Текст книги "Вас пригласили"

А вот с Герцогом было куда интереснее. На звонок он не ответил, а на СМС, чуть погодя, отписал, что сам перезвонит ближе к обеду. Деррис уехал куда-то возиться с декорациями. Он уже второй месяц торчал в Москве, готовился к какому-то очередному фестивалю самодеятельных театров; подавать на какие угодно гранты в части искусства и получать их ему удавалось так же просто, как и отрабатывать. Йамира через раз именовала его «медар грантоед». А я легла доспать, примостив телефон под подушку так, чтобы никак не упустить звонок от Самого.

С Герцогом я не виделась ни разу в жизни – до событий, речь о которых пойдет далее. Мне время от времени казалось, что герцог Коннер Эган (и все остальные герцоги и герцогини, раз уж на то пошло) – фикция, розыгрыш, и что со мной каждый раз разговаривает кто-то из дружков Дерриса, столь же сценически одаренный. Но это иногда. Если я не на проводе с медаром Эганом. Потому что когда слышу этот голос, эти паузы между словами, этот выговор, я понимаю, что кем бы он ни был – святым, просветленным, виртуозным прохиндеем или вербальным авиатором высшего пилотажа, – это владение речью навсегда останется абсолютно непревзойденным.

Звонок я, как ни странно, не проспала. Но собирать мозги в кучу пришлось с утроенной скоростью: с такими людьми разговаривать спросонья – изнурительный труд.

– Фиона, вам – доброе утро.

– Здравствуйте, Коннер. – И, спохватилась, добавила: – Медар.

Трубка улыбнулась:

– Рад, если так. Ну-с, опять ищете наше золотое перо? – Как называть вот эту тональность? «Любя ехидствует»? «Ехидствует любя?»

– Надо полагать, она не в замке, верно?

– Что именно заставляет вас так думать?

Действительно, что?

– Видимо, то, что мы ее там находили всего раз, а бомба в одну воронку падает редко.

– Не аргумент. Она человек, а не механизм.

– Так она с вами?

– Она всегда с нами.

– Герцог, ну серьезно.

– Зачем серьезно?

Ну вот как с ним разговаривать?

– Деррису плохо без нее.

– Да? Не замечал. Мне кажется, вы его недооцениваете.

Сейчас разговор зайдет в тупик. Мой собеседник не выказывал нетерпения, эфир между нами – полный штиль. И вдруг, сама от себя не ожидала, совершенно не по делу:

– Герцог, а почему вы не позовете меня?

Кратчайшая пауза.

– Потому что вам про себя и так все понятно. А прочие… забавы вам, по моему мнению, не нужны.

Вот те на. Будто без сладкого оставили.

– Вы, Саша, очевидно, черпаете представление о нашем шапито из Ирминых дневников. Там явный перебор с прилагательными. Вы же сами их и вымарывали.

– Да.

– Ну вот. А вы уже большая, и у вас все должно быть в порядке с предикатами.

– Медар, мы оба знаем, сколько через ваши руки прошло людей еще старше меня. Мы оба знаем, что это для них значило.

– Вы несносны. С вами надо разговаривать. Хорошо, пожалуйте на вивисекцию. Замок, Саша, – прибежище юных неопределившихся и неюных отчаявшихся. Им есть что менять, догадываются они об этом или нет. Вы – ни то, ни другое.

– Откуда вам знать? – А вот это уже грубо. Прижала уши на всякий случай. И не зря. Голос на том конце воображаемого провода приобрел ту самую, знаменитую сонную вязкость, о которой столько писала и говорила Ирма.

– Вы успокоенная, меда. И все-то, как вам кажется, знаете. Вы поделали то и это. Наставили вешек. Состоялись как личность. – Впервые в жизни слышала, чтобы в этот трюизм втиснулось столько усталого льда. – Научи́тесь уже наконец отдаваться. Съешьте апельсин без рук. Искренне и без драмы осмелитесь потерять себя, из-умиться – поговорим. Но не пытайтесь это имитировать. Как там по дзэну? Про полную чашку? Вот так.

Вот так. «Успокоенная». Ох. Ладно, с этим позже.

– Так что все-таки с Ирмой?

– Она не приезжала.

– И вы ничего не знаете о том, где она и с кем?

