Текст книги "Вас пригласили"

Глава 19

– Вот мы и дошли, принцесса, – улыбнулся Богран, и тишина между нами развеялась, как неясный дневной сон. Он пропустил меня внутрь и, не сказав ни слова, прикрыл за мной дверь.

Локира уже плыла мне навстречу из глубины мастерской, заставленной подрамниками. Фарфоровая прохлада ее ладоней пролилась в мои.

– Добро пожаловать, меда Ирма. Было отчаялась увидеть вас – негодник Богран наверняка заговорил вас до смерти. – Я внимала Локире, и меня вдруг озарило: голос каждого человека в замке был словно отдельным существом, так много в голосах этих было живого, плотного, сложного. И я могла бы часами, закрыв глаза, впитывать тембры своих соучеников и наставника. Расслышивать, перебирать каждый звук вслепую, на ощупь, по наитию.

– Нет, напротив – я благодарна медару за опеку. И за его рассказ тоже. – Я будто очнулась от грезы наяву.

– Вот и чудно. Проходите, осматривайтесь, а я, с вашего позволения, пока продолжу.

Я с удовольствием подчинилась. Под мастерскую отвели довольно просторную залу, неяркий свет пасмурного дня серебрил холсты во множестве – неразборчивые наброски и готовые картины, – аккуратные стопки нарезанной крупными листами бумаги, горки линялых ветошек, литые стаканы с кистями всех видов и размеров. На старинной дубовой стойке, заляпанной суриком, высились сложенные одна поверх другой деревянные коробки с пигментами, а рядом – два раскупоренных флакона: с ядовито-зеленой и огненно-оранжевой краской. Пахло клеем и сырой известкой. Здесь, похоже, дневали и ночевали, воздух был пестр и насыщен.

Присев над кипой бумажных клочков, на которых кто-то смешивал краски, я разглядела в разноцветных пятнах, нанесенных будто без всякого умысла, птиц, рыб, цветы, штандарты и шутовские колпаки. Мутное солнце успело слегка повернуть голову, пока я упивалась игрой цвета, крутила так и эдак подмалевки – и вдруг наткнулась на чу́дную картинку, испещренную крошечными бабочками самых сочных оттенков. Они сновали по листу меж бесформенных клякс, то спасаясь от потеков, то ныряя в разливы краски. Сама не знаю, почему, я сложила листок втрое и спрятала в рукав: позже спрошу у Локиры, кто из учеников – такой страстный любитель крылатых однодневок.

Локира меж тем увлеченно возилась у дальней стены. Я приблизилась. Фея цветов, не оборачиваясь, проговорила:

– Вот, изволите взглянуть?

Она отступила на шаг, и моим глазам открылся водяной каскад. Он словно бил прямо из стены. Над бурным потоком роились брызги, и лазоревая птичка висела в нескольких пальцах над безмолвно кипящей водой. Как птица Дерейна! Неожиданная, будто бы случайная связь между истекшей ночью и живым днем обрадовала меня – чудо простого совпадения. Нарисованная вода рвалась из плоскости в пространство, и мне захотелось смочить руки в этой недвижной струе.

– О-о, пока не трогайте – она еще не подсохла, эта вода, – смеясь, предостерегла меня Локира.

– Это чудесно, меда Локира! – завороженно прошептала я. – Я так не умею…

– А вы попробуйте!

С этими словами она выдернула откуда-то чистый лист толстой желтватой бумаги и протянула мне. Я тут же получила ответ на свой немой вопрос:

– Рисуйте все, что придет в голову. Не заботьтесь о предмете, не думайте о том, получится или нет. Потому что не получиться не может. Просто берите краски, кисти, устраивайтесь поудобнее и – постарайтесь заснуть.

– Как это – заснуть?

Еще одна шарада. Но Локира снизошла до объяснений:

– Обыкновенно. Позвольте себе соскользнуть в дрему, дайте предметам вокруг жить своей жизнью, словно вас нет рядом. Во сне же нет ничего постоянного, верно? Все течет и переливается из одного в другое, и у табурета отрастут крылья, а мольберт отпустит шевелюру, как у Дерейна… А из стены, быть может, побежит ручей!

Моя наставница определила мне уютный светлый угол, я пристроила лист на колченогом складном столике и принялась откупоривать краски.

