Текст книги "Вас пригласили"

– Теплее, меда Ирма, совсем горячо! Не забудьте вспомнить лошадей, которые понесли, витраж в часовне, восход солнца, ручей под стенами замка… Не говоря уже о Деррисе и очищенной фиге!

Я лишь улыбнулась и кивнула в ответ. Ларец открывался – красиво, без спешки.

– Но это – в замке. А мир шире этих стен, моя маленькая меда. Позвольте мне, как вашей гувернантке-на-час, задать вам шараду на сон грядущий: кто или что, по-вашему, – источник всех и всяческих Дел?

Я послушно задумалась. Но мысли, как амбарные мыши, кинулись врассыпную, и на меня снизошло блаженное безмолвие. Слов не стало.

Я смотрела, как поднимается и опускается в такт дыханию грудь Йамиры, и слушала покой чертога безмятежности, в который ввела меня за руку эта женщина.

– Мне кажется, на сегодня довольно. – Йамира наклонилась ко мне, и я ощутила на губах легкий сладковатый бриз ее дыхания и скользящий поцелуй. – Не засиживайтесь допоздна, маленькая меда! Кто знает, как рано может начаться утро?..

Глава 22

Я едва донесла голову до подушки. Три дня в замке простирались за моей спиной подобно трем годам. Я провалилась в сон без сновидений. Под утро же, всплывая из безлунной бездны, я рыбой вдруг выбросилась на берег яви: меня разбудил мой собственный крик.

Мне приснился отец. Он стоял посреди темного зимнего леса, один, очень худой и смертельно бледный. Казалось, он заблудился, и ветер яростно трепал его одичавшую седую гриву. Он не звал меня, не бранил и не плакал. Он, как слепой, безумно шарил глазами по верхушкам деревьев, по пугающе низко летящим облакам, будто пытался разглядеть что-то в сырой мгле. Я, невидимая, завороженно не сводила с него глаз. Но вот взгляд отца, витая шальным мотыльком, почти что поймал мой. Я вмерзла в окостеневший воздух, увязла в загустевшем до восковой неподвижности времени. И вот уж, сейчас, еще вздох – и глаза в глаза, но внезапный порыв ветра швырнул отцу прямо в лицо горсть прелых прошлогодних листьев, и на меня вместо родных лазурных глаз глянули невидящие черные провалы. Я рванулась прочь из этого морока – и проснулась.

Самое сердце мое покрылось испариной: я вспомнила вдруг, что отец ждет меня уже невесть сколько дней, утешаясь лишь рассказом служанок о нашем дорожном злоключении. В том, что Герцог доставил моих людей на большую дорогу, сомнений у меня почему-то не возникало. Но ни где я теперь, ни что со мной, отец знать не мог.

Я села на кровати. Холодное сумрачное солнце заливало комнату лимонным соком дня, но покоя не стало. Я пропустила Рассветную Песню. Я проспала завтрак. Меня никто не будил. Больше всего на свете сейчас жаждала я поговорить с Йамирой. Или с Дерейном. Или с Бограном. А еще лучше – с самим Герцогом.

В полной оторопи от собственного легкомыслия и беспамятства, до нелепого запоздало размышляла я о том, как бы одним махом убить сразу двух зайцев: успокоить отца и прочих домочадцев и ухитриться при этом остаться при Герцоге. Проще всего было бы отправить отцу письмо с нарочным, весточку, что я жива и здравствую. Но как, помилуй меня Всемогущий, объяснить ему, что я намерена остаться на неопределенное время в замке у некоего не известного никому одинокого фиона, в компании таких же не известных ему людей, для некоего обучения, которому я не могла пока дать никакого названия? Получи он подобную депешу – с ужасом предположит одно: его любимая дочь повредилась рассудком, а это почти равносильно вести о моей смерти. Как могла я донести до него: я здесь потому, что не могу здесь не быть?..

Как никогда раньше, искала я скорейшей встречи с Герцогом. И когда за обедом моя бледность и хмурый вид не остались не замеченными, и он вскользь бросил мне: «Меда Ирма, задержитесь после трапезы», – я чуть не подпрыгнула от радости. Мне казалось, обед будет тянуться бесконечно, я заживо горела изнутри: картины из сна не давали мне ни мига покоя. Но вот наконец ученики разошлись по своим Делам, и мы остались в зале одни.

