Текст книги "Вас пригласили"

– Простите старика, Саша, мне так удобнее.

Он еще извиняется!

– Зато вам теперь не кажется, что вы – посторонняя. До полуночи меж тем остается совсем мало времени, а нам еще надо подготовиться. Где уже Локира и наше юное аутичное дарование?

– Ждем, Герцог, медар, с минуты на минуту, – подмигнул Мелн.

Герцог потер руки:

– Ну прекрасно. Не вешайте носа, Деррис. Сегодня будут чудеса, верно?

У Дерриса и правда было сложно с лицом:

– Да, медар Герцог, конечно.

– Итак, за дело.

И все, будто давно обо всем договорились, дружно двинулись к лестнице на второй этаж. Я тоже засобиралась, но Герцог обернулся:

– А вы пока отдыхайте, Саша. Считайте, что актеры удалились на генеральную репетицию. Нам надо… настроить оркестр. – И горячий натопленный воздух донес до меня мягкую, еле уловимую волну, шевельнувшую волосы у меня надо лбом. – Все хорошо. Вам здесь рады.

И в гостиной стало тихо.

У Времени свой модельер. Бог-кутюрье. Время – неисправимый модник. Вселенная – его гардеробная. Люди – крошечные плюшевые звери, только живые и наделенные сознанием, Время рассовывает их по бесчисленным рукавам, цепляет на каждый из миллиардов лацканов своих пиджаков и на тульи миллионов своих шляп. Мы лазаем в складках его мантий и плащей, находим друг друга за обшлагами и голенищами. Есть у Времени и потайные карманы, есть и бреши в подкладке, и мы иногда проваливаемся туда – и вдруг оказываемся вне планов и графиков, не способные сами выбраться и карабкаться дальше по рюшам и оторочкам. Мы сидим в теплой бархатной мгле, пахнущей чем угодно от гари до карри, и самое время, кажется, фантазировать, грезить. И думать. У меня часовой карман этого самого времени, думай не хочу. Но не хочу же! Не получается. Хватает только на то, чтобы доползти до кухни, уворовать бутерброд и пачку сахарных галет, налить себе еще горячего чаю, вернуться в кресло и млеть в предвкушении ночи, и провожать тонущий в пучине вечера год, и отчаянно отбрыкиваться от мысли, что завтра неизбежно наступит.

А в начале восьмого ворота – с моей помощью – снова впустили гостей. Точнее, двух гостий. Но их я встречала в одиночестве. Сверху не доносилось ни звука.

Локира вошла первой, я ожидала ее в дверях – она оказалась сухонькой пожилой феей с неожиданно юной кожей и девичьим блеском в светло-зеленых глазах, с гладкой, в пояс, сверкающей гривой цвета старого серебра. А следом за ней вплыла Ирма. За прошедшие полгода от Ирмы осталось три четверти и так-то невеликого веса, но тугой кокон невыразимой силы и какой-то яростной радости неслышно пульсировал вокруг этой человеческой иглы. Как смерть Кощеева в яйце. Локира молча кивнула мне, будто мы вчера расстались, и сразу, не снимая короткого пальтишка, прошла в кухню, предоставив нас с Ирмой друг другу. Я лихорадочно соображала, с чего начать разговор.

– Здравствуйте, Саша. Идите-ка сюда скорей. – Ирма сама неожиданно широко шагнула ко мне, и этот ее кокон сомкнулся за моей спиной. Меня с плеском омыло странным вибрирующим электричеством, я услышала, как в грудь негромко, но настойчиво постучало Ирмино сердце.

– Все хорошо? Правда? – Мне хотелось, чтобы она меня за что-нибудь простила.

– Все прекрасно, правда.

Мы очнулись, скорее почувствовав, нежели увидев, что Локира вернулась, неся сразу три здоровенных кружки в руках – так, будто это были три наперстка.

– Прозит, меды! Потом дообнимаетесь. – И она протянула нам выпить. – Ну как, похожа я на то, что там Ирма про меня понаписала? – Голос, какой голос!

– Нет, меда Локира. Вы гораздо неописуемее. Я и не пыталась соответствовать, – ответила вместо меня Ирма. – За это и пьем.