Я восторженно вздыхала над каждым цветом, высвобожденным из заточения. Никогда прежде не доводилось мне рисовать, у нас дома в гораздо большей чести были музыка и верховая езда. Живопись отец почему-то считал сумерками рассудка. И поэтому вспыхивавшие в моих руках один за другим аквамарин, охра, пурпур пьянили и чаровали меня – и да, погружали меня в радужную полудрему.

Повинуясь набиравшему силу наваждению, я взялась за кисть. Локира не мешала и не помогала мне. Казалось, она полностью растворилась в своей работе, а я и рада была: сейчас любой присмотр связал бы мне руки. Я не понимала, что же буду сейчас рисовать. Дерево за окном? Стул напротив? Локиру со спины? Склянку с краской?

Я занесла руку с кистью, обмакнутой в изумрудно-зеленый, и теперь парила над сияющей белизной, слушая, как сердце отстукивает удар за ударом. Свобода и безмолвие чистого листа заклинали меня от первого мазка. «Сейчас на нем ничего нет, и кто-то мог бы изобразить на нем что-нибудь по-настоящему красивое. Я же просто испорчу его», – мелькало у меня в голове.

– Ошибки здесь быть не может, – раздался голос Локиры. Я вздрогнула, и с кисти сорвалась тяжелая капля краски.

Я ахнула: на моем замечательно чистом листе расплылась безобразная клякса. Дитя, незримо обитающее во мне, горестно засопело.

– Меда Ирма, взгляните же, какая лошадь!

Я подняла голову. Локира указывала пальцем на мою кляксу. Приблизившись, она бегло перебрала связку кистей, вытянула из жестянки самую тонкую, обмакнула ее в краску и – в три молниеносных движения явила мне из бесформенного пятна удлиненную морду лошади с раздутыми ноздрями и лохматой челкой. Из-под челки на меня косил горящий зеленый глаз.

– Но как же это?.. – начала было я, но Локира прервала меня:

– Вы все знаете сами – просто не бойтесь пробовать. Где она сейчас, ваша лошадь? Бежит через мокрый от росы лес или взбивает копытами горный ручей? Начните – мазок к мазку, вволю, – и она вам сама подскажет. Главное – не стреноживайте ее своими страхами.

Осторожно, кусая от напряжения губы, я окружала голову моей лошади цветами и травами – беспрестанно себе напоминая о наказе Локиры не бояться. Оказалось, устав от долгой скачки, она пасется в осоке, а вокруг – ни души, только цветы и высоко над кронами деревьев – луна. Очень скоро меня даже перестало смущать, что моя лошадка – зеленая. Рисуя цветки ночного табака, я вспоминала, как они выглядели в роще за нашим замком; обернутые тьмой стволы деревьев получались яростно-резкими, но скоро я поняла, что, вероятно, стоит полная луна, потому тени такие густые. Круп лошади получился толстоват, а ноги – худосочными, но скоро мне стало понятно, что лошадь – полукровка, ей простительны такие несовершенные пропорции…

Я очнулась, когда Локира потрепала меня по плечу и позвала на обед. Ах как не хотелось уходить: картина осталась незавершенной, не хватало облаков на небе и одиноко летящего филина.

– Позже закончите. День долог. Время никогда не ограничивает себя. – Локира заправила мне за ухо выбившуюся прядь.

Мы рука об руку вернулись в залу к обеду. Все уже сидели за столом, оживленно переговариваясь. Когда мы заняли свои места, Герцог обратился к нам:

– Так как же зовут вашу зеленую лошадь, меда Ирма?

– Изумруд, медар герцог. – Мой ответ утопили в смехе.

Резвясь вместе с остальными, Йамира льняной салфеткой потерла мне подбородок, затем щеку, затем переносицу – и подала мне. На салфетке, разумеется, красовалось ядовито-зеленое пятно.

За обедом среди общего оживления мне выпало немного поболтать с Алис. Пришлось с веселой обреченностью признать, что ничего-то я не понимаю в людях: за ангельской личиной девочки-эльфа скрывался шкодливый лукавый бес – но умный, обаятельный и сердечный. Мелн время от времени принимался шутить, встревая в наш разговор. Он заявил, что при первом свидании с виду я – ну совершенно невыносимая фернская гордячка.