Герцог усмехается:

– Не то и не там ищете. И вы, и Деррис.

И вот тут я уже совсем не могла не сказать то, что много лет хотела:

– Герцог, послушайте. Это же вы их скрестили. Это же вы срежиссировали Деррису эти отношения. Это же вы толкнули Ирму к тому, что она упорно считает писательской судьбой. Вы все решили за них, играючи ли, по одному вам доступному прозрению или еще по каким неведомым никому причинам. И что мы имеем? Есть женщина на четвертом десятке, есть мужчина на пятом, она – с болотным огнем вместо личной звезды, он – с болотным огнем вместо подруги жизни, а вам – хоть бы хны. Да, они-то во всю ширь неуспокоенные! Некоторая ответственность за судьбы ваших учеников вам присуща вообще – ну чуть-чуть хотя бы?

Уже на середине моей филиппики Герцог начал тихонько хихикать, а к финальному вопросительному знаку уже смеялся в голос, из деликатности, видимо, несколько сдерживаясь, чтобы не заглушать меня и разбирать, что я там говорю.

– «Судьбы». «Ответственность». Вы идеальный переводчик для Ирмы, меда. Прямо настоящее дежа вю.

– Ответьте на мой вопрос, пожалуйста.

– Я с радостью удовлетворю ваше любопытство, как только вы проговоритесь о его мотивах. Которые мне более-менее очевидны, но вам будет полезно. Давайте считать, что наставничество, которого вы от меня хотите в такой неоднозначной форме, вступило в силу и распространится на данный конкретный разговор. Но не дальше.

Я уставилась в окно. За окном был юг весенней Москвы и море неба; умудрялись как-то хорошеть, хотя бы раз в году, грязно-белые хрущевские девятиэтажки. Окна бы надо помыть, вообще говоря. Фион тьернан Коннер Эган молча ждал, пока я соберусь для ответа. А я почему-то начисто забыла, что первой задала вопрос.

– Потому что мне завидно, Герцог. Что может быть лучше прошлого, если оно – гербарий, сколь угодно занимательный и редкий, с которым можно делать что угодно? Запаянный в вечность, нестареющий, мой навсегда? Так я устроена: все самое прекрасное должно поскорее перейти из шевелящегося настоящего в неподвижное прошлое. Вся моя жизнь – череда умерщвлений. А умные книжки – и ваши ребята – говорят, что нет ничего лучше живой, текущей неопределенности – если ее не бояться. А со мной все понятно, да, вы правы. С Ирмой – нет. С Деррисом – чуть менее, но тоже нет. И вообще со всеми вашими. Вы зашили им ген неопределенности. Насколько по доброй воле и сознательно они приняли от вас это хирургическое вмешательство – не знаю. И, конечно, нет ничего бессмысленнее, чем задавать этот вопрос хирургу. Может, стоит спросить самих ваших ребят, которых вы выдернули из их цветочных горшков и пересадили каждого в какую-то совсем уж неведомую посуду. Или вообще в открытый грунт. Мне очень хотелось бы не имитировать настоящее и не перебирать сухие цветочки, а попробовать сидеть на клумбе среди живых. И мне нужны вы, вы все, но в первую очередь – Ирма, потому что, как мне кажется, она знает про это хотя бы что-то. И потому что вы мне только что отказали.

– Понятно, да. – Голос оттаял, хотя и раньше я не ощущала отчуждения. Но холодного космического «дальше – сама» там тоже было хоть отбавляй. – Однако, дорогая меда, Ирма не сможет ничего объяснить вам, думаю. Видите ли, чтобы добыть из яблока сок, плод придется уничтожить. Если бы Ирма все еще пребывала по эту сторону, где есть слова, логика, объяснения, она бы не убегала опять и опять. Не ладонь вам надлежит разглядывать, а зазоры между пальцами. В эту тайную комнату никто не сможет вас пустить. Не от недоверия, не от страха, а от простой неспособности называть сущности, которые населяют это место. Растворенность в настоящем – это чистый абсолютный Рид, вот так вот банально и буднично. Поток фотонов оказывает давление на поверхность, освещает материю, но попробуйте остановить его и рассмотреть.