– Что с вами, меда?

Вопрос Герцога прозвучал, как всегда, ровно и спокойно, но в прозрачных февральских глазах видно было греющее сентябрьское небо. Я стояла у его подлокотника, не в силах усидеть в кресле.

– Герцог… Медар Герцог, я нуждаюсь в вашем совете.

– Я весь внимание, милая меда.

Спасибо, спасибо вам, медар наставник! Я принялась рассказывать:

– Нынче ночью мне приснился сон… – И я коротко выложила суть моего ночного кошмара, посетовала, как поздно меня осенила мысль о том, что отец наверняка сходит с ума от беспокойства: что со мной, где я? Но, сообщи я ему правду, выйдет еще хуже: он решит что я спятила, и это разорит ему душу не меньше, чем моя кончина. Помогите, Герцог, придумайте что-нибудь!

Где-то за окном мерно щелкала неведомая птица. Ее говорком я меряла тягучее время, пока Герцог молча разглядывал меня, словно впервые видел, а я ждала его слов. Каких угодно.

– На привычное втуне молиться: Рид не даст там навек поселиться… Хоть и боязно вам отпускать прошлое, дорогая меда, вы все же ухитрились на много дней накрепко позабыть о ближних своих. Занимательно. Ну что ж, раз уж вы так просите, драгоценная Ирма…

Герцог неторопливо поднялся с кресла, подошел к камину, и тут только я заметила крупный конверт из грубой голубоватой бумаги, почти невидимый на сером граните каминной полки. Так же неспешно Герцог вернулся к своему креслу, рисуя каждое движение, извлек два сложенных вдвое таких же голубоватых листа и углубился в чтение, будто получил письмо от закадычного друга. На одной странице чернели витиеватые, сильно украшенные письмена, а весь низ укрывали многочисленные пестрые печати. Второй же лист оказался чистым.

Я молчала, не смея ни о чем спрашивать. Мучительно, однако терпеливо ждала, когда Герцог решит объяснить происходящее.

– Вот, взгляните, меда Ирма.

Я приняла исписанную страницу из его рук, заскакала взглядом по строчкам. То было письмо-свидетельство, удостоверяющее, что я, фиона нола Ирма из дома Троров, отроду девятнадцати лет, удостоена чести быть приглашенной к обучению в закрытой школе фрейлин при дворе Его Величества Короля-Лорда. Обучение будет происходить в одной из четырнадцати удаленных королевских резиденций. Назывались все четырнадцать мест, разбросанные по всем четырем Долям, – так далеко друг от друга, что я не стала даже прикидывать, сколько между ними дней верхом. Навещать учениц не разрешается. Обучение длится столь долго, сколь необходимо для доведения манер до безупречного совершенства. Под этим ошеломляющим документом изящной наклонной2323
  Фернская светская письменная вязь не имеет наклона. Наклонной вязью пользуется лишь Королевская Канцелярия.


[Закрыть] (! ) вязью бежали многочисленные титулы и имя Первого Советника Короля-Лорда! А в самом низу красовалась дата – тот самый день, когда состоялся столь памятный мне ужин в мою честь.

Смысл послания бежал меня. Какая школа фрейлин? При чем здесь сам фион Первый Советник? Где же я на самом деле нахожусь? Герцог, что происходит?

– О, Ирма, вы совершенно неисправимы! Ну не стройте из себя такую непонятливую, право! Вы же хотели, чтобы ваш достопочтенный отец не счел вас мертвой или сумасшедшей, заблудшей овцой или падшей женщиной, а наоборот – утешился бы, продолжал вас любить и гордиться вами. Но и не вмешивался в вашу истинную судьбу. Прикажите отправить эту грамоту хоть сейчас – и вы одним махом убьете целое полчище зайцев. Ну а вот тут напишите старику пару слов от себя – о том, что вас в школе не обижают, и соученицы ваши – все сплошь благородные фионы и сразу полюбили вас, а вы лишь надеетесь, что воспитания вашего хватит, чтобы как можно скорее поступить на службу при дворе вашего Короля-Лорда.

– Но… Фион Первый Советник? Как вам удалось добыть его подпись?

– Меда Ирма, это один из самых простых фокусов. Учитывая, что медар Первый Советник – человек, особенный не только титулом.