– А стоит поговорить или уж тем более помолчать, – добавил Мелн, многозначительно вскинул бровь, и отрава шутки попала мне в кровь; я вспыхнула до корней волос, – как становится понятно, что вы, в сущности, милое, безобидное и очаровательно неуклюжее существо… Смотреть и видеть – не одно и то же; мы все глядим, увидеть мастер может, – подмигнул мне умник-Мелн.

И вновь Герцог оказался прав: я вольна была обидеться на Мелна за его двусмысленные комплименты, вольна была расценивать его манеру говорить как снисходительную или высокомерную. Но вольна же была и разглядеть, что он не забросал меня мелкими острыми камешками, а осыпал драгоценностями. И от этого осознания расцветали цветы и пел ветер в моей груди.

Взобравшись на этот красивый холм и любуясь новыми пейзажами с Мелном и Алис, я напрочь забыла об остальных. Обед меж тем завершался, но не все из нас остались за столом до конца.

Глава 20

После обеда я поспешила в мастерскую – дописать мою лошадь. Дорогу назад я как-то ухитрилась запомнить, когда мы возвращались с Локирой, к тому же мне показалось, что Изумруд призывно ржет и перебирает копытами.

Закрыв за собой дверь, я устремилась к столику, но картинки своей на нем не нашла. Вероятно, ее сдуло сквозняком, и я, проворно опустившись на колени, заглянула под мольберты, пошарила в полумраке под стойками с краской. Рисунка нигде не было.

Уверенная в полном своем одиночестве в мастерской, я шумно возилась и передвигала вещи, сопела и озадаченно бормотала себе под нос… Куда же он мог запропаститься, мой набросок? Но постепенно, невесть как, я почувствовала, что уже не одна в мастерской. Неловко выбравшись из-за комода, я едва не вскрикнула. Надо мной возвышалась фигура Дерриса.

– Рид Милосердный, как вы меня напугали, фион Деррис.

– Медар, драгоценная Ирма, неужели вы действительно так же беспамятны, сколь и невнимательны? Ваша лошадь ждет не дождется вас. Я уж молчу про «фиона».

С этими словами он протянул мне рисунок. Я собралась было взять листок у Дерриса, а затем найти повод спровадить ваймейна из мастерской: во мне уже начала клокотать незваная, но всегда обещанная – в присутствии Дерриса – ярость. Более всего я хотела, чтобы она сейчас не нашла своего привычного выхода. Но терзатель моего терпения в последний момент отвел руку, и я ущипнула пальцами пустоту.

– Э нет, меда Ирма. За невнимательность в этом замке вас полагается проучить. И я, кажется, знаю, как.

Вот он, жданный гость мой – бешенство. Оно успело схватить меня за запястья, впиться в уши: раскалившееся сердце ответило злым грохотом. Я на время забыла про Дерриса: все мое внимание впил жадно, без остатка этот огнедышащий зверь. Деррис же, пока я, стиснув зубы, сражалась с невидимым врагом, неотрывно следил за моим лицом. Казалось, он не только одежду с меня снял, но и кожу. Так смотрят лекари на своих больных.

– Хм. Мой предыдущий урок, очевидно, пошел вам на пользу, меда Ирма. – Деррис говорил тихо и вкрадчиво, а сам незаметно придвинулся ближе. – Самое время усвоить следующий. Соберитесь, меда Ирма.

Вдруг он шагнул ко мне, и я перестала видеть его лицо – одни только черные уголья глаз горели надо мной. Его дыхание, миндально-горькое, обдало меня беспокойной волной. Воздух мгновенно уплотнился и тисками сжал мне грудь.

Тяжелые горячие ладони прижгли мне спину и затылок, вязкие трясинные объятия вобрали в себя целиком. Вырваться, освободиться – вот чего требовало мое существо, та его часть, что древнее речи и мыслей. Я напряглась, спина выгнулась дугой, руки уперлись в широченную грудь. Без толку: Деррис лишь усилил хватку. Ему удавалось, не делая больно, обездвижить меня совершенно.

– Нет, не так, меда Ирма… – прошептал Деррис мне в самое ухо. – Сопротивляться вас научили, равно как и подчиняться из-под палки. Я же научу вас другому – сдаваться с удовольствием…

Я вдруг устала воевать, руки безвольно скользнули по атласу его туники и сами обвили его шею. Вернее всего сейчас было бы отхлестать обидчика по щекам – с оскорбленным достоинством, холодно и высокомерно воззвать к канонами приличия. Тело же… тело, вопреки здравому смыслу, предательски подтаивало, и жгучий лед сопротивления уже курился первым не менее жгучим паром.