– Ушам своим не верю. Медар, вы и обреченность всегда существовали в параллельных вселенных для меня. – Я поборола ручку оконной фрамуги. Отчего-то вдруг очень захотелось замерзнуть.

– Обреченность? Вот это да. Мы с вами, простите, сколько уже знакомы?

– Нисколько. Я вас никогда не видела, а вы не фотографируетесь.

– Предоставьте мне валять дурака, возраст дает мне такую привилегию. Мы с вами знакомы, если не ошибаюсь, лет пять? Семь? Это я к чему: вы отчего-то всякий раз слушаете, разговаривая со мной, какое-то третье лицо, не меня. Саша, есть многое во внутреннем космосе человека, о чем не получится ничего сказать, что нельзя объяснить, зато можно – и нужно – пережить. О какой обреченности речь? Мне казалось, что и для вас это очевидно. Просто, как вы справедливо и с присущей вам комической рефлективностью отметили, страшно: то, чего вам хочется, нельзя превратить в словесную труху, нельзя проконтролировать, с этим нельзя управиться. Съешьте, говорю вам, в кои-то веки апельсин без…

У меня сел телефон. Связь прервалась. Я вытянула хвост зарядки из-под кровати, положила аппарат на кормление, но перезванивать не стала. А фион Эган в таких случаях считал, что современные технологии – тоже от Рида. И вопрос, в конечном итоге, так и остался без ответа. Ладно.

Прошла, кажется, неделя, прежде чем я написала в «ЖЖ» и «фейсбуке» : «Ирма, если вы это читаете – выйдите на связь. Вы мне очень нужны. Обещаю, что никому вас не сдам. Смайл». Деррис практически сразу подрисовал мне комментарии, в обоих местах: «Ага, и мне, и я». И музыку прикрутил: в «ЖЖ» – «Just Say Yes», в «фейсбуке» – «One Headlight». Чуть погодя, с шутками и прибаутками присоединились Дерейн и Алис. И еще пара человек с нормальными именами, которые были в курсе всей этой истории про Ирму – по крайней мере, ее внешней части. Прошла неделя, посты уехали вниз по лентам, а от фионы Трор не прилетело ни слова.

Так уж устроена у меня голова, что ну буквально ни к чему я не в состоянии по-крупному, всерьез пригорать надолго. Тефлон внутри, видимо. Жидкости собираются в капли и стекают, в конечном итоге не смачивая поверхность, а твердые материи могут жариться хоть до углей, антипригарному покрытию – хоть бы что. Тут можно сказать, что и пороху не нюхала. «Посражаемся до шести, а потом пообедаем». Не умею остервенело фокусироваться дольше нескольких дней – если нет дедлайнов. Но все, у чего в жизни есть дедлайны, имеет довольно поверхностную природу и устроено просто. В общем, я на время слегка забыла про Ирму – копалась в очередном переводе, таскалась по издательствам и жила свою весну.

Но как-то раз подруга моя, из самых близких и особых, художница Даша, вытащила меня пошляться, и на десятой минуте наших шляний Ирма всплыла сама собой.

– Ну как, нашлась она?

– Ой. Я и забыла уже.

Даша, выносной голос моей совести и памяти, хмыкнула:

– Как же удобно у тебя там все устроено.

– У меня к ней есть вопрос, на который, со слов Герцога, она мне все равно ответить не сможет. Так что на этот раз можешь считать это простой рациональностью.

– Может, тебе побыть с ней надо просто? Без разговоров, то есть.

– Может, и надо. Но ей-то это зачем?

– Исходя из того, что ты о ней рассказывала, за спрос она денег не возьмет.

– «Мы бы им дали, если бы они нас догнали». Ее найти сначала надо.

– Так ты ж не ищешь.

Прошла еще пара месяцев. Деррис завершил свой московский проект и улетел валять ваньку куда-то в Латинскую Америку. Прислал оттуда пустое письмо, со ссылкой на «You Can’t Always Get What You Want» в исполнении стариков «Jolly Boys», в теме письма указал: «такой вот муд, меда». Ну да. А в конце июня меня понесло в Питер, и там, на какой-то полуквартирной выставке я нос к носу столкнулась со Стивеном. Чистой случайностью это столкновение считать нельзя: выставка была связана с «импрессионизмом» одного индийского умника современности, а мы оба им – и импрессионизмом, и тем умником, в смысле, – давно мазаны.