Мы чокнулись и отпили. В кружках оказался мятный чай с медом. «Бражничать будем позже», – услышала я где-то между ушами, и голос был не мой. Локирин. Я чуть не подпрыгнула на месте. Глянула на Локиру. Та залилась счастливым смехом: «Добро пожаловать домой, меда».

– Что это было, меда Локира?

«Молчите и говорите».

– Я не умею.

«Меда Локира, ну что вы в самом деле. Не мучайте Сашу».

И это я услышала! После первой точки я обернулась к Ирме, но та и до второй договорила, не открывая рта.

«Вы что творите?!»

«Надо спешно учить вас хотя бы базовым навыкам, иначе эта ночь не станет тем, чего вы от нее ждете, Саша».

Мне уверенно показалось, что я сейчас свихнусь.

«Без паники. От нее только хуже. Просто постарайтесь не разговаривать. Слушайте. Смотрите в глаза собеседнику. Доверяйте. Открывайтесь. Увидите, что будет происходить. Прием?»

«Прием!!!»

«Не шумите так. Думайте шепотом, как будто выдыхаете через зажатую гортань. Пробуйте».

Все это они будто говорили хором, в оба мои уха – одна слева, другая справа.

«Что говорить?»

«Что хотите. Только несложное. И поменьше вопросов. Расскажите, как ваши дела, для начала».

И я рассказала им про издательство. А потом – немного – про Федора. И про катавасию с билетами. Получалось медленно и неуклюже, все больше картинками, словарь, когда всё – молча, истощался настолько, что я впервые ощущала себя дислексичкой или гукающим младенцем. Но Ирма показала мне картинку из своей же книги, когда она сама впервые пыталась общаться без устных слов, и это меня сильно взбодрило. Но хватило меня ненадолго: через полчаса я почувствовала себя так, будто всю ночь напролет редактировала очень плохой перевод.

– Все, пока достаточно. Очень, очень толковая вы, Саша, поверьте. – И Локира погладила меня по голове, как маленькую. Сверху послышались голоса, и по лестнице ссыпалась вся компания. Деррис шел последним, и стоило ему увидеть, кто пришел, пока они там «репетировали», как он кубарем скатился вниз, растолкав остальных, и сгреб Ирму в охапку: «Пожалуйста, не оставляй меня так больше», – заскворчало в воздухе. В ответ – тишина, Ирма целовала его вслепую, куда придется, и гладила по спине. Герцог обменялся с Локирой короткими многозначительными взглядами.

Деррис наконец выпустил Ирму, хотя кто кого выпустил – большой вопрос: пространство вокруг Ирмы теперь почти зримо светилось и электричества в нем было едва ли не больше, чем в физической фигуре Дерриса. Все смогли наконец поздороваться, как здесь принято – лучшими в мире объятиями. Локиру многие не видели несколько лет, но она словно сморгнула эти годы – и для себя, и для остальных.

– Ну что, все в сборе? – Герцог остался стоять на лестнице, словно на трибуне.

– Да! – ответили мы нестройным хором.

– Тогда – сорок минут на последние приготовления. Съешьте мигом все бутерброды. Встречаемся здесь… – он взглянул на часы, —… ровно в десять.

Все растащили настряпанное и исчезли наверху. Деррис уволок Ирму с собой, меня отвела за руку к себе в комнату Амана – по каким-то их внутренним законам расселения меня прописали к ней. Закрыв за нами дверь, Амана оглядела меня с головы до пят, подошла к моему рюкзаку, порылась в нем, извлекла прихваченное термобелье и толстые шерстяные носки, а из своей сумки добыла необъятную, колючую парку с капюшоном – домашней вязки, с иероглифом на животе. Синюю, понятно. Подчиняясь бездумной стыдливости, я отвернулась, чтобы стянуть свитер и заменить его на «терму», в спину мне прилетел тихий смешок, но тут в недрах рюкзака загомонил телефон, и я, разом заплутав в рукавах, развернулась и полезла доставать аппарат. Амана откровенно разглядывала меня и при этом изрядно веселилась. Звонил Федор.

– Ты как доехала? Чего не пишешь?

– Прости, пожалуйста, забегалась. Я бы тебе позвонила ближе к полуночи.