Мирозданье только что смиренно объяснилось. Эта изумительная ложь ослепила меня своим совершенством. Я тщетно пыталась найти в ней хоть один изъян или шаткий камень – и не находила. Ни слова более не говоря, подбежала я к крохотной письменной стойке у самого окна и, поспешно обмакивая в чернила перо, застрочила на нежной голубой бумаге сердечные слова отцу, успокаивая и убаюкивая его тревогу моей (нашей с Герцогом! ) невообразимой легендой. Я ни на что не обращала внимания, пока не закончила, а когда подняла голову от бумаги – увидела, как Герцог с широчайшей улыбкой лукавой бестии неотрывно следит за мной.

– Меда Ирма, из вас превосходно получается несносная девица! Взгляните на себя: врете и не краснеете, осуществляете подлог – бестрепетной рукой! – И он одарил меня змеиным прищуром.

Я невольно вскинулась и поймала свое отражение в ближайшем зеркале. И впрямь – никакого багрянца стыда на щеках, ни горящих ушей, ни блуждающих виноватых глаз. На меня с облегчением взглянула довольная, сияющая молодая фиона. Совершенно неблаговоспитанная.

– Так позвать вам нарочного, меда Ирма?

ЧАСТЬ II

Глава 1

После ночного разговора с Йамирой и послания отцу время вдруг сорвалось с места, как сумасшедший конь. Все внезапно преобразилось: калейдоскоп моих дней неслышно повернулся, и пестрые камешки одних и тех же событий сложились в совсем иное соцветие.

В промелькнувшие одним вздохом мглистые зимние месяцы, а за ними весь робкий, отсыревший насквозь март я сновала по замку, глядя во все глаза на то, что и, главное, как делают ученики и, конечно, сам Герцог. А также слуги, конюхи, повара, садовники. И даже, в какой-то момент, – кошки, собаки, деревья, река… Поначалу я смущалась и робела совать везде нос, будто назойливый щенок, хотя никто, за исключением Дерриса, не прогонял меня и не одергивал. Праздность обитателей замка оказалась чистой видимостью: каждый здесь был ежедневно занят делом, а точнее – Делом. Замок жил и дышал, как живое существо, чей каждый орган совершенен, не нуждается в приказах и понуканиях. И не было двух одинаковых дней: волшебная симфония каждого игралась с листа, словно по слуху самого Рида – такова была ювелирная красота неписаного уклада здешней жизни. Я помнила дни прошедших девятнадцати лет моей жизни – не отличимые один от другого, единый слиток времени с пятнами домашних праздников, охоты и детских игр… И слиток этот поблек, подернулся патиной, утерял блеск, перестал быть драгоценностью и казался мне теперь годным лишь прижимать старые бумаги.

Временами чудилось, что за эти месяцы я поняла о жизни гораздо больше, чем за все предыдущие годы. Поделившись однажды этим соображением с Мелном, я удрала в слезах к себе в комнату: Мелн состроил такую гримасу торжественно-задумчивого благоговения, пока я говорила, что пришлось, заалев и не ища предлога, ретироваться. Я уже знала, что так и только так обретается свобода и легкость: не бежать, не закрываться, не бояться. Но как не спеша эта нехитрая истина просачивалась, как вода сквозь колотое скальное крошево, с базарных площадей ума к удаленным лесам сердца и чувств. Причудлива, неповторима была и моя дружба с каждым учеником.

Локира была бесконечно мила и ласкова со мной – и при этом все так же бесконечно далека, словно утренние звезды.

Йамира, с ее хищной красотой, обжигающей глаза, и ленивым величием, была недосягаема, восхитительна. Я ей робко завидовала. Она божественно танцевала, а от ее глубокого грудного голоса звенели витражи в часовне – и моя душа вместе с ними. Йамира взялась учить меня пению и несколько раз в неделю провожала меня к водопаду, где мы, встав по разные стороны потока, выводили дуэтом фернские, деррийские и совсем уж чужедальние песни. Йамира не давала мне спуску, выбирая самые протяжные распевы, самые немыслимые разлеты нот, и я упражнялась до полного изнеможения, до рези в ребрах, до дрожи в коленях.

