на слове «бесцельной» Ирма на секунду замерла, но потом, как ни в чем не бывало, продолжила резать что-то на разделочной доске). Я рассказала ей о том, что у меня не бывает любовников – только друзья, с которыми время от времени случаются более-менее вдохновенные ночи. И наконец я спросила:

– Зачем вы опять уехали, Ирма?

Она спокойно, будто в полусне, завершила дела на кухне, собрала на поднос наш с ней ужин, зажгла и расставила вокруг с полдюжины свечей, сервировала стол, сняла с вешалки сонную шаль, уютно завернулась в нее, забралась в кресло с ногами. И только после этого заговорила:

– Я захотела, чтобы все перестало происходить.

Неумолчная моя внутренняя болтовня замерла на полуслове.

– В смысле?

– Чтобы прекратились события. Совсем. Может, тогда я махом расправлюсь и со временем, и со смыслами, которые сто́ят того, чтобы о них писать.

– …

– Попробуйте мидии, Саш. Вы же наверняка их тут ели, когда приезжали, каждый раз. У меня есть карри, если хотите.

– …

– Музыку?

– …

– Давайте тогда без, действительно.

Далее – молча. После ужина она разложила кресло, постелила мне, достала из стопки на стеллаже белое хлопковое платье, протянула мне – это вам, Саша, ночнушка, – после чего облачилась в нечто столь же бесформенное, что и днем, и ушла. А я сунула в проигрыватель «Пингвинов», переоделась, легла на спину и уставилась в открытое окно. В густеющих сумерках прибой мешался с шорохами дерева над крышей, сладко и подсоленно пахло цветами, и в голове моей внезапно воцарилась глубокая прозрачная тишина.

Ирма вернулась, когда я уже спала. А утром был кофе с круассанами, абсолютный штиль – и продолжение молчанки. Непонятно было, как жить день: ходить за человеком хвостом было неловко, задавать вопросы о ее планах на ближайшие сутки – тем более. И я просто уселась после завтрака в кресло и попыталась имитировать ее вчерашнее покойное сидение. Ирма же прибралась в кухне и, словно меня не существовало, оделась и опять ушла. Я еще какое-то время посидела в полном одиночестве, довольно скоро мне стало скучно; обнаглев, начала было читать Пёрсига, но фразы расслаивались, не смешиваясь, слова рассыпались, любопытство, как известно, сгубило кошку, и я двинулась в город – низачем, просто гулять, как мне казалось. Но «гулялось» мне слишком уж целенаправленно и по-московски: я то и дело сбивалась на бег и выискивала в толпах отдыхающих известно кого. Да, я все-таки ходила хвостом. За Ирмой.

А она и не скрывалась. Я нашла ее там же, где и вчера, – у парапета набережной, в той же позе. Встала рядом, стала смотреть, как и она, в Атлантику. Выводок детей из местной серфингистской школы брал штурмом прибрежную волну. Визгу и гвалту аккомпанировали чайки, и я не сразу услышала, что Ирма внезапно продолжила вчерашний разговор, но с некого произвольного места.

– Вы, Саша, приехали, чтобы узнать, какое-такое писательское священнодействие потребовало от меня в очередной раз убраться подальше от дружеского круга?

Уже нет, но лиха беда начало.

– Так вот: никакое. Я ничего не пишу. И никогда не писала. Мои журналистские игрища не в счет.

К моему огорчению – и радости! – в последней фразе не послышалось никакой драмы.

– Ее и нет. – Теперь она смотрела мне в лицо и улыбалась. – Видите ли, Герцог, провожая меня со своего двора, не обозначил, как оказалось, двух самых главных вещей: что именно важно в конце концов сказать и что бывает после «долго и счастливо». Ибо, как оказалось, ничто в самом деле не важно, а «долго и счастливо» не существует – в сказуемой реальности, по крайней мере. Не в том смысле, что все истории, если разобраться толком, несчастливые. Я про «ever after». Герою пристало исчезать в потоке серебряного света. На худой конец – просто белого. Святая воительница обязана растаять в воздухе после того, как человечество спасено ее усилиями. Воинству добра необходимо покинуть планету с последним победным аккордом. Светлый маг должен раствориться в живущих, мгновенно, бесследно. Герцогу положено был счастливо прекратить быть, когда я в последний раз обернулась, уезжая. Деррису и мне надлежало стать бесплотным облаком в ту ночь, когда все случилось в первый раз. Хорошо, не в первый – в тот, когда это было лучше всего. Время должно прекращаться с последним словом действительно хорошей книги.