– Ну хорошо. Тебя встретили? Все нормально? Веселитесь?

– Собираемся на прогулку, судя по всему.

– Одевайся там, холодно ж, небось. У нас тут метель.

– Тут без снега. Но свежо, да. – Не снятый свитер болтался у меня на шее. Амана, склонив голову на бок, слушала мою тарабарщину и улыбалась.

– Ты, если потерялась во времени, имей в виду: в Москве без пятнадцати двенадцать.

Я спохватилась:

– С наступающим, дядьФедор.

– Спасибо.

– Ты хоть не один?

– Спасибо что спросила. – Хмыкает. – Нет, не один. И тоже собираюсь гулять. Антон позвал разливать прохожим глинтвейн. – Антоша любил играть новогодней ночью в доброго волшебника; за Федором, однако, подобных гуманитарных замашек не числилось. Но я решила не уточнять, что такое вдруг произошло у него в голове.

– Ну отлично тогда! Молодцы! Не забудь поглядеть на подарок. Обнимаю, Федор, осторожнее там… – Я осеклась, потому что финал этой реплики подразумевался вполне программным, но отчего-то его никак было не выпихнуть наружу. Федор подождал немного и сказал за меня:

– В общем, я скучаю.

– Извини, что вот так вышло. Пожалуйста. – Последнее – уже шепотом.

– Андрюха меня предупреждал, что с тобой все не как у людей. – Вроде шутит. Хорошо все, значит.

– Ну да, точно.

– Иди уже давай. С Новым Годом, дурында.

– Сам балда. С Новым Годом!

Отбой.

А в телефоне уже – пачка сообщений: в Москве следующий год уже вовсю наступал. Экипировавшись, я по инерции сунула телефон в карман штанов, но Амана, заметив это мое нежелание терять связь с внешним миром, решительно извлекла аппарат и выпустила его, как рыбу в аквариум, обратно в рюкзак. Глянула на меня и помотала головой: с собой не бери. Воля ваша, господа заговорщики.

Важные резные стрелки на часах в гостиной еще не успели встать в назначенную позу десяти, когда мы все уже сидели внизу, как школьники перед экскурсией, и ждали стартового флажка. На всех была более-менее спортивная экипировка. Поскольку я понятия не имела, что они задумали, волноваться и фантазировать уже физически не могла, а остальные были в меру возбуждены, но без излишней торжественности, мы трепались об уходящем годе, как ни в чем не бывало. Я приметила несколько скатанных в плотные трубки гимнастических ковриков, а прямо у входа – три старинных масляных фонаря. Ровно в десять входная дверь открылась и показала нам Герцога – он, оказалось, уже стоял на крыльце, одетый в плотную короткую куртку со множеством карманов и в лыжные штаны.

Дальнейшее происходило в полном молчании. Все поднялись, разобрали приготовленное снаряжение и двинулись гурьбой за Герцогом. Мы проделали обратный путь в центр города, протолкались через густую, мощно подогретую предновогодним ажиотажем и горячим вином толпу празднующих, свернули налево и начали взбираться по пологому травянистому склону на скалы. Я хорошо знала эту дорогу: не раз и не два мы гуляли тут с той моей компанией, которая с нормальными именами. Пора, видимо, сказать, что эту классификацию придумал Федор, после того как я впервые показала ему свой перевод и рассказала об этих людях, что могла. Федор не впечатлился, назвал Ирмин текст «восторженной обсессивной антинаучной прозой», сказал, что нас всех надо спасать из оккультного тумана, и ехидно поинтересовался, не продал ли кто из героев квартиру в пользу Герцога. Чуть не поссорились тогда, но как-то утрясли: Федору хватало чувства юмора и общего пофигизма, чтобы говорить такие вещи не всерьез. Я же, назло ему, распечатала на принтере рисунок из Ирминых дневников, где она попыталась изобразить Герцога, и прилепила в кухне над раковиной – в знак демонстративного театрального фанатизма. Федор похмыкал, но портрет висит себе там же до сих пор.