Алис, игривая, как котенок, учила меня жонглировать предметами и создавать удивительные картины из простых незаметных вещей: чашек, сухих былинок, наперстков, салфеток, разноцветного песка, пустых флаконов из-под духов. Позже я случайно выяснила, что Алис с пеленок воспитывали бродячие блиссы. Каждое мгновение разная, Алис, казалось, могла бы стать мне подружкой, но слишком часто и надолго погружалась в дымчатое молчание и уходила одна к реке.

Немая Амана учила меня играть на дизириссе. Драматургия ее жизни все еще оставалась для меня неприступной тайной, поскольку говорить вслух мы не могли, а разговоры без слов все еще давались мне с заметным трудом. На уроках наших мы почти не обменивались мыслями, но Амана умела разговаривать кончиками пальцев, подвижным, изменчивым лицом, чародейскими жестами.

Друзья-медары будоражили мое воображение не меньше, чем меды. Богран дарил меня трогательной, почти отеческой заботой. В немом изумлении я слушала его истории, часами наблюдала, как он фехтует с Дерейном или Мелном, а иногда и с самим Герцогом. Помню то утро в оружейном зале, тусклый блеск старых клинков и незаточенный двуручный меч. Богран подал мне его рукоятью, заласканной многими ладонями, и пригласил к первому уроку сражения на «тяжелом железе», как он это называл. И с тех пор каждое пробуждение обещало сладкую муку ломоты в плечах, плаксивых коленок, косноязычных запястий: чуть ли не ежедневно Богран молча брал меня за руку и вел «шалить со смертью» – так он звал наши потешные бои.

Мелн без конца сыпал уколами и шутками, и с ним я училась парировать или глушить словесные выпады, принимать их отстраненно, не позволять словам таскать меня по лабиринтам обиды. Мелн, кроме того, был искуснейшим гончаром, и мы иногда целыми днями колдовали над глиной, в тени ивового навеса, за старинным гончарным кругом, а крохотная печь для обжига, вновь и вновь заглатывая мои неловкие творения, безжалостно показывала мне мои ошибки.

Красавец Дерейн – вот кого я могла бы с некоторой натяжкой назвать другом в привычном для меня с детства понимании этого слова: мы часто выезжали верхом, смеялись и болтали, как некогда резвились мы с Ферришем. Ни он, ни, тем более, я сама, не понимали, как можно передать умение вдыхать и выдыхать вместе со всем танцующим, поющим, снующим в поисках добычи и любви, яростно дышащим вокруг. Неуклюже, но очень старательно повторяла я за ним еле заметные мановения рук, тихие присвисты и трели, всевозможные щелчки пальцами. Но совершенно неповторимым оставался талант Дерейна открываться, распахиваться навстречу диким лесным птицам, почти невидимым в косматых кронах, волкам, которых не звали, но чтят, серебристым рыбам в перламутровой воде, щекотно слоняющимся у щиколоток.

Самым же колким, самым трудным было мое «обучение» у Дерриса: он не делился со мной никаким своим Делом. Холодный, высокомерный и уничтожающе-язвительный, он всегда цепко ловил меня на любых ежедневных промахах и ошибках. Не было случая, чтобы мое слово оказывалось последним в перепалке. И то не были хлесткие, залихватские, смешные и всегда дружеские шутки Мелна. Робко пытаясь говорить с ним без слов, я всякий раз натыкалась на глухую стену искреннего, намеренного злорадства. Он обрушил ледовую завесу между нами и в вещном мире – старательно избегал любых моих прикосновений, беседуя, никогда не вставал ближе чем на несколько локтей, а за столом бесполезно было даже просить его передать соль.

Я пробовала жаловаться Герцогу, но тот лишь загадочно улыбался и либо ничего не говорил, либо коротко напоминал мне, чтобы я слушала Дерриса, как шум дождя за окном. Однажды я, в едком щелоке злых слез, обегала весь замок, чтобы в очередной раз излить медару Эгану или хотя бы Бограну свои горести, застала и того, и другого за игрой в шахматы в охотничьей зале, и Герцог суровым тоном отчитал меня за нытье и велел раз и навсегда прекратить жаловаться. С тех пор я неусыпно следила за тем, чтобы наши с Деррисом встречи не случались вовсе. Мне с лихвой хватало того, что мы трижды виделись за трапезами. И того, что я думала о нем каждое свободное мгновенье.