Я изо всех старалась по-честному и с полной самоотдачей молчать. Затаила все дыхания. Не спугнуть бы…

– Но Герцог и не обязан был. У него другие задачи. Ну и потом – я единственная его ученица, которая «про слова». Быть может, у него просто не хватило на меня опыта, как вы думаете? – Теперь она уж точно резвилась. Я с облегчением вздохнула:

– Не могу знать. Вы же нас так и не познакомили.

– Герцог сам выбирает, с кем ему знаться.

Ну конечно. Как всегда.

– Словом, нет никакого «долго и счастливо», Саша. Я коллекционировала сильные события, внезапные отъезды, случайные встреч, готовила свои и чужие победы, маленькие и покрупнее, делала ставки, искала провалов и взлетов, восторгов и ужасов – докуда позволял инстинкт самосохранения, конечно. – Она невесело вздохнула. – Лишь только понять, что бывает потом, после того как все произошло. И всякий раз оказывалось: адреналин мелеет, к вечеру следующего дня уже заспал все случившееся до утюжной гладкости и «капли дождя продолжают падать мне на голову». Скажете, это очевидно? Мол, жизнь продолжается, мгновенья не останавливаются, земля по-прежнему вертится. Конечно. Ничего, то есть, на самом деле не происходит. Но чтобы создавать собственные несуществующие миры, надо разобраться, как работает созданный Ридом. Самому разобраться, понимаете? Поставить все эксперименты. Нащупать его правила пунктуации.

– Но любая книга – это история. A story. По крайней мере, художественная литература, а вы, как я понимаю, хотите написать что-то в этом жанре.

– Я хочу уничтожить нарратив, Саша. Хочу чтобы сама жизнь вошла в текст, слилась с ним – и уничтожила его.

– Мне всегда казалось, что самим актом занесения руки над чистым листом бумаги или созданием нового документа «Ворд» вы предаете свою цель? Вы порождаете, а не убиваете рассказ, чем бы он ни был? Ну и потом – это уже придумали до вас, в телевидении. Называется «телесериал». Реалити-шоу.

– Мне нужно третье. Мне нужна книга, состоящая из нерассказанной неистории.

– Как это?

– Как транс шамана.

– Почему вы уверены, что такое… экхм… повествование – теоретически хотя бы – может существовать?

– Потому что я этого хочу, вероятно, сильнее всего на свете.

– О-о. Ирма, дорогая, я хочу, чтобы существовали карманные драконы.

– Придумайте его себе. А я придумаю нерассказанную неисторию. И никаких «долго и счастливо».

– Ну хорошо. Допустим. Но здесь, в этой игрушечной гавани, какое ни на что не похожее «ever after» вы рассчитывали увидеть?

– В том-то и фокус, что ни-ка-ко-го, – объявила она с детским триумфом в голосе. – Спасибо вам, меда, что когда-то натолкнули меня на эту мысль. Именно поэтому я и готова принимать вас тут и отвечать на ваши вопросы: благодаря вам я тут провожу финальные, надеюсь, испытания.

Ирма пристроила щеку на теплый, вылизанный морским ветром парапет и стала вдруг совсем похожа на грустную девочку.