Хоть и знакомая была дорога, но бродить по ней ночью мне приходилось впервые. Прожекторная подсветка преобразила многометровые алебастровые скальные стенки в патрицианский зал. Амфитеатр бухты замер на одном басовом органном аккорде – чуть приоткрыв внутренние уши, можно было даже попытаться и его услышать. Ветер стих так же внезапно, как и проснулся несколько часов назад, океан бодрствовал, но в абсолютном штиле. Чайки спали. Мы поднимались все выше, гул города мелел и истончался, и минут через двадцать неспешного хода нас забрала в свое нутро практически полная тишина. На гребне первой скалы мы остановились, и Мелн зажег фонари. Дальше двигались гуськом, Герцог освещал дорогу, идя в голове колонны, Богран – где-то посередине, Деррис – замыкающим.

Между первой и второй скалой разлог почти не ощущался, и я невозбранно предавалась путаным, но приятным мыслям. А вот между второй и третьей земля сложила ладони лодочкой, и пришлось отвлечься от грез и начать смотреть под ноги. Мы ссыпались на дно, а потом опять взобрались наверх. Дальше тропа начала петлять по ежевичнику, догола ощипанному туристами и птицами, по курткам зашелестели колючие ветки. Движение сильно замедлилось: приходилось ступать осторожно, чтобы не налететь на впереди идущего или что-нибудь себе не сломать. Но в своих спутниках я не заметила никакой суеты: у нас либо навалом времени до неведомого мне назначенного, либо важно было просто дойти – неважно, когда.

На бетонные плиты, ведшие вниз, на дикий пляж, мы сошли примерно в одиннадцать. Дно в этой бухте было устлано мелкой трескучей галькой. Компания заметно прибавила шаг, свет фонарей запрыгал по камешкам. Мы приближались к скале со сквозной промоиной в виде замочной скважины, и меня затопляло отстраненное любопытство. Куда и зачем мы хотим прийти? Как ночью, только при свете наших коптилок, без веревок или иного оборудования, мы собираемся штурмовать мокрую, заросшую осклизлой зеленой накипью стенку, если в наших планах – попасть зачем-нибудь в соседнюю бухту? Интересно, кому из компании, исключая меня, все это так же неведомо? И вот еще что: они ведь, небось, всю дорогу обсуждали, что, куда и зачем, но на что я гожусь как безмолвный собеседник? Да ни на что, понятно.

Стенка под «замочной скважиной» встретила нас сонным недоумением. Герцог приблизился и бегло ощупал поверхность, некоторое время задумчиво смотрел в океан, а потом жестом подозвал Бограна. Остальные стояли и спокойно ждали дальнейших распоряжений. Герцог с Бограном покопались в неглубокой трещине и вытянули на свет разлохмаченную синтетическую веревку с большой палец толщиной, уходившую куда-то наверх. Приглядевшись, я увидела, что на много бугрящихся узлов она привязана к уставшему от соли металлическому кольцу, вбитому в скалу и заляпанному для прочности цементом в месте крепления. До кольца было метра четыре, не меньше. Нижний конец веревки болтался где-то на уровне моего лица.

Герцог кивнул, и Богран повис на тросе, поджав ноги. Наверху узлы заскрипели от трения о шершавую ржавчину, но в остальном все вроде было в порядке. Герцог, как в детской считалке, ткнул указательным пальцем поочередно в Ирму, меня, Локиру, Аману, Алис и Йамиру. Сначала – женщины. Ирма взялась за конец веревки, Богран подхватил ее за бедра, приподнял, Ирма уперлась ногами в стену и, рывками выбирая трос, забралась наверх, в два рывка залезла на плоскую поверхность внутри промоины, встала в полный рост и оттуда показала нам «окей».

Я не успела испугаться, а могучие ручищи Бограна мигом проделали ту же манипуляцию со мной, – и вот я уже рядом с Ирмой, и мы, как заправские альпинисты, даем друг другу «пять». Через несколько минут всех дам перекидали наверх. Далее – Дерейн, Мелн, Деррис и Герцог. Следом подняли фонари. Последним из темноты к свету взобрался сам Богран, и, когда его седина сверкнула в дымном свете и весь он выбрался, пачкая живот мелом, к нам, руки у него слегка тряслись от напряжения.