Глава 2

Почти каждый вечер – а часто это означало глубокую ночь или предрассветное утро – я лихорадочно исписывала страницы в дневнике, и совсем скоро не осталось в нем ни одного чистого листа. Я поискала на полках у себя в комнате и писчей бумаги не обнаружила. Но я помнила, что в мастерской у Локиры вдоволь эскизов и подмалевков, на которых еще столько свободного места, что из них получился бы отличный дневник. А уж переплести листы в книгу я сама сумею. И пусть на одной стороне каждой страницы будут чьи-то кляксы и штрихи – так даже красивее. Локиру я нашла в цветнике – и затаилась, не в силах отвести глаз, желая разглядывать и не быть увиденной.

У Локиры были длинные и совершенно седые волосы. Меня никогда не покидало чувство, что я знаю эту фею-художницу всю жизнь. Эти искристые зеленые глаза лесной колдуньи, вылепленные эльфийскими умельцами ключицы, плечи, запястья. Казалось, когда она движется, ни одно травяное лезвие не затупляется – и не холодит ей стоп: так легка эта вечная девочка, так скользит она над землей.

– Здравствуй, Ирма.

Только Локира иногда обращалась ко мне на «ты»2424
  У фернов правилами хорошего тона обращение на «ты» допустимо только между детьми и их родителями, реже – по отношению к слугам. Человеку при смерти, однако, позволялось обращение на «ты» к кому угодно. В языке дерри обращения на «вы» не существует.


[Закрыть]. И всегда – столько в этом горестной радости.

– Добрый день, меда Локира. Как ваши цветы?

Краткое молчание. Локира никогда не отвечала сразу же, и вопрос повисал в воздухе, как нарисованное в книге яблоко, отделенное от ветки, но вечно парящее высоко над линией сносок и примечаний.

– Ничего не делают и все имеют, как видишь, малышка.

– Завидую им, – улыбнулась я в ответ.

Свободная от глупых условностей светского разговора, Локира продолжила выбирать из вазона с крокусами бурый пергамент отмерших листьев, нимало не заботясь о дальнейшем течении беседы.

Я знала, что вольна развлекать себя чем угодно: могу присесть с ней рядом и заняться ее Делом, могу найти с чем повозиться в другом углу цветника, а могу просто устроиться в уголке и смотреть на нее. Но не в этот раз.

– Локира, у меня закончилась бумага. Вы не одолжите несколько листков из мастерской – ну, тех, что уже испачканы краской?

Молчание. А затем:

– Могла бы не спрашивать. Это и твоя мастерская. Бери что хочешь.

– Спасибо, меда Локира.

Я собралась было сразу же отправиться в замок и заняться переплетными работами. И тут мне вспомнился давнишний совет Йамиры, но Локира зазвенела вешней птицей еще до того, как я успела собрать необходимые слова:

– Да, милая Ирма, я с удовольствием поделюсь с тобой «своей историей», и нет в твоей просьбе никакого «нескромного любопытства». – Локира сыграла голосом слова, которые я хотела произнести. – Все в замке знают о твоей страсти.

Еще бы! Я так часто вертела в голове различные фразы, обороты, подыскивала верные слова, эпитеты к их жестам, чертам, повадкам, что наверняка было слышно даже сквозь стены. Поэтому я не удивилась и даже не очень смутилась. Вот она, школа Дерриса: мало что теперь может вышибить меня из седла.

– Да, все так, – я вздохнула притворно-сокрушенно, – простите вашу маленькую несносную Ирму.

– Тебя не за что прощать. И не говори о себе в третьем лице – имей смелость не расставаться с собой.

Локира присела на пороге цветника и пригласила меня устроиться рядом. Солнце близкого равноденствия облизывало мне щеки, нежилось в сединах у Локиры. Крокусы слали нам ленивые волны аромата беспечности, ветер забирался под веки, выманивал сонные слезы. Мы молчали. А потом я услышала историю о том, как двадцать с чем-то лет назад…

Куртуазного, немыслимо богатого и столь же провинциального герцога, фиона тьернана Фаралта (Восточный удел, очень далеко от наших мест) удостаивают огромной чести: приглашают на Летний королевский бал, ко двору Его Величества. Разумеется, в сопровождении прелестной молодой супруги, фионы нолы Лорны Фаралт.