– Я решила прекратить события. Полностью совпасть с генеральной линией творения Рида. Лечь на нулевой меридиан. То, что некогда Локире далось без всяких усилий, как выдох, как движение плеч, мне пришлось изобрести самой, и я долго ходила кругами. Именно тут, а не в тибетском монастыре или в глухих лесах Камбоджи или у вас, в Сибири, ничего не происходит. Это не место силы. Это равнина. Плоскость, на которой можно покоиться, как шар, предоставленный самому себе. И тогда, кто знает, время спустя, наблюдая за собой неусыпно, я смогу увидеть, почувствовать свой самый первый импульс, который вытолкнет меня из зоны абсолютного покоя. Он-то, как мне кажется, и будет тем самым – самым главным «ever after». Но пока во мне все еще есть энергия качения, затихающая, но ощутимая. Ваш приезд, увы, этому движению вернул некоторый момент.

Мне, естественно, тут же стало неловко и грустно.

– Простите меня, Ирма, пожалуйста. Я сегодня оставлю вас. Что могли – вы рассказали, а я поняла, что могла.

Признаться, я рассчитывала, что она или станет меня удерживать, или великодушно простит и проводит на автобус. Она же выпрямилась, уперла взгляд в перламутровый горизонт и затихла. Надолго.

Мы простояли еще около часа, Ирма – совершенно неподвижно, я – тихонько переминаясь с ноги на ногу и совсем уже не зная, что с собою делать. Я рассматривала ее: сначала таясь, чиркала взглядом по ее лицу, а потом, как-то разом поняв, что ее нимало не беспокоит, что я на нее таращусь, уже совсем в упор зачиталась ею – как чужой книгой из-за чьего-нибудь драпового плеча в метро.

Умные взрослые утверждают, что, говоря строго, любой человек – дверь. Скорее всего, так и есть. Но самой мне это видно мало в ком: наверное, я еще маленькая. Но глядя на Ирму, а точнее, с некоторого момента нашего с ней стояния у парапета, – в нее, я ловила лицом рваное шершавое дыхание Ла-Манша и мне казалось, что не с британского берега, а из приоткрытой Ирмы меня обдает ее солнечным ветром, и тогда расплывались ее неправильные вечно ускользающие черты, штормовая серая вода прищуренных глаз захлестывала меня с головой, трепетала музыка, не имевшая ничего общего с тем, что я когда-либо слышала, и пейзажный звездный парк распахивал свои ажурные кованые ворота передо мной, а за ними – формы без формы, тишина и звуки, взлетно-посадочные полосы, верхушки сосен с высоты не птичьего даже полета, капающая с бесконечными перерывами в тумане вода, ночные шаги по каменным плитам, пространство без верха и низа, серебряные коньки, библиотека, больше похожая на грудную клетку изнутри, потоки букв и знаков, опознаваемых и незнакомых, бесконечность близко разглядываемой кожи в матовом фруктовом пуху, и на всем – разноцветные расплывающиеся блики зеркального дискотечного шара над танцполом, где играет Шадэ… Я могла бы не моргать еще сколько угодно, сколько угодно вслушиваться. Как, как прекратить все это?

– Там теперь гораздо тише, чем было, маленькая меда. – Голос Ирмы просачивается между смутными эхами, которые мне все еще слышно, дверь остается деликатно открытой, но в прихожей включили свет: Ирма смотрит теперь на меня, все ее лицо улыбается – лукаво и весенне, как всегда, как только она умеет, и салюты морщинок разлетаются к вискам. – Пойдемте домой, может? Кажется, мы обе нагляделись, куда хотели.

Ночь, несмотря на календарь, оказалась внезапно ветреной и зябкой, Ирма закрыла окно в крыше, и к нам спустилась стеклянная тишина. На ужин Ирма предложила бифштексы с кровью, и теперь мясная сонливость настойчиво всасывала меня в вязкий разморенный водоворот. А хотелось, наоборот, бодрствовать и слушать, как спит (или нет? ) Ирма, пытаться, не глядя на нее, опять просочиться в зазор между дверью и дверным косяком, откуда так сладко дул Ирмин ветер, где замедлялись ее туманности и звездные скопления, опять войти зачарованным ребенком в этот тайный планетарий и остаться на всю ночь. Но хозяйка, похоже, уже проводила меня – не запираясь, не выгоняя, а вот так, простой кухонной магией, вывела меня за ручку вовне. Аудиенция окончена. И я уснула – безнадежно быстро, мне включили какое-то безобидное и бестолковое кино, и проснулась я, когда запах утреннего кофе перебил все остальные. Свежими утренними улицами, под никогда не приземляющимся пурпурным дождем петуний в ящиках на окнах верхних этажей, мы дошли до мэрии, так и не произнеся за все утро ни слова, и на двенадцатичасовом экспрессе я уехала в Париж, а там провалялась в полудреме на газоне перед Лувром, рядом с десятками гладких одинаковых офисных красавцев и красавиц, проводящих здесь все свои ланч-таймы. В сумерках сошла с аэропортовского поезда, в самолете без признательности и бездумно жевала скучную аэро-еду, поочередно то угрюмо давя откуда-то всплывающие слезы, то отключаясь в тусклый, малоподвижный сон.