Скала, внутри которой мы теперь находились, была метров двадцать в толщину. Под ногами было сухо, но в продольной трещине, глубоко внизу, шипела вода. Мы прошли насквозь на другую сторону, и там нас ждала длинная и довольно узкая полка по-над бухтой, и пляж здесь лежал заметно ниже, чем позади: до белеющих внизу валунов было метров десять, не меньше. В скальной стенке вдоль полки на равном расстоянии чернели петли, похожие на ту, которая помогла нам сюда забраться. Первым, держась за эти условные поручни, двинулся Герцог, а дальше мы все выстроились в цепочку и очень медленно начали спускаться к пляжу. И только спрыгнув на плоские белесые камни, каждый – со стол величиной, я глянула на часы. Без четверти полночь.

Все, что происходило дальше, обложено в моей голове ватой, как спящий елочный шарик. Герцог побродил по пляжу и выбрал место, где каменные плиты смыкались в одну довольно обширную площадку, на ней молниеносно раскатали коврики, фион Коннер пальцем описал в воздухе круг, и все немедленно расселись, как было молча велено. Я не поняла, распространяется на меня приглашение или нет, но Герцог указал мне место прямо перед ним, внутри круга, спиной к нему и лицом к Атлантике. Я повиновалась, словно впав в легкий полупрозрачный транс. Фонари погасили, и наступила рябая темнота безлунной, но очень звездной ночи. В затылок мне мерно дышал Герцог. И вот он заговорил, хрипло и медленно:

– Слушайте внимательно. Говорю специально для нашей внешней гостьи. Все, кроме Саши, знают, что надо делать. Новогодняя полночь лучше любой другой только потому, что очень много людей думают про нее так. Иначе для подобных экспериментов годится любое время суток. Меда Саша, – обратился он к моему затылку, – вы сидите там, где сидите, по одной простой причине: как бы ни старались барышни оперативно натаскать вас общаться без слов, вам все-таки пока рано. Вам нужно будет делать только одно: ничего не делать. И ничего не бояться. И помалкивать. Договорились?

Очень захотелось сказать что-нибудь короткое, но ритуальное, желательно – на дерри. Но и в сознании у меня тоже, видимо, погасили весь свет, и ничего, кроме собственного бешеного пульса, я уже не осознавала. Поэтому я просто кивнула, рассчитывая, что Герцогу достаточно будет жеста.

– Прекрасно.

В круге возникло небольшое шевеление: все выпростали руки, постягивали перчатки и варежки и приложили ладони к коврикам – так, чтобы накрыть ладонь рядом сидящего. Круг замкнулся. Со мной внутри. «Не закрывай глаза», – просвистело у меня от уха к уху, а дальше – полное молчание.