Списком приглашенных ведает семеро дворецких – так он велик, слишком много высокородных королевских подданных нужно осенить монаршей благосклонностью. Но у семи нянек… И закрались ошибки и неточности в великий бальный список. Поэтому никто даже не обращает внимания и тем более не удивляется, что в бальной зале – совершенно никому не известный вельможа. На подъездной аллее дворецкий не посмел остановить неизвестного, не отмеченного в списках фиона, так прекрасен экипаж, столь безукоризненны манеры его хозяина. И столь сильна магия, солнечный морок, источаемый этим молодым, но таким не юным тьернаном.

Фиона нола Лорна, застенчивая и прекрасная, теряется в ослепительной роскоши королевского приема. Она не танцует, а комплименты впервые встреченных разодетых фионов кружат ей голову и смущают сердце. В ее каштановых кудрях цветут живые цветы, перламутровый шелк платья окутывает непрозрачным дымом свечу ее воскового стана, лучатся майским огнем изумрудные глаза.

«Странная, но такая милая!» «Деревенская прелестница!»«Какая дикая – наверняка не фернка!» Шепотки раздаются там и сям, и стремятся найти эту диковинную фиону в зеленом любопытные взоры. А фиона Лорна ни с кем не заговаривает, почти не поднимает глаз и старается держаться в тени колонн, за спиной мужа.

Но вот уж музыка защекотала, поманила, и расшалились переливы света в зеркалах и люстрах, и фрукты и вино смешались в крови в кисло-сладкий яд: красавица Лорна позволяет себе танец. Она танцует не на виду, а в полутени, в дальнем от монаршей ложи углу. А десяток королевских лютней поет все громче, все неистовее. Звенят, отбивая ритм, бубны и тонкие резные барабаны. И эти серебристые женские голоса, взлетающие к самому потолку, зовут, зовут Лорну в ее потайные места, куда не было доселе хода даже ей самой. Там фиона Лорна ничего не боится и ей все так же не нужно слов, как и в жизни, но там она мерцает и дрожит, как утренняя звезда, в своем танце. Она не видит сама, но зато видят другие.

Лорна не видит. Потому что веки ее сомкнуты. Она танцует с закрытыми глазами, и лучшие музыканты Королевства играют сейчас только для нее. Потому что никто уже не двигается – все смотрят на хрупкую, полупрозрачную фигурку, что кружится в полутенях. Как яблоневый бутон, четыре слоя малахитового шелка летят за ней луговым ветром, и алебастровые руки оставляют в воздухе молочный шлейф. Но танец словно отрясает с нее лепестки облачений, и нагота ее сейчас полней луны.

Никто не смеет дышать, но чувствуют вельможные сердца: творится волшебство. И сам тьернан Фаралт стоит совершенно зачарованный – даже он не в силах остановить фиону Лорну.

Но вдруг – громкое «а-ах-х» расплывается над бархатно-муаровой толпой, пропитанной благовониями. И от этого вздоха Лорна замирает в янтарном круге света, глаза ее распахнуты, но она сейчас ничего не видит, потому что ее пока нет. А через весь зал, не глядя по сторонам, стремительно приближается к ней странный как будто молодой человек. Глубокий синий цвет одежд, льдисто-серые глаза. И расступается публика, шелестят испуганно юбки, ворчат недовольно камзолы – но повинуются. Но – пропускает. Он все ближе и ближе, смертельно близко… Поклон – и он уже берет ее за обе руки, но не за эти фарфоровые кисти, а под локти. И встает перед нею так, что смыкаются бедра – его, ее. Локира2525
  Локира – умеренно быстрый бальный танец дерри. Происходит от национального праздничного танца, имеет произвольный рисунок и предполагает большое внимание партнеров к обоюдным движениям. Главная особенность локиры – внезапные медленные интермедии, разыгрываемые на усмотрение музыкантов, в которых танцующие полностью зависят от интуитивного танца друг друга.


[Закрыть]! По залу пробегает тревожная волна: сейчас почти никто не танцует локиру! В ней столько непристойной фривольности, Рид Всемогущий!