– М-м-м… Так-то лучше, Ирма, делаете успехи… – В отличие от меня, Деррис нимало не запыхался. – Добавьте еще немного неррурд’аэс2121
  Неррурд’аэс (дерр.) – «сдача, капитуляция», в узком значении – «добровольное и радостное предание себя воле наставника или иного неформального старшего». Деррис здесь передергивает строгое значение слова: женское предание себя воле мужчины (добровольное и радостное) на деррийском звучит похоже, но все же иначе – меррумд’аэс.


[Закрыть]… Слушайте себя, а не ум.

И я послушалась. Я стояла по пояс в разогретой ртути, она змеилась вверх, проникая под одежду, повторяя линии тела, напитывая его тяжестью и безымянным трепетом. Под закрытыми веками ткался обжигающий образ, одетый в багрянец и золото, пьянил, испепелял. По спине струился холод, от которого, казалось, останутся ожоги. Я позабыла, кто передо мной, позабыла обиды, отвращение, страхи. Я – и тигель, и алхимическая свадьба, он – и щипцы, и маг. Он-я – амальгама ярости, очищенной от гнева. Волосы на виске зашевелились от рваного песчаного дыхания, и Деррис прошептал еле слышно:

– Теперь запоминайте, Ирма. Прочь всё. Есть только это. Попробуйте здесь… Будьте здесь.

Казалось, я проваливалась в душный безлунный сон. Не разомкнуть век, не шевельнуться. Почти не вздохнуть. И одно только живо сейчас – настойчиво, сильно, влажно, и оно – не мое: оно, обернутое все тем же миндальным ветром, сомкнулось с крошечным рубцом в углу моего рта, и вся я в миг оказалась там, и вспомнила боль этого шрама, и услышала, как кровь изнутри царапает мне губы, требует разомкнуть их. Повинуйся, повинуйся!..

– Чудесно, меда Ирма. А теперь урок третий. Блаженство властью обладает над тобой, но стоит никогда не забывать, что наслажденье и восторг любой – все смертны: к ним не надо привыкать. – Тугая воронка рук и плеч вдруг равнодушно выдохнула меня, Деррис отступил на шаг, и лихорадочный август сменился ледяным октябрем. – Вот ваша картинка, меда. Лошадь заждалась вас. – Обессиленная, глухая, полая, онемевшими пальцами я взяла рисунок из его рук, Деррис, более не говоря ни слова, покинул мастерскую, неслышно прикрыв за собой дверь.

Глава 21

В совершенной тишине сидела я на полу в мастерской и смотрела, не видя ничего, в окно – сквозь свет дня, сквозь деревья и беспорядочно толпившиеся в небе облака. Когда стихает громовая музыка, она забирает с собой все звуки; когда затмевается солнце, разом умирают все краски; когда внезапно размыкаются объятия, тело теряет себя. Я – рыба, выброшенная на белесую гальку. Тот, кого я боялась и презирала, – живое море. И оно отвергло меня.

За ужином я не знала, куда деть глаза. Мне казалось, что отпечатки рук Дерриса горят на мне даже через одежду. Но никто из учеников не выказал подозрительного любопытства, Деррис вел себя как ни в чем не бывало, и я немного успокоилась. Сразу после ужина я поспешила к себе, более всего желая – и до дрожи страшась – выговориться, рассказать о случившемся хоть кому-нибудь, избыть это непроизносимое.

Нет, не выговорить мне было, не облечь в слова. Я лежала навзничь, плескаясь в дремотных волнах каминного пламени, и прошедший день оплывал свечой перед внутренним взором. И уже паря над густой пустотой небытия, я вдруг вернула себе себя. Каждая ворсинка ковра под пальцами, каждая складка платья, самый воздух, входящий и исходящий, и свет, и тишина опознаны были, узнаны. И сливки – вечерний пирог к чаю за ужином – их уже успела позабыть я, но вспомнили губы, нёбо. И запахи краски и клея, которые умерли вместе с этим уже догоревшим днем, но их не забыли ноздри, гортань.