Я смотрела в почти невидимый океан перед собой, между головами Локиры и Дерриса. Понятия не имея, что происходит и происходит ли что-нибудь, я ничего не ждала, никуда не торопилась, ничего не вспоминала, не ерзала, не глазела на окружавших меня людей, – и давалось это легко и просто. Взгляд ли Эгана мне в спину, сюрреальность времени и места ли успокоили и очистили мне сознание – не знаю. И не могу сказать, в какой именно момент в этом лишенном временны́х координат пространстве, возникла – сначала смутно и неотчетливо, а затем все ярче и яснее, где-то в промежутке между неосязаемой в темноте линией горизонта и моими зрачками – трехмерная неяркая картинка. Я увидела, как вокруг своей оси медленно вращается гигантская подзорная труба, будто невидимая рука исполинского бога развлекает меня трюками калейдоскопических узоров. Труба покоилась в воздухе вдоль линии прибоя, и мне привиделись полотняные ленты цвета ночи, обвивавшие колена этой диковины. Стоило мне как следует рассмотреть медные кольца, винты и резьбы трубы, как та неторопливо развернулась в горизонтальной плоскости на прямой угол и теперь упокоилась широким раструбом ко мне, а окуляром – к проглоченному тьмой горизонту. И замерла. Я почувствовала – никак не зрением, – что перед моим взором плотно и тягуче вращается какое-то горячее густое вещество, и это движение порождало еле слышное гудение, как будто через небольшой стеклянный бублик под давлением пропускают подогретый глицерин. Реальность – пляж, прибой в полуночной мгле, замершие черные силуэты моих друзей – не фокусировалась, плыла и рябила, но не могу сказать, что я всерьез пыталась всматриваться: виде́ние подзорной трубы и ее эволюций поглощало мое внимание целиком, как в детстве – новая игрушка. Стоило мне полностью сосредоточиться на этом чудесном телескопе, как он едва приметно задрожал и… внезапно схлопнулся, как шапокляк, стал, неописуемым образом, не толще листа бумаги, оставаясь при этом – необъяснимо – собою. И со следующим моим заполошным вдохом он, не менее внезапно, стремительно приблизился и оказался в нескольких сантиметрах от моего лица – лупой в кунсткамере, полупрозрачным иллюминатором. Я зачарованно впилась глазами в изображение, и оно ожило. Сразу не разобрав, что происходит, я сморгнула – и ахнула: перед моим взором кипела вся моя жизнь, еще до рождения, сквозь все мои без малого сорок лет и вперед, до самой смерти – и после нее. Вне времени, вне пространства, в плоскости с нулевой толщиной, происходящая единомоментно, лишенное линейной временной развертки, схлопнутое до плоскости с нулевой толщиной, единомоментно происходящее, вечная в каждой секунде, которых там не было ни одной. Там, в этой судьбе, прописанной до всех деталей всех вариантов, ничего не происходило, потому что не было ни «сначала», ни «потом», нуль-каузальность ставила на-попа привычный календарный вектор, материя жизни взмывала, как истребитель, без разгона вверх, перпендикулярно, но и в этом взлете не было, не было «ключа-на-старт» : старт был взлетом был посадкой. Я видела себя пятилеткой в замурзанной футболке, а поверх – себя в школьной форме, себя вчера в Париже, себя три года назад на улице Наметкина, на велике, у которого слетела цепь, себя два года спустя в какой-то пыльной южной деревне, себя двадцать лет спустя на юру под сильным дождем, себя лежащую в постели в нерегулярном кружеве редеющих седых прядей, стальную урну с прахом в чьих-то руках, и поверх – себя на ступенях Университета, смеющейся, с бутылкой чего-то в руках, и поверх – себя же, с закрытыми глазами, в чьих-то объятиях, и еще раз – в море цветов свое замершее, с закрытыми глазами, отчего-то задумчивое лицо. Вокруг затейливой виньеткой завихрялись люди, машины, самолеты и поезда, дома и улицы, движение пешком и на трамвае, слезы, смех, сон, ссоры, примирения, смятения, мгновения полного покоя и полного отчаяния, ожидания и вспоминания, встречи и прощания, в последний раз пожатые руки, в первый раз поцелованные губы, одежды и маски, лукавства и откровения… Время пожрало себя без остатка. От уробороса осталась кипящая всем тварным во вселенной дырка. И в этой точке, где я все это смогла втиснуть в тесный дощатый короб собственного сознания, все прекратилось так же внезапно, как и началось. С турбинным шумом, слышным только мне одной, запустилось время. Еще сколько-то минут все сидели неподвижно. А потом раздался общий неровный беззвучный выдох: «Сулаэ фаэтар». И голос Герцога из-за моей спины:

– Ну что же, а вот теперь с Новым Годом, меды и медары! Вы, Саша, молодцом. Можете пересесть, если хотите. Кто желает глоток порто? Мелн, сходите к тайнику, притащите запасы. И дайте огня, Дерейн, дело сделано, можем забулдыжничать. Даешь потеху!

До рассвета мы пили портвейн, ели обязательный в этих краях сыр, гоняли в салки по пляжу, болтали, смеялись, чудили. Мелн с Деррисом продемонстрировали молодецкую удаль и влезли в ледяную воду – не искупаться, так хоть обмакнуться. Остальным тоже оказалось не слабо́, и один за другим мои компаньоны стаскивали с себя многослойную шерстяную и нейлоновую амуницию и крещались в изумленном океане. А когда под утро пришла высокая вода и поднялся ветер, забрались в скважину и стали играть в игру, которую на ходу изобрел придумщик Деррис, – «Снимаем кино про тебя» : все вместе мы сочиняли сценарии фильмов для каждого из присутствовавших, с ним же в главной роли. Придумывать истории про и для любимых людей – что может быть увлекательнее? Я без труда отбросила все вопросы о своем видении и о том, откуда оно взялось. Оставила на потом. На когда-нибудь.