Стив – увесистый и богатый пункт моей биографии. Еврейско-ирландский рыжий фигаро, бонвиван и искатель приключений. У герцогов ему было бы самое место. Но он как-то обошелся штатом Махараштра и тамошними мудрецами – и еще парой-тройкой похожих мест. В общем, если коротко, мы как-то сцепились шестернями, встречая миллениум в одной голландской деревне, по стечению обстоятельств – в прямой видимости от той самой «амстердамской коммуны», – и с тех пор нерегулярно дружили, ожесточенно ссорились и потом не менее ожесточенно мирились. В какой-то момент особенного прилива дружеского чувства даже договорились, что тот из нас, кто дольше проживет, приедет куда угодно, когда другой соберется помирать. А потом Стив, перезнакомившись со всеми моими друзьями, а потом и с друзьями друзей, нашел то, что искал, по его собственному признанию, многие годы – любимую женщину, сильфиду по имени Катя, вполовину себя младше, что им обоим, насколько я могу судить, страшно нравится до сих пор: они бурно, однако счастливо женаты.

Так вот, Стив после выставки поволок меня обедать, а за обедом извлек из внутреннего кармана пиджака «мыльницу» и стал показывать свежеотснятое. И вот, среди обилия лиц (преимущественно девичьих), где-то на обрезе кадра, я вдруг заметила узнаваемые пепельные локоны с характерным таким завихрением, которое в народе именуют «бычок лизнул». На фотографии было человек десять незнакомцев, в каком-то кафе, где мне точно приходилось бывать. Люди на фотографии смеялись и разговаривали, а эта будто случайно оказавшаяся в объективе женщина читала книгу и широко улыбалась, безучастная к болтовне, хотя было отчего-то понятно, что все эти люди друг друга знают. В грудной клетке клацнуло.

– Это кто?

– Это? Мм… Ирэн. Нет, погоди… Карэн?

– Ирма.

– Точно! Ты ее знаешь?

– Я ее переводила. Где ты это снял? И когда? – Вот, пожалуйста, само в руки приплыло.

– Одну секунду, гляну дату… 20 мая. Ты что это разволновалась?

– Где?

И еще до того, как он выдал географическую точку, я опознала место.

– Автобусная станция в Гавре! – сказали мы хором.

Месяц с лишним назад. Черт-те где – в Гавре.

– Так с чего ты?..

– Ничего особенного. Ее тут просто друзья разыскивают.

– Да? Она казалась вполне благостной. Даже чересчур. Мы ехали вместе в поезде – все эти барышни, я и она. Побратались, в общем. – Ну, конечно. Мне пока не встречался человек, независимо от пола, возраста, расы и вероисповедания, с которым Стив не породнился бы после часового общения. – Зачем ее ищут?

На этот вопрос я лично имела собственный ответ, а вот за всех говорить не могла:

– Ну, ее… э-э… очень близкий друг беспокоится, а мне ей вопросик надо задать. Остальная компания ищет, видимо, по привычке.

– Она это регулярно проделывает?

– Ага.

Стив сунул пятерню в рыжую свою гриву, задумался.

– Почему бы не оставить человека в покое?

– Потому что некоторым с ней особым образом хорошо.

– А ей с некоторыми?

– Насколько я знаю, тоже.

Диалог из ниоткуда в никуда. Стив помолчал.

– Ну, в общем, месяц с лишним назад она была в Гавре. Если барышня подвижная, ее местоположение в мае почти ничего не значит для ваших поисков сейчас.

– Да понятно… – Теперь я крепко задумалась и, похоже, чуть погодя надумала.

Надуманное не требовало немедленных действий, и мы еще часа полтора трепались, как у нас со Стивом это бывает, обо всем на свете. Про Катю, про его давние затеи с экопоселением и прочей «зеленой идеей», про секс-наркотики-рок-н-ролл, по старой памяти. Стив кем только ни поработал в жизни. В том числе – в некой клинике на Гавайях, куда приезжали очень пожилые состоятельные люди, чтобы умереть в окружении тамошней внепланетной красоты. Там-то он и научился слушать так, как никто из моих знакомых, и его способность воспринимать предложенные истории и рассуждения в абсолютно любом количестве и с каким-то плохо постижимым участием неизменно поражали мое воображение. Старые прожженные хиппи – раса, к которой мне, в силу времени и места рождения, никогда не суждено принадлежать. Но хоть погреться рядом иногда, чиркнуть спичкой собственной жизни по этому коробку с выгоревшим на солнце портретом Тимоти Лири – искушение, которое мне никогда не приходило в голову преодолевать.