Я резко проснулась, и карнавал притих, отдалился, но шум барабанов и ликование толпы всё неслись ко мне, и я праздновала, изумленная, ошарашенная. Как так случилось, что я никогда прежде не замечала всего этого великолепия? Как вышло, что со мной до сих пор случалось что угодно, кроме того, что происходит сейчас? Как получилось, что лишь теперь меня ослепило пониманием: у жизни нет и не может быть иного счисления, кроме мгновений ока?

Стук в дверь я услышала, кажется, еще до того, как он раздался, но не в силах была сразу подняться с пола, а смогла только негромко крикнуть «Войдите!» В комнату ворвался юркий сквозняк из коридора, и рядом со мной сгустилась тень Йамиры. Легкая горячая ладонь опустилась мне на живот, и стремительная, теперь знакомая волна жара вмиг омыла меня.

– Вы так быстро ушли с ужина, меда Ирма. Я было решила, что вам нездоровится. Вот зашла проверить, все ли в порядке.

Йамира говорила с заметным терпким акцентом, ее всегда было странновато, но приятно слушать, а сейчас, когда она вдруг оказалась так близко, так по-горячему рядом, я впивала ее голос не только на слух, но и животом – ее рука все еще задумчиво описывала круги по синему атласу моего платья. Я растерянно принимала эту нежданную ласку, не зная, как на нее ответить, как и о чем сейчас говорить. Мы молчали, я – собираясь с мыслями, она – мягко разглядывая меня, без всякого видимого напряжения, будто все вполне обыденно.

– Меда Йамира, пожалуйста, расскажите мне что-нибудь о море.

– О море… – Йамира улыбнулась и на минуту зажмурилась, как сытая рысь. – Это не просто «много воды». Море – это больше, чем простая сумма волн, рыб, медуз, водорослей, гальки и песка. Как стихи, понимаете? Больше, чем сумма слов и знаков препинания, сложенных в некотором ритме. Любовники – больше, чем сумма один и один.

– Боюсь, не совсем понимаю вас.

– Ничего страшного. И ничего удивительного.

Я давно перестала обижаться. Да и за разговор с Йамирой я готова была многое отдать. Сложить с себя собственную мнительность – и подавно.

– Большинство из настоящего в этом мире, нельзя вот так взять и понять. Его можно только пожить.

– Рид покажет, верно? – с готовностью поддакнула я – и тут же осеклась, увидев особенную крошечную улыбку Йамиры. Вернее, просто обещание ее.

– Рид? Ну, ваш Рид покажет – тот, который в вас.

– Во мне? Как это?

– По-вашему, Рид где-то есть, а где-то его нет? Любопытный получается Всеприсутствующий…

Я уже пробовала вступать на этот тонкий лед – еще той ночью, в разговоре с Дерейном, – и сейчас решила не высказываться.

– Скажите, меда, как вы встретились с Герцогом?

Уже не впервые задавала я этот вопрос и заранее предвкушала еще одну восхитительную и таинственную историю.

Но Йамира неожиданно запрокинула голову и расхохоталась:

– Крошка Ирма, вы не летопись ли тайных встреч ведете? Или пишете занимательное будуарное чтиво для дам? А может, вы – лазутчик Святого Братства?

Я залилась краской, и на миг показалось, что багрянец сейчас проступит сквозь одежду:

– Как вы можете даже предполагать такое, Йамира!

– Бросьте дуться. Я шучу, моя меда. А что до истории… Проще не бывает. Я спасла Герцогу жизнь.

Я вытаращила глаза:

– Герцогу? Но как?

– Он чуть не утонул, вообразите. Приехал по кое-каким делам в нашу деревню и сразу пошел купаться, поздней ночью. Ну и нырнул с валуна. Там иногда ставили сети на мелкую рыбу, но он об этом не знал. Прыгнул и запутался.

– Он звал на помощь?

– Нет, пытался выбраться сам. Но недолго. Я была в двух шагах и сразу услышала, что творится неладное.

– Вы были рядом? Но как получилось, что вы глухой ночью оказались у того же камня, с которого он нырял?

– Я следила за ним.

Я не сразу нашлась, что сказать. Но все же собралась с духом:

– Зачем?