Еще слоняясь по вавилону генерала Де Голля, я нащелкала СМС Максу – тому самому, с которым мы не раз навещали Этрета. Попросила встретить. Макс – мой однокурсник и настолько старый друг, что я время от времени забываю, что нас водили в разные детсады, а потом – в разные школы, и вообще до университета мы не были знакомы. Полчаса спустя прилетел ответ: встречу, конечно, номер рейса скинь.

Пока ехали из липких ночных Химок, Макс поведал, что находится в начале новой главы своей биографии: у него завелась юная подруга. На фоне сказанного Ирмой все, что произносил Макс, звучало со странными аберрациями: звук и смысл слов, преодолев порог слуха, распадался на два рукава: один, сонно-печальный – вот оно, бесконечное, «ever (and ever, and ever) after», второй, облегченно-радостный, словно бы с вызовом, понятно кому, – вот же, продолжается жизнь-то, и ничего, все довольны. Из этого раздвоения не рождалось никакой адекватной реакции, и я, как игрушечный бульдог на «торпеде», кивала и улыбалась, кивала и улыбалась. Макс, со свойственным ему простодушием, не очень интересовался всякими когнитивными нюансами, и поэтому разговор гладко шелестел себе по камушкам.

По понятным причинам ночевать Макс не остался – уехал к своей барышне. Я не протестовала: мне и одной-то непонятно было, как спать, не то что в тандеме. Невзирая ни на какие этические запреты, к утру я уже не на шутку страдала от мысли, что Деррис – не в России. Больше всего на свете я хотела сейчас выболтать ему все до последнего слова, сказанного мне Ирмой, а заодно сдать с потрохами ее дислокацию, каким бы вопиющим свинством это ни было. Но просто так, по телефону, «палить» Ирму мне было совсем не интересно: я жаждала живого, овеществленного сочувствия, какого-то осмысленного лицом к лицу диалога с кем-то, кто мог откомментировать то, что наговорила мне Ирма, что я надумала потом сама. Часам к шести сознание все же великодушно отключилось: я дала ему слово, что, как только проснусь, позвоню Герцогу.

Утро началось существенно раньше, чем предполагалось. Пока я спала, жизнь не стояла на месте: она квантовалась, по Деррису. Меня разбудил звонок одной моей до крайности деловой знакомой по имени Софья. Вместо «здрасьте» она пригласила меня возглавить некий миниатюрный издательский проект: есть человек, с какого-то перепугу желающий вложить деньги в книжный рынок.

Софья в книжном деле уже тогда была зубром – с нее началось мое хождение в слова: это она после ночи возлияний и болтовни предложила мне, пару месяцев как окончившей вуз, попробовать сделать словник к одной научной хрестоматии – такие тогда ударно печатало ее издательство. Я, ни секунды не веря в собственные потенции, изваяла некий документ, который, к моему бесконечному изумлению, через месяц был утвержден редакционным советом. Софья любила говаривать, что войти в книжный цех непросто, покинуть его – невозможно. Было и остается по слову ее: я здесь, здесь и пребуду, похоже.