А потом мы целовались в какой-то подворотне возле Литейного, и Нопфлер еле слышно летел из окна высоко над нами, и, как всегда в таких случаях, никаких вопросов ненадолго не стало. Когда все на своем месте: угол падения солнечных лучей на темя, ветер нужного направления и силы, время и место года, парфюм на щеке, которую видишь в паре миллиметров от собственных глаз, руки, не предающие ни хозяина, ни его визави, длинное абстрактное прошлое и более чем номинальное будущее, заработанные за годы право и обязанность молчать, когда надо молчать… Ответы не приходят, нет. Уходят вопросы.

А вечером я села в поезд и уехала в Москву. Стив унесся в Айдахо – воссоединяться с Катей. Чтобы лететь дальше. Мне же было понятно, что́ делать. Прибыв домой рано утром, я полезла мониторить цены на билеты до Парижа.

Вылететь на днях не очень получалось: цены кусались, а лишних денег у меня по карманам не наблюдалось. Да и дела недоделаны. И, похоже, лечу не на пару дней. Занимать деньги мне никогда не нравилось. И я взялась быстренько накарябать пару статей для некоего онлайн-портала.

Денег дали дней через десять, но во мне засела уверенность, что я знаю, где Ирма сейчас и что никуда она оттуда не сдвинется – ни завтра, ни послезавтра. В итоге вылетела я аккурат на экваторе лета, 15 июля.

Париж принял меня разморено и манерно, как всегда. Последний поезд в Гавр отходил с Сен-Лазара около шести вечера, а первый утренний – примерно в семь, и я решила, что поеду спозаранку.

Стоит сказать, что по траектории Москва-Париж-Гавр и обратно я могла бы двигаться вслепую или в глубоком сне: так получилось, что пару лет назад я, случайно увидев в «ЖЖ» фотографии невозможной красоты белых холодных скал, отвесно обрывающихся в умеренно приветливый океан, решила, что мне туда надо, и пару месяцев спустя, в компании университетских закадык, мы уже дышали солью, лазали по валунам и хлестали изумительно дешевое красное на нормандском побережье. Достигнутый успех пожелали закрепить, и мы взялись ездить туда чуть ли не раз в полгода. Снимали за смешные евроценты один и тот же дом на горе, развлекались всякий раз одним и тем же, с неувядающим энтузиазмом и удовольствием: дальними пешими прогулками, сыром, портвейном, разговорами до утра. Об этих вылазках моя герцогоцентрированная братия не знала – никто, кроме Ирмы. Ей я почти случайно рассказала об этом городке как об абсолютном крае земли в рамках цивилизованной Европы. Ирма сильно впечатлилась и подробно расспросила меня, что да как с маршрутом и размещением. Я не придала тогда этим расспросам ровным счетом никакого значения.

Ночевка в Париже – это либо шляться всю ночь до поезда, что летом – легкое и приятное дело, не то, что в декабре (поставили мы как-то подобный эксперимент, врагу не пожелаю), либо поспать у друзей, либо совмещение первого со вторым: шляться с друзьями. Звоню Йенсу.

Иногда кажется, что землян на третьей планете либо гораздо меньше, чем приезжих, либо они маскируются и от меня прячутся. Йенс – еще один мой старый друг, бывший довольно продолжительный бойфренд и очередной представитель внеземной цивилизации. Сейчас он без пяти минут муж и пять минут как папа. Музыкант, фрик и сотрудник ЮНЕСКО. Некрасавец и чудодей – всё как мы любим. Наши до крайности своеобразные отношения начались с того, что я выпала из музея Чернобыля в Киеве – аккурат к нему на руки, и как-то мне плакалось от увиденного и услышанного, а ему как-то все это терпелось. А через несколько месяцев он назначил мне встречу на мосту Конкорд, в этом же самом Париже, и под утро, наболтавшись до хрипоты, мы вдруг обнаружили друг друга рядом, без одежды, в квартире его друзей. Ну и как-то остались приблизительно в этом положении еще на полтора года. А потом случились две вещи, обе – у меня: дурацкий мимолетный роман и перевод Ирминых дневников. На этом наше неоперившееся парное счастье быстро и элегично свернулось, как белок в кипятке. Дурацкий мимолетный роман ненадолго, но нацело поглотил мое сердце, а дневники – мозги. И Йенсу ничего не осталось. Но он чуть погодя великодушно согласился со мной дружить.