Я насчитала с полдюжины своих вздохов, пока Йамира внимательно рассматривала мое лицо, а потом еле слышно ответила:

– Тогда я не знала, зачем. Сейчас мне это понятно. Мне нужно было, чтобы кто-то меня позвал.

– Куда?

– Тогда я не знала, – повторила она. – Но сейчас, похоже, могу слепить какой-то вразумительный ответ. Я ждала, что меня посвятят в тайну – бо́льшую, чем даже море.

Я замерла на пороге ее признания.

– Но тогда он просто был первым человеком «с востока» – первым в моей жизни белокожим светлоглазым мужчиной.

– Сколько же вам было тогда лет, Йамира?

– Двадцать восемь.

– И вы… в такие годы…

– Не была замужем – вы это хотели спросить? – Йамира лукаво подмигнула мне. – Была, дважды. – Она предупредила мой следующий вопрос. – Мой первый муж, разумеется – рыбак, утонул в шторм, когда мне было четырнадцать. А второй просто вывел меня на площадь перед часовней и публично отказался от меня.

– За что?

– За строптивость. И за ведьмовство, – очень попросту выговорила Йамира, и тут ее лицо совершенно преобразилось. Рот ощерился, обнажив злые белоснежные клыки, а глаза словно выбросили каленые сполохи ледяного пламени. Я в ужасе отшатнулась, сердце швырнуло к горлу. А Йамира залилась звонким хохотом:

– Вот видите! А каково было ему, бедному, спать со мной в одной постели?

У меня тряслись руки. Я не знала, какой Йамире верить: этой смеющейся и безобидной или той – безумной фурии с клыками летучей мыши-вампира?

– Это уж как вы решите, дорогая. Но кровь я не пью, не беспокойтесь: у меня несварение даже от плохо прожаренного мяса. Если хотите – дослушайте мою балладу.

Я осторожно подвинулась ближе.

– Во мне, Ирма, живет неукротимая белая ярость. Большую часть времени она спит, и ее никто не видит, даже я сама. Но иногда она просыпается. Мать в таких случаях запирала меня в сарае, где хранились снасти. Когда просыпается эта бестия, мне ничто не страшно. Я свободна. И бессмертна. А люди не любят, когда ты не боишься. Даже смотреть на это им неохота. Я же вижу все насквозь – их забавные трусливые души в том числе.

– Но, меда Йамира, вас же учили, что гнев, невоздержанная радость, необузданная страсть – это все не от Рида…

– Да-да, и противно Ему по самой сути Его, – закончила она за меня цитату из «Жития». – Как не помнить. Всем детям в деревне велели это выучить – за неделю до приезда Святых Братьев на День Растворения2222
  День Растворения – празднество, посвященное Уходу Рида.


[Закрыть]. Но правды в этом наставлении немного. – Йамира хитро подмигнула мне. – Как же вас не сожгли за святотатство, меда? – смогла я выдавить из себя шепотом, исполненным благоговейного ужаса.

– Мне не свербело, знаете ли, судачить о своих философиях с соседскими кумушками. Да и деревня наша видела Святых Отцов раз в год по праздникам.

– Кто же вел у вас службы в часовне?

– Мой второй муж.

Я снова обомлела.

– Но пастырям нельзя жениться!

– Этот нашел способ обойти правило – все в деревне считали, что так он изгоняет из меня черного духа. На брачном ложе он был особенно скрупулезен и проникновенен в своих усилиях.

Я зарделась:

– Йамира, пожалуйста…

– Простите, крошка Ирма, вы же у нас еще совсем дитя… Ну, не стану мучить вас несносными подробностями. Старания моего муженька ни к чему не привели, и после одной нашей ночи ему не с руки стало исполнять обязанности моего духовника. – «Не с руки» Йамира произнесла так, что мне не захотелось выспрашивать подробности. – Я осталась одна – очень собою довольная. В деревне меня уже давно считали безумной, кое-кто жалел даже как убогую, а я время от времени выбирала место полюднее, чтобы покуражиться и подурить в толпе: пусть покрепче запомнят, что я бесноватая, меньше лезть будут. Семья махнула на меня рукой, я стала еще одним мужиком в доме. Отец брал меня вместе с братьями рыбачить, и только раз в месяц я вспоминала, что тело-то женское. Мне нечего было ждать от жизни – в свои двадцать восемь я могла бы сказать, что мне уже восемьдесят. Я никогда не буду замужем, у меня не будет детей…

– Простите, Йамира, мне эту бестактность, но… Но как получилось, что вы, дважды выйдя замуж, ни разу не… ох… не понесли? – Последние слова мне дались тяжким трудом.