Но что-то случилось с музыкантами, и стоило лишь пальцам странного тьернана в синем коснуться локтей этой феи, как густые басы и особая поступь литавр возвестили неизбежность локиры. Потому что ни один музыкант – если он настоящий рыцарь музыки – не упустит локиру; сыграть, хоть раз в жизни! И вот уже скрипки, взмахнув чародейскими смычками, снимают заговор приличий с лиц, с плеч, с ног. И вот уже вся зала, пара за парой, кружится, и покачивается, и скользит, и взлетают манжеты, и подрагивают локоны в дробях и лигах старинного танца. И уж позабыли все о Лорне и о чудно́м тьернане в синем.

Они танцуют молча, Лорна и ее кавалер. Он бесподобен в локире. Он – Мастер Локиры. И глаза Лорны опять неумолимо закрываются, и между век скользит жемчужный белок, и Лорна улетает, улетает, улетает, не успев испугаться, сорвавшись с обрыва вверх. И голос Мастера Локиры не возвращает ее на землю – нет, он зовет ее выше:

– Фиона Лорна, танец вас знает. Я вижу это.

Она не понимает, о чем он. Но слушает.

– Вам нужен достойный партнер. Но я не могу представить себе виртуоза среди людей, кто с вами станцевал бы вашу жизнь. Как вам живется здесь, с ними?

Это вопрос, Лорна. Что ты ответишь?

– Фион… тьернан… простите, я не знаю вашего имени.

– Герцог Коннер Эган, фиона. И как же?

– Фион Эган…

Она вдруг открывает глаза. Локира бушует.

Лорна танцует. Но игривого ветра как не бывало, и она молчит, и тело молчит, не поет, не взлетает. Какое стылое утро!

– Да, фиона. Но пробуждение лишь кажется холодным и сырым.

Глаза у Лорны блестят, и она произносит не свои слова:

– Я здесь, чтобы танцевать.

– Повторите еще раз.

– Я здесь, чтобы танцевать.

Локира засыпает. Густой белый свет съедает тени вокруг. Толпа гостей гудит, как горный поток в базальтовых тисках. Где-то далеко внизу и в стороне оживленные румяные фионы смеются и льют в раскаленные глотки вино, кубок за кубком, а Лорна, снова невидимая, скользит в королевский сад, к огромным темным дубам. В полусне она ходит от дерева к дереву, поет тихонько и кружится – одна. Так, вероятно, сходят с ума.

Далекий знакомый голос зовет ее по имени, из сиреневого мрака высокой летней ночи показывается тьернан Фаралт.

– Что с вами, дорогая? Вы прелестны в танце, кто бы мог подумать… Хотя, конечно, в столь высоком обществе, при таком-то стечении… впредь воздерживайтесь – это… хе-хе… почти неприлично.

Ему неловко, муж вглядывается в ее лицо. Он никогда толком не знал свою Лорну. А теперь отказывается признаться себе, что совсем ее не знает. Ей почти не больно, и так легко отвести взгляд, не смотреть фиону Фаралту в знакомые до слез, чужие глаза:

– Я пришла, чтобы танцевать. А вы – нет. Я ухожу.

Он понимает ее дословно. Вероятно, к счастью.

– Да-да. Побудьте одна, дорогая, обдумайте свое поведение – только недолго. Нет, конечно, ничего такого страшного, вы молоды и не бывали в свете. Не беспокойтесь слишком, все вполне снисходительны. Да и потом, вы обворожительны, моя дорогая! – И он запечатлевает поцелуй на бледной щеке Лорны, которая уже не Фаралт. И уходит обратно в рокочущую залу.

Светлым призраком движется Лорна к конюшне. И просит у конюхов дать ей лошадь. Она ведет ее под заходящей старой луной, в чернильных тенях от деревьев, и голос самой темноты окликает ее:

– Фиона Локира!

Лорна бросается на голос, и уже через несколько шагов она – у стремени одиноко стоящего всадника.

– Фион герцог?

– Да, меда Локира. Я еду танцевать. А вы?

– И я.

Двадцать с чем-то лет назад они просто уехали. И в высокой часовне, залитой витражной радугой, Герцог представил Лорну-Локиру ее Истинному Партнеру. И свет забыл о Лорне…

– Вот и вся история, меда Ирма. А теперь беги в мастерскую, сделай себе новый дневник. Тебе еще столько всего предстоит записать.

Я очнулась – ото сна, где звучала локира.

– Да, Локира, да.