На встречу Йенс пришел, гордо неся в слинге на груди Лу-Ноу – Леланда-Ноя, себя в миниатюре. Мы неловко обнялись. Нам всегда это давалось неловко: тридцать сантиметров разницы в росте, очевидно – не в мою пользу. А тут еще и ребенок между.

– Опять туда же? – улыбается.

– Ну да, – улыбаюсь.

– А где все? Antosha? Max?

– У меня миссия, одиночная.

– Ух ты. Секретная?

– Нет, не очень. Помнишь ту книгу, которую я переводила… ну… тогда?

– Когда ты меня бросила? Помню.

Я попробовала это уточнение на вкус. Кажется, не горчит.

– Да, эта. – И тут вроде тоже. Ну, может, самую малость. – Вот с ее автором на встречу еду.

– Странное место выбрали. Почему не тут, не в Париже?

– Ей сейчас не нравятся большие города.

– Писательская дача, значит?

– Не уверена.

– А зачем еще пишущему убегать от людей?

– Я не уверена, что она – пишущая.

– Загадочно.

– Не то слово.

– Не хочешь рассказывать, как хочешь. – Улыбается.

– Пока нечего рассказывать, одни спекуляции и ни на чем не основанные догадки. – Улыбаюсь.

– Арсен Люпен ты, Саша.

– Не, я другой персонаж, Йенс. Крошка-сын пришел к отцу. Это Маяковский.

– Маяковский? Hasta la Revolución Siempre? – Теперь смеется.

– Нет, это большевистский дзэн-стих.

– А, ну конечно. Она что-то такое знает?

– Мне кажется, да.

– Тогда езжай, конечно. Всё ближе, чем в Гималаи.

– И это тоже.

– Удобно мы устроились. Уму-разуму учат практически на дому.

– Думаешь, это хорошо?

– У нас есть выбор?

Шляться ночь, имея ребенка на себе, Йенс, конечно, не собирался и ближе к девяти, переломившись где-то посередине своего богомолообразного тела, чмокнул меня в щеку и откланялся. К себе не позвал – все-таки маленький ребенок. И его мама. Значит, мне далее – Пон дез Ар, центр тяготения.

На мосту Дез Ар я просидела в относительном одиночестве до утра: мое уединение разбавляли многочисленные гуляющие (пьющие, пикникующие, целующиеся) – и книга. Деррис как бы случайно оставил у меня в то мартовское утро «Чапаева и Пустоту» на английском, а оттуда вдруг вывалилась небольшая пачка сложенных бумажек, исписанных стихами на фернском – судя по всему, собственного, Дерриса, производства, с его же карандашными почеркушками на полях. Сначала я подумала, что неприлично будет совать нос в личные записи Дерра, но потом решила, что нечего было бросать их где ни попадя, и взялась разбирать его каракули при мутном свете уличных фонарей.

Где-то третьим по счету шел стих, от которого у меня запершило в горле. Я где-то слышала эти строки:

 
Ведь не был же, нет,
Но с последней луны
Я храню полусвет
Ее снов тишины
Люблю до теней
Коль хочешь – сломай
Пожелаешь – разбей
Но только лишь рай
Ее рук не развей
Люблю до теней.
 

Ирма, вне всяких сомнений, об этом знает. И мне вдруг стало слышно, как Деррис шевелит губами, повторяя за Кабрелем, – сначала на французском, которого почти не знает, потом на фернском, который не любит, потом – на дерри. На котором смотрит сны.