– Да все просто – я этого не хотела. Мало кто из женщин понимает, что достаточно просто чего-то хотеть или не хотеть… Как бы это вам объяснить… Вот вы хотите, к примеру, шербет и не хотите розог от отца. Это не то. Есть большое хотение. Когда вся ты, целиком – призыв, дельфиний зов, беззвучный, но слышный всем дельфинам… Это в животе, в самом женском нутре… Понимаете?

Видно было, что Йамира силится показать мне что-то в зазорах между словами. Я решила попытаться услышать. Мимолетное раскаленное дыхание обдало меня под ребрами, плеснуло за пупком, и я увидела, как – незримо – из раскрытого моего нутра, в самом низу живота, истекает тугой упругий прозрачный ручей, рассекает все на своем пути, просачиваясь вперед и дальше, несет меня за собой. Столь же внезапно, как началось, так же и рассеялось это странное мгновенное видение. Я поняла – нет, я пожила это!

– Спасибо, меда Йамира!

– Одаренный ребенок… Толковая ученица… – блеснула глазами моя наставница. – Вот так все и получается, меда Ирма. А что до Герцога… Я нырнула за ним. При мне был рыбацкий нож. Я, почитай, вырезала его из сетей, выволокла на берег. Высосала всю лишнюю воду, – она ухмыльнулась, – а воды он набрал немало. Он быстро пришел в себя, мы поболтали. До рассвета. Я рассказала ему кое-что о всяких своих… чудесах внутри. А к вечеру он договорился, о чем хотел, с нашими мужичками, и мы уехали вместе.

Я будто с разбега налетела на стену.

– А как же ваши родители?

– Герцог сказал моему отцу, что решил на мне жениться – я ж его спасла, вот он-де так отблагодарить хочет. Да и нравлюсь я ему. Отец чуть не умер от счастья: его дочку, ведьму-перестарка, кто-то все еще хочет в жены! Он немедля благословил нас и даже сам торопил с отъездом, чтобы никакие соседские доброхоты не наговорили наивному чужестранцу, с кем он связался. И мы убрались с побережья.

– Так вы… Герцог… Йамира, как вы могли раньше не сказать…

– Вы что же это – решили, что мы жена с мужем? – Я уже боялась Йамириных приступов смеха. – Вот умора! Ни он, ни я и не собирались. На кой он мне мужем-то? И я ему женой? Он позвал меня, и надо было уйти быстро: не хватало еще накликать свору Святых Братьев, они ж как собаки – чуют живое и бросаются вслед, чуть что.

Мы помолчали. И вот с тех пор она…

– Да, с тех пор я здесь.

Облекшись в личину наивной простоты, я спросила, как бы между прочим:

– Ну, вы, разумеется, выезжаете «на этюды», верно?

Йамира впилась в меня взглядом, а потом вновь откинулась на ковер:

– Да, выезжаю. Но что вам с этого, маленькая лиса? Как не знали про это ничего, так и не узнаете пока.

Уловка не удалась. Придется смириться, что ходить мне в подпасках еще сколько-то. Сколько? Эх…

Мы просидели уже полночи, а у меня еще оставалась гора вопросов. Я решила оставить Йамирину историю на потом – сразу и запишу, и осмыслю. А пока еще надо выманивать этих редких птиц из камышей, и я вновь набрала воздуха в легкие и дунула в свой манок:

– Скажите, меда Йамира, а чем вы заняты целыми днями здесь, в замке?

– Каждый – своим. – Я слышала, как Йамира улыбается. – За те несколько дней, что вы с нами, вам запросто могло показаться, что ученики Герцога только бездельничают и праздно слоняются по замку, верно?

Я помедлила, не зная, как тут ответить.

– Видите ли, те несколько дней, что я провела здесь, с вами, не было ни мгновения, чтобы толком задуматься. Разобраться. Я едва успеваю запоминать, просто складывать в памяти, чтобы когда-нибудь потом все расставить по местам… – и шепотом добавила: – Если получится. Пока же эти бесконечные дни – месяцы, в самом деле, если не годы, – словно длинный и странный сон. Но, кажется, я уже могу и хочу понимать.