А к половине девятого, когда макушки скал заржавели от восходящего солнца, мое племя запело, как некогда пообещала мне в своих дневниках Ирма. А я сидела тихо, свернувшись калачиком в нагретой пачкучей нише, и любила их, любила, любила. И без всяких мистерий, легко и неслышно, время плясало на месте, и не было в этом счастья, потому что счастье казалось падающей в пропасть головней, чадящей и не святящей совсем, – а было что-то несравненно большее, чему я до сих пор не знаю названия.

Одна из двух моих муз сообщает мне,

что история должна завершиться здесь,

и дальнейшее не имеет значения.

Всё так.

Но тогда придется сделать вид, что «долго и счастливо» все-таки имеет место.

Нет, не имеет.

Poco a poco da capo al fino.

Вскоре, без приключений добравшись над морем и по уснувшему городку домой, мы разбрелись смотреть сны, самые странные из возможных. В моем личном кинотеатре показывали высокий, влажный и темный узкий зал с неугадывающимся потолком, под сводами – шорох перепархивающих голубей, и меня, облаченную в одежды цвета ночи, в тесном кольце людей, чьих лиц я не могла разглядеть: они пели мне что-то, слов не разобрать, и я все хотела попросить их петь так, чтобы я могла понять, о чем эта песня, но, как это бывает во сне, язык не повиновался мне.

Утро натекло на меня холодной медленной лавой. Глаза не хотелось открывать совсем, потому что там, по ту сторону век, я чувствовала пыльное дыхание клятого этого «долго и счастливо», хотя, казалось бы, мы все еще вместе, мы все еще здесь, праздник не окончен, – но отчего-то уже было невыносимо скользко стоять в гомонливых, скорых водах настоящего. Шепот в ушах, до невыносимости похожий на голос Герцога, говорил мне, что я сама ускоряю это движение, сама умерщвляю, но поделать с этим ничего было нельзя. События прошедшей ночи уже стремительно подергивались пеплом, млечный свет утра, как прибывающая вода, подтапливал и размывал четкие угольные контуры, смягчал бритвенные края, зализывал трещины, усмирял тектонику. Чуть погодя я услышала, как Амана встала, неслышно проскользила через всю комнату, и мой матрас просел едва-едва под ее невесомостью. И вот уже она гладит меня поверх одеяла, и скучная невидимая картинка, навязанная мне пробуждением, вытесняется ее безмолвной улыбкой. Я открываю глаза. Я хочу ответить. Надо, надо дальше. Жить дальше. «Дальше». Почти задумалась – и слово рассыпалось на буквы.

Часы в гостиной констатировали полдень. Дом все еще сопел и потягивался, в кухне возилась Алис, варя, видимо, уже далеко не первую порцию кофе, судя по запаху – с кардамоном. На крыльце, завернувшись в традиционный синий плед, сидела Йамира с длиннейшим мундштуком в одной руке и кружкой горячего и парящего в новогоднем воздухе – в другой. Молча похлопала по деревянной накладке на ступеньках рядом. Я зашла к Алис за кофе, приняла от нее бессловесную же улыбку и чашку и присела с Йамирой. Та, по-прежнему не говоря ни слова, указала мне пальцем на дальнюю скамейку, почти нацело скрытую в терновых зарослях на краю приусадебного парка. Я проследила взглядом за ее рукой и увидела две головы – пепельную и черную. Деррис и Ирма. Хорошо.

В таком же полном, совершенно блаженном молчании меня, один за другим, встречало все мое племя, просыпаясь, выбираясь в гостиную и на лужайку перед домом. Никто никуда не собирался, не торопился, а пребывал, просто пребывал – так, как летом рядом со мной покоилась Ирма. Привычная внутренняя егозливость, пробудившаяся было во мне, начала невесть как растворяться, вытесненная вот этим динамическим покоем людей, с которыми я за полсуток пережила больше, чем с некоторыми старинными друзьями за всю жизнь.