Чуть погодя телефон опять воззвал ко мне, и я вытаращила глаза: звонили другие, не менее деловые знакомые, которым внезапно и срочно потребовалось написать каких-то текстов на сайт, дедлайны – «вчерась». Как, как, Ирма, скажи, тебе удастся выпасть из игры? Ее проще поддерживать, чем прекратить. Ну и потом: как тебе удастся стать свободной от потребности быть нужной? Впору лететь обратно в Этрета – доспросить. Или писать рассылкой всем «нашим». «Нашим»… Если бы. Они «их», не мои. Но утра на то и утра, что в жанре драмы редко что показывают, и вот эта детская обиженность на Исключенность Из Круга по утрам не накрывает, а так, слегка дразнит, почти не задевая. Ну и, да, дела-дела – лучшее средство от памяти. И насупленности. И несбыточного.

Темы для текстов, которые мне заказали в то утро, вызвали легкий приступ паранойи, приправленной нервной смешливостью: «Игра как стиль жизни», «Природа времени для „чайников“» и «Некровные родственники: как и зачем мы ищем свое „племя“». Если бы не знала лет сто людей, от которых поступил заказ, я бы сочла, что это большой тройной привет от Герцога. Или от Йамиры. Но поскольку я активно писала всякие благоглупости примерно про то же самое у себя в блоге, да и прилюдно о том же поспекулировать была обычно не прочь, то списала все на эти две причины и успокоилась – если так можно назвать то взъерошенное нервное состояние, в которое я впала, таращась часами в крахмальный носовой платок «Ворда» на мониторе в тщетной попытке написать хоть что-то формально осмысленное и статьеобразное. То, что в итоге вышло, во всех трех случаях тянуло на хилую отписку. Как-то я подперла эту немощную писанину цитатами из Твена и «Монти Пайтона», пытаясь за чужим юмором спрятать свое тотальное непонимание тем. Зарядила письмо – преодолевая стыд, но зная, что накарябанного вполне хватит, чтобы удовлетворить заказчика, стрясти с него некоторых денег и остаться с ним друзьями. И получить изрядный, хоть и неоднозначный бонус: без всякой моей просьбы, в полном неведении, посторонние, в общем, люди буднично и внятно сформулировали, сложили для меня из слов три янтры, к которым я снова и снова возвращалась, в которые вперялась опять и опять, почти без всякого результата. Но придание формы непостижимому – уже часть дела. Ирма добавила некоторой ясности – и одновременно все усложнила. Проще было жить, отказываясь от возможности понять. Теперь я была лишена этой простой радости. А тут еще и эти сайтоводы подлили масла в огонь. Как бы то ни было, материалы я сдала, а угрызения профессиональной совести потонули в невнятном гуле смешанных чувств: возникли ясно поставленные вопросы, и от этого становилось чуть легче, но от полной неспособности – по крайней мере, пока – ответить на них самостоятельно меня снедала смутная тревога.

На участие в издательском проекте я тоже согласилась, почти не раздумывая. Вообще, скорость, с которой я в те месяцы принимала любые предложения, веселила и пугала меня одновременно. Потому что, как бы мне того ни хотелось, сделать вид, что я не убегаю от, а бегу к, не удавалось. Меж тем, как это обычно бывает, затеи – как дети: если их честно любить и все для них делать, твои внутренние экзистенциальные мотыляния их нимало не беспокоят – первые несколько лет уж точно. А то, что могло станцеваться из всей этой затеи с издательством, меня искренне заводило. И как-то я вынесла за скобки и Ирму, и наши разговоры на линии прибоя.