Поезд притащил меня в Гавр за обещанные расписанием два часа. В Гавре дул веселый кусачий ветер, плескали юбки прохожих негритянок, автобуса к побережью ждала немаленькая толпа курортников. Багет, кофе, два евро – и час рассеянно глядеть, как за холмами то появляется, то исчезает линия атлантического горизонта, пока автобус петляет по полям лаванды и сурепки, и просторы эти луговые невозможно заподозрить в близости к большой воде. Тамбовская область, ни дать ни взять. И вот, на исходе часа поля вдруг начинают прогибаться к воображаемому океану, автобус закатывается в эту складку и въезжает в игрушечный город. Этрета. Étretat. С некоторой натяжкой – почти Страна Бытия. Мой выход.

Полторы тысячи аборигенов. В разгар сезона еще примерно полстолько – отдыхающих. Спрашивается, как найти в этом небольшом, но все-таки стоге сена требуемую иголку? Надо сесть на променаде и, если просидеть достаточно долго, мимо непременно проплывет тень искомого друга. Потому что променады в таких городах центростремительны, как мне всегда казалось, и сюда выпадает хотя бы раз в день каждый курортник. Вещей на мне практически не было, если не считать небольшого рюкзака, я решила побомжевать до вечера на скамейке. Дала себе слово отлучаться только в уборную. Надо ли говорить, что Ирма так и не появилась? Но уверенности, что она здесь, неисповедимым образом прибавилось.

Заночевать удалось – везет дуракам, влюбленным и смертельно пьяным – в самой удаленной от пляжа гостинице и то за неприятные для моего тощего бюджета деньги и строго на одну ночь. По неведомым причинам во мне окрепла убежденность, что я а) завтра найду Ирму, б) она захочет разделить со мной свой съемный кров. Я ее без нее женила на своем желании поговорить. Мне казалось, что она оценит мой конкистадорский раж – если судить по ее текстам (да и по ее биографии), Ирме нравились и свои, и чужие дурацкие поступки.

Утром я вернулась на пост. К полудню пляж уже кишел купальщиками, а прогулочная набережная – гуляющими. На флагштоках рядом с будкой спасателей плескались объеденные ветром и солью разрешающие флажки. На скалах слева и справа толпились фотографирующие. Высокая вода случилась в тот день примерно к завтраку и сейчас крадучись отползала, оголяя нугу облизанных водой известняков и старые бетонные конструкции, оставшиеся здесь со Второй мировой. Я бездумно глазела на это гостевое мельтешенье – на нас, визитеров в этом вечном замке, где-то здесь уединился в подводных гротах или в дубраве на склоне, рядом с полем для гольфа незримый герцог и не желает ни наставлять, ни даже просто общаться. Но его присутствие пропитало воздух этого места, слабое, как запах сигары, которую докурили много часов назад, как духи уехавшей после обеда юной дамы. Начистоту: это к нему я возвращалась сюда раз за разом, ожидая опять и опять, что он покажется мне и уверенно, по-учительски, возьмется за штурвал моей жизни, скажет, что именно мне отныне и навсегда следует считать самым главным. В мире, где все войны – не здесь, в жизнях, где волей провидения все складно и в целом симпатично, в судьбах, свободных от отсекающих все «излишества» катаклизмов, в клинически здоровых головах могут себе позволить плодиться разные деликатесные мысли, и вдоволь в таких головах простора для чистого беспримесного квеста на внутренней местности.

Время близилось к трем. Тяжелые хамские чайки невозбранно приканчивали мой бутерброд, забытый рядом на скамейке, когда из толпы в сотне метров от меня вынырнула и прислонилась к парапету незаметная хрупкая женщина с внешностью плохо сохранившейся девочки, в темно-синем длинном платье-мешке и сандалиях. Длинные, до самой поясницы, пепельные волосы затейливо переплетены темно-синими же шнурами. Я вас нашла. Сулаэ фаэтар, меда Ирма.

Когда я приблизилась и обратилась к ней – церемонным полушепотом, на ломаном дерри, – Ирма вздрогнула и обернулась не сразу. Мы не виделись несколько лет и теперь, почти забыв, для чего я здесь, я ждала первой встречи взглядов. Наконец она повернулась ко мне – всем телом. На чуть обветренном лице, как тени от волшебного фонаря, мелькнули одно за другим секундное замешательство, удивление, растерянность, легкое недовольство, радость узнавания. У меня за ребрами в смятении заколотилась птица.