Разговаривать начали все и одновременно – когда вся честная компания, в том же молчаливом единении, выдвинулась обедать в город, добралась до ресторана на променаде и вдруг разом загомонила. Мы умяли по кастрюле мидий. Мы обсуждали, не сговариваясь, только «светскую» часть ночного приключения. Я изо всех сил старалась делать вид, что пережитое ночью и для меня – в порядке вещей, что я – такая же, как они, «своя». Сознание расслоилось на две несмешивающиеся части: одна жаждала обернуть в слова каждый жест, мысль, событие прошедших суток, которые я лишь по привычке продолжала называть как раньше, потому что, хоть труба и осталась мультиком-воспоминанием, убедить себя в существовании времени я не могла, хотя нельзя сказать, что силилась; другая же наслаждалась редкой свободой от каких бы то ни было формулировок. Один только раз я краем уха услышала, как Локира вполголоса спросила у Ирмы: «Теперь совсем все понятно, м-м?», – и увидела Ирмин довольный кивок. Герцог тоже уловил этот диалог и подмигнул. Мне.

А после, уже в густых сумерках, я отделилась вдруг от компании и ушла на пляж, легла прямо в куртке на гальку и попыталась самостоятельно вызвать образ подзорной трубы. Но как ни пыталась, ничего, кроме неба, дышавшего мне соленой изморосью в лицо, не разглядела. Меж тем мое племя уже отправилось гурьбой к дому, и я возвращалась одна по темно-синему городу в янтарных брызгах огней, и он был мой, до последнего дома, и снова не стало никакого «после» – оно пока все не наступало и не наступало, вопреки утренней унылой панике.

До глубокой ночи играли в «крокодила», горячась и хохоча, и я подарила все, что привезла, и получила подарки в ответ. А наутро Герцога и Локиры уже не было. Остальные разъехались днем, медлил только Богран. Он и пошел проводить меня к автобусу. Полчаса мы молча пили чай в кафе на площади перед мэрией, и я получила свою дозу лучшего в мире наркотика от своего уникального дилера: он смотрел на меня, и все вставало и вставало на свои места, и в этом неумолимом движении к правильности правильность уже состояла. Подзорная труба снова и снова схлопывалась – даже теперь, когда я могла ее себе только придумывать заново. И опять, в который раз, я не осмелилась ничего сказать Бограну напрямую. «До следующего раза терпит, ничего», – шепнул он, подсаживая меня в автобус.

Ирма вернулась к себе в мансарду. Деррис ушел с ней. Ключи от дома хозяину сдавала Йамира. Она же передала мне – с тридцатизначной ухмылкой – маленький запечатанный конверт. На конверте ничего не было написано, а внутри ощущался некий объемный сложный предмет, и я, не желая выказывать детского изумления при Йамире, спрятала его в рюкзак и распечатала только в самолете. В конверте оказался толстый витой шнурок с нанизанными одиннадцатью бусинами: десять рядом и одна, стиснутая меж двух узлов, – отдельно. На внутренней поверхности клапана расплывшимся фломастером было написано одно слово, которое я не сразу разобрала: «Shaen». Значение этого слова я знала только на дерри: так назывались самые непроизносимые и неназываемые, самые беспредельные отношения между мужчиной и женщиной. Наша «любовь» – бледная и бессмысленная тень деррийского «shaen». Никакой подписи, разумеется, я не обнаружила, а шнурок повязала на запястье. В авиадрёме мне время от времени казалось, что бусины мерцают, как новогодняя гирлянда, и по очереди греют мне пульс.

В Москве мороз и январский полый, бестолковый вакуум. Федор. Он – за мной в Домодедово, рейс – с опозданием в три с лишним часа, и Федор со невесть каким по счету стаканом кофе. Объятия, поцелуй в аморфный рот, пахнувший самолетной едой и жвачкой, из-за пазухи – маленький продолговатый футляр. В нем, на синем фиктивном бархате – заспанные наручные часы с двумя циферблатами, на одном – время московское, на втором – полночь. «Мне отчего-то показалось, что это имеет для тебя значение, – вдруг донесся до меня отчетливо Федоров голос, но ни одного слова он не произнес, – во втором циферблате нет батарейки».