Редакция окопалась где-то в переулках у Зубовской площади и состояла первый месяц из меня одной. Навозившись в течение дня со звонками, письмами и бесконечным переформулированием издательского кредо, которое предстояло в скором будущем предъявлять литературным агентам и авторам, которых нам хотелось бы залучить, я слонялась в раздумьях по слишком большому полупустому офису. Он не спеша обрастал нехитрой мебелью и оргтехникой под будущих сотрудников, с которыми я уже начала аттракцион под названием «собеседования», – вместе с той самой Софьей, которая все это затеяла. В толстых неподвижных августовских сумерках я валялась на диване в «гостиной» (мы снимали квартиру, конечно), пялилась в высокий сталинский потолок и думала о том, каких книг не хватало лично мне для полного счастья. Мне казалось, что лишь такие книги я и смогу предложить пресыщенному все видавшему читательскому взору. Дни напролет я копалась в онлайн-версиях толстых журналов, в старых подшивках и свежих публикациях, и отчего-то смотрела не только и не столько на тексты, сколько вглядывалась в лица авторов на фотографиях и искала все больше там, чем среди букв. И вот наконец встретилась глазами с маленькой сияющей женщиной в лыжной курточке и с лыжными палками в охапку. С черно-белой поясной фотографии на меня словно глянула Алис. И мне подумалось, что если бы Алис вдруг забросила свои рукоделья и села писать, то ее книги я бы скупала и читала с полным восторгом, независимо от стилистической одаренности автора. На той фотографии я при желании могла бы разглядеть водяные знаки – повторяющаяся пара слов «здесь квантуется».

Я позвонила в редакцию того журнала, с интернет-страниц которого мне так невозможно улыбнулась та писательница, секретарь на телефоне – не слишком охотно – дал ее домашний номер. А когда в трубке прозвенело с десятикратной силой той улыбки, которую я видела: «Да! Это я! Здравствуйте, Саша! Мне тоже приятно!», – я поняла, что Алис – не уникальный представитель своего вида. Так невероятная Евгения Борисовна вошла в мою личную и редакторскую жизнь и стала нашим первым именитым автором. Она же привела к нам еще нескольких одаренных писателей и иллюстраторов, которыми теперь богато наше издательство. Она же познакомила меня с моей Дашей.

К сентябрю вокруг завихрился тайфун из новых людей. Не то что бы я не общалась с коллегами по цеху ранее, но когда из офицера-капеллана превращаешься в офицера-кастеляна, формальный круг общения разбухает на глазах. Первые пару месяцев, как и положено на старте, еще можно было жить враскачку, делать все самой, но тут уже пришлось спешно выбираться из аутичной редакторской скорлупы. Среди прочих в мою жизнь посредством найма вошли чудодейственная всемогущая Кира и субъект невыносимой красоты и профессиональной прыти по имени Андрей. Андрей же по случаю познакомил меня со своим довольно юным другом детства, Федором («дядей Федором», как у них с Андреем было принято его называть), с которым я, тоже недолго думая, съехалась. Примерно на пятый день знакомства. Ну не было времени на церемонии, на конфеты-и-букеты – дела, дела. Кира-владычица же быстро научилась всему на свете и к ноябрю волокла на себе бо́льшую часть технических задач.

Замаячил декабрь. Улетел в типографию первый макет; чудесную книгу о гениях созидательных мелочей – между прочим, строго в духе Рида, Ирма бы порадовалась, – ждали к традиционной ярмарке «re:ad|diction» и даже договорились с одним милым издателем, что он приветит нашу детку у себя на стенде. За конец лета и осень мне только дважды толком вспомнилась вся эта весенне-летняя история: сначала позвонила Йамира и сообщила, что Деррис просил – строго по секрету – узнать как бы невзначай, не слышала ли я чего об Ирме, да и самой ей, Йамире, интересно, «как там наша девочка». Я сказала, что, увы, ничего. Йамира поугукала и, сославшись на некоторые признаки (известно какие – амулеты же у них, натурально), успокоила, что с Ирмой явно все в порядке – физически. А потом вдруг написал Дерейн. Тут уместно уже наконец будет заметить, что слово «вдруг» я бы предложила потомкам в качестве собственной эпитафии.

от: Dhereihn <reihn@sulaefaetar. net>

кому: Sasha Zbarskaya zsashasashaz@gmail. com

дата: ХХ ноября 20ХХ г. 12:37

тема: Kom Tugezer Novyj GOD

отправлено через: sulaefaetar. net

подписан: sulaefaetar. net

Меда, привет!

Слушай, может, приезжай на Новый Год, а? Полный сбор всех наших, есть шансы; ). Пока не знаем, где и у кого, но ты все равно напиши, приедешь или нет.