– Саша?

– Простите меня, меда, я приехала без приглашения.

Молчит. Разглядывает. Пока вроде не сердится.

– Могу я спросить, зачем?

Ох. Так сразу. Ва-банк.

– Мне надо с вами поговорить.

– …

– Вернее, даже побыть рядом. Кажется.

Разглядывает, молчит, совсем не сердится.

– Непонятно пока. Идемте ко мне, Саш. Вы одна приехали?

И вот мы не торопясь шагаем куда-то вглубь городка.

– Да.

– Кто-нибудь знает, что я здесь? Ну… из наших. – Последние слова Ирма произносит неуверенно и будто бы виновато.

– Нет, я никому не говорила. – Хотя бы потому, что не могла быть в этом уверена. А к чему баламутить даже одного Дерриса, не говоря уже обо всей остальной команде.

– Да, Дерриса точно не надо баламутить. Он уж сам как-нибудь.

Молчим. Стараюсь не думать ни о чем настоятельно, смотрю впереди себя, пытаюсь любоваться ностальгически знакомыми красотами.

– Майкл, Filthy, сказал, что знает где вы. Мне показалось, что врет.

Ирма вскинулась, покраснела.

– Мы виделись, да.

– Где?

– У них. Но еще до того, как я сюда приехала.

Я вытаращила глаза.

– Как вас занесло в эту… в это место?

Ирма покраснела еще гуще:

– Мне всегда казалось, что они знают что-то особенное.

– Вот уж никогда бы не подумала. И как?

– Во мне нет столько сердца.

Я оторопела.

– Какое сердце, Ирма? Берите на полметра ниже.

– Вы были в Каджурахо, Саша? – вопрос на вопрос.

– Нет.

– Секрет этих вот пресловутых храмов, ну, которые все в лепнине… Понимаете, о чем я, да? – Я поспешно кивнула. – Ну так вот, секрет в том, что это всё – снаружи. А внутри пусто, прохладно и нет ничего, кроме шивалингама. Сознание, пронзающее материю. В тишине и пустоте. Чистая концепция. Но прежде чем попадешь внутрь, долго-долго разглядываешь фасад. Вот я и подумала, что, зажмурившись, проскочу внутрь и увижу нечто, не имеющее ни экспозиции, ни развязки. Такое, вокруг чего можно написать что-то стоящее. Медар Кама знает, что делает, как это ни странно.

«Медар Кама знает». О фионе тьернане Каме Торо, амстердамском герцоге, я была премного наслышана от Йамиры. Но даже наша Афродита сбивалась на благоговейный шепот, в невесть какой по счету раз выкладывая историю о ее с ним… приключениях. Ирма меж тем примолкла, и разговор явственно не предполагал продолжения. Но мне же неймется.

– И что же?..

– Я не смогла зажмуриться.

Если бы не ослепительное солнце, на меня вместе с этой фразой спустились бы густые, пахучие сумерки. За доли секунды я вообразила себе такое, что немедленно захотелось спрятать от Ирмы как можно дальше.

– Я не полезу к вам в голову, меда, думайте о чем хотите, правда, – произносит, не глядя на меня, почти в сторону; и вдруг: – Вы говорили с Герцогом обо мне?

– Да. – Так быстро я не успеваю уклоняться от ответа.

– И что Герцог?

Мы между тем подошли к двухэтажному домику, по самый подбородок утонувшему в мальве.

– Какой милый! Повезло же вам снять такое чудо, Ирма!

– Ладно, не хотите сейчас – потом, может, еще раз спрошу. Заходите, Саша.

Внутри все было почти так же, как и в том доме, который постоянно снимали мы: тяжелые старые кресла с льняными подголовниками, каменный пол, камин, широкие подоконники с бестолковым, но трогательным фаянсом. В первом этаже обитали хозяева, но их дома не оказалось. Ирма снимала мансарду-студию, на которую вела узкая новенькая лестница, смотревшаяся тут чужой и странной. Мы забрались наверх, и Ирма сразу же скинула сандалии, стащила через голову платье и направилась к холодильнику. Сыр, холодное белое, хлеб, стаканы для виски.