– Будь по-вашему, раз так.

Йамира плавно потянулась и села поближе к камину. Позолота засыпающего пламени лизнула смуглые щеки и лоб. Черты разгладились, я рассматривала ее вечно меняющееся, всегда новое лицо.

– Как вы могли заметить, бо́льшую часть времени каждый из нас предоставлен себе и занят своими Делами. – Йамира как-то особенно выделила последнее слово. – Дела Локиры вы знаете – это цветы и цвета. Локира – художник. И живопись – лишь малая толика ее мастерства. Она знает цвета, ей любой оттенок – живой зверок… Понимаете?

Я была почти уверена, что нет.

– Кажется, понимаю…

– Если не понимаете, ничего страшного. Это невозможно понять… головой. Просто вслушивайтесь внимательно. Если оно позовет вас, еле слышно – сразу ступайте в мастерскую или в цветник, найдите Локиру и будьте рядом. Кто знает, быть может, вам повезет. А если Локира будет в настроении поболтать – вытяните из нее историю. Вы же собираете байки, малышка Ирма?

Рид с вами, Йамира, язвите сколько вашей душе угодно. За совет ваш я и не такое могла бы спустить.

– По правде сказать, мы мало обсуждаем наши Дела между собой. Они даны для того, чтобы их делать, а не болтать о них. – Я вновь с тревогой прислушалась, но в голосе Йамиры не было осуждения. Я собралась с духом:

– Фиона Йамира, простите ли вы мне глупый вопрос?

– Глупых вопросов не бывает, моя маленькая меда, – негромко рассмеялась Йамира. – Или же все до единого вопросы – глупые. Ни в том, ни в другом случае нам с вами нечего терять. Если я знаю ответ – отвечу, если не знаю – Рид вам позже нашепчет. Итак?

– Скажите, а кто раздает эти Дела?

Йамира состроила таинственную гримасу:

– У-у, меда Ирма, не по-вечернему спрашиваете… Тем, кто попал в этот замок, сказочно повезло. Сначала – в том, что здесь этот вопрос вообще может быть задан. И, если Риду угодно, нет-нет, да возникает ответ. А главное – тут есть подсказчик. Он учит, как задавать такой вопрос и как услышать ответ.

Кто он, этот подсказчик, можно было не переспрашивать, и я вдруг обрадовалась собственной сообразительности.

– Скажите, меда Йамира, а я смогу узнать, каковы мои Дела?

Мы сейчас смотрели друг другу в глаза.

– Да, маленькая Ирма.

Я едва не захлопала в ладоши.

– А когда?

– Чем раньше, тем лучше. И здесь очень многое зависит только от вас. Почти все.

– Так что же мне нужно для этого делать? – растерялась я.

– Вы уже многое для этого делаете, меда Ирма. Мы все помогаем вам. А вы – нам. Тут, в замке, все так устроено. И не только в замке, на самом деле. Понимаете?

Я не нашлась, что ответить. Растолкуйте мне, объясните, выдайте разгадки.

– Здесь не было, нет и не будет нянь и гувернанток. Знание, которое имеет хоть какую-то ценность, нужно брать самой. Никто не накормит с ложки. Меда Ирма, вы уже вовсю обучаетесь, а по-прежнему думаете, будто вы на верховой прогулке по лесу. Вам невдомек, сколько ума вам уже вложено – с того часа, когда Богран с Дерейном подобрали вас на дороге.

Словно по мановению волшебного жезла, перед моими глазами промелькнул каскад немых картин. Я вспомнила, какой была всего пару недель тому. Попыталась осознать, что я есть теперь, в эту ночь, у ног Йамиры, с отсеченным прошлым и наглухо зашторенным будущим.

– Кто учил вас все эти дни тому, что вы теперь знаете? Кто дал вам силы делать, видеть, слышать то, о чем вы когда-то и помыслить не могли? – Голос Йамиры возвысился, проник в меня. От него зашевелились волосы у меня на темени.

– Никто, – помедлив, ответила я, но тут же меня осенило: – Нет, я хотела сказать – все! Сначала Дерейн и Богран, потом Герцог, его слуги, вы, Локира… Вообще все, каждый… – Я помолчала, собираясь с мыслями: – Не может быть… Что же получается?..