С. ф.,

Д.

PS. Эт-та… Герцог, кажется, тоже, ага :-) Я бы на твоем месте… ну ты понимаешь.

от: Sasha Zbarskaya <zsashasashaz@gmail. com>

кому: Dhereihn XXXX reihn@sulaefaetar. net

дата: ХХ ноября 20ХХ г. 12:40

тема: Re: Kom Tugezer Novyj GOD

отправлено через: gmail. com

подписан: gmail. com

Привет, медар!

Буду. Скажи, куда лететь.

И тебе с. ф.,

С.

PS. Умеешь ты уговаривать!

PPS. А он в курсе, что вы меня приглашаете?

от: Dhereihn <reihn@sulaefaetar. net>

кому: Sasha Zbarskaya zsashasashaz@gmail. com

дата: ХХ ноября 20ХХ г. 12:50

тема: Re: re: Kom Tugezer Novyj GOD

отправлено через: sulaefaetar. net

подписан: sulaefaetar. net

Да неважно; – )

Сутки после этой переписки я ходила, как пыльным мешком стукнутая. Распечатала оба Дерейновских послания, пришпилила на стенку над столом в редакции. Было отчего ошалеть: меня впервые пригласили на сходку этой компании – без даты и места встречи. С каждым из этих людей по отдельности и с двумя-тремя сразу мне время от времени удавалось общаться, а вот чтоб со всеми одновременно… После того, как детство объявлено формально окончившимся, такие вот сюрпризы возвращают веру в деда мороза, питера пэна, мэри поппинс, карлсона и мировую гармонию. Хоть ненадолго, пожалуйста, давай это нам, дорогое мироздание. Жутко и весело впадать в детство. Со временем эта радость становится ценнее и реже, чем смех до слез, или великий секс, или с любовью приготовленный тебе гурманский ужин, или даже – страшно сказать – мгновения абсолютной внутренней внятности. Как и все перечисленное, она, эта радость, нерукотворна, неуловима, непроизвольна, и ее можно только отчаянно желать и надеяться, что чудеса на твоем кредите еще не исчерпаны, и есть еще варенье на дне банки.

Восторженный амок предвкушения чуда постепенно накрыл меня с головой, хоть я и пыталась банализировать предстоящее событие, чтобы чуточку вернуть себя на землю и как-то приготовить к тому, что после него будет то самое вездесущее и неизбежное «долго», черт бы его побрал, и «счастливо», непреодолимое это «ever after», заслонившее в уходящем году половину моего неба. Христиане и рожающие женщины более-менее элегантно решают для себя эту проблему. Но я-то – не они.

Макс и Антоша отпраздновали одновременно, в очередной раз, свои дни рождения – так вышло, что оба моих самых старинных друга родились в один день. Сидя за столом в шумной компании закадык, я не могла отделаться от чувства, что, никем не замеченная, я уже вся – в другой семье, и это – сладкая форма предательства, игрушечная, детская, но словно видимый мне одной знак запасного выхода, мигающий со скоростью произнесенных шепотом двух слов «новогодняя ночь» над видимой мне одной дверью, за которой – реальность, которую я была не в силах себе даже представить. Но она уже казалась мне галактикой обетованной. И Макс, и Антон миллион раз слышали от меня о том племени, но не могли догадываться, в какой пропорции мое существо уже поделено между тем и этим. Пангея-то раскололась давно, но события последних месяцев придали тектонике захватывающего дух ускорения.

Москву постепенно заносило снегом, и снег той зимой тоже был волшебный, настоящий: целовальный, красивый и томный. Что-то нехорошее традиционно творилось в новостных лентах, привычно гудел трансформаторной будкой «ЖЖ», и самую малость было стыдно, что нет мне дела до всего этого, что я уже уехала к меня зовущим голосам, в сверкающий туман встреч и чудес. А что чудеса непременно будут, сомнений не возникало. Всерьез меня волновало только одно: не начать бы оплакивать свой не родившийся еще январь, где уже опять будет жизнь, в которой все заново, все заново.