Текст книги "Вас пригласили"

Долго и счастливо

Вместо послесловия к переводу «Повести о том, как в моей жизни произошла одна поистине замечательная история» Ирмы Трор

До просветления колол дрова, носил воду.

После просветления колю дрова, ношу воду.

Дзэн-пословица

Ваше ожидание еще не исполнилось.

Роберт Хайнлайн, «Чужак в чужой стране»

Чарльз: Хочу предложить тебе никогда

не выходить за меня замуж. Ты согласна?

Кэрри: Да.

Из к/ф «Четыре свадьбы и одни похороны»

Drench yourself in words unspoken

Live your life with arms wide open

Today is where your book begins

The rest is still unwritten

Natasha Bedingfield, «Unwritten»

Этот текст меня подвигнули написать, желая того или нет, три не знакомых друг с другом человека: меда Локира – ее светлой памяти и безупречному сияющему образу посвящены как минимум эти мои слова; Федор, который во все такое не верит; и Лев Александрович, инопланетный седой писатель-волшебник, прочитавший когда-то Ирмины дневники и не раз повторивший, что следует дорассказать о людях, про которых пишет Ирма. Хотя бы потому что они этого заслуживают. Есть и две идеальные музы, но их я не стану называть – это их тайна, не только моя.

Все это произошло годы спустя после того как дневники Ирмы Трор были изданы. Ей, Ирме, важно было написать – и только, а на публикацию ее подбили друзья, чьим расположением я очень дорожу. Но, к моему всегдашнему огорчению, никакой совместной истории у меня с ними не было, пока не случилась та, о которой, среди прочего, тут пойдет речь.

Деррис позвонил, как у него это принято, ближе к рассвету. Он редко представлялся: интересный акцент работал звуковой визиткой.

– С-саш, Ирма ушла. – Вместо «здрасте», но сразу же: – С-сулаэ фаэтар, пардон.

Безжалостно бужу заспанные мозги. Ирма ушла. В бессчетный раз. Что ему сказать в ответ? Что спросить? К кому? Идиотский вопрос, ответ на который я слышала бессчетно минус один число раз. Куда? А ему почем знать?

Меня всегда интересовало, почему и зачем люди в некоторый момент «икс» пытаются поменять себе жизнь, когда все в ней ладно, во многих или даже во всех смыслах слова. Когда эпиграф поутру не «остановись, мгновенье», как могло бы показаться, а наоборот – «мгновенье, брысь»? Какие-такие внутренние чародеи прерывают вдруг молчание и предлагают – или требуют – немедленно обратить текущее настоящее в замершее прошлое, заменить его на какое-нибудь, иногда – какое угодно – другое настоящее? Когда все плохо или неправильно или скучно – тогда понятно. А когда нет?

– Ты как сам?

Пауза.

– Ну как… Трудно. Я ж не Коннер Эган. Для меня в ней вс-сегда Рида больше, чем во всем остальном. – Только не скажи сейчас, Деррис, «вместе взятом», не сделай вложенное множество равным большему. Герцог бы поглумился на славу. Счастье, что по телефону никто из этих чудиков слышать несказанное не умеет.

– Хочешь – приезжай. Рассветной Песни не обещаю, но кофе налью. Ну или что ты пьешь утром.

– Через час пр-риеду. Не одевайся. – Внутрикомпанейское символическое присловье.

Несколько лет назад, во время одной знаменательной попойки на мосту Дез Ар в Париже именно Деррис, в прошлом – вольнослушатель лекций по физике: факт, который меня всегда порядком забавлял, – вложил мне в голову концепцию квантующейся судьбы. В большой компании мы всю ночь хлестали красное, играли в «вопрос или действие», целовались вперемешку и трепались, как школьники. И ближе к утру, совсем уж до визга пьяный, но на удивление отлично вязавший лыко, Деррис сообщил мне конфиденциальным свистящим шепотом, что все самое важное и прекрасное в жизни происходит внезапно, а все эволюционное, предсказуемое, очевидно причинно-следственное – вторично, несущественно. Я, будучи в почти аналогичной кондиции, оценила это заявление как «коэльо-формулу» и проигнорировала. Но когда к полднику следующего дня наступило-таки долгожданное отрезвление, мое штормящее сознание первой навестила именно эта его сентенция. И с тех пор не могу отделаться от привычки сортировать любые события в своей жизни на квантовые и эволюционные. С некоторого – не первого – раза исчезновения Ирмы стали, без сомнений, проходить по второй категории. Но этот, последний, побег вдруг показался мне квантовым. Деррису, очевидно, – тоже.

Через час после звонка этот стареющий демон сидел в кресле напротив, цедил – по собственному желанию – пустой кипяток из чашки и почти отвлеченно рассказывал мне историю, мало отличавшуюся от той, что я слышала от него при обсуждении предыдущих Ирминых исчезновений.

Но лет десять назад с Ирмой приключилось совершенно квантовое событие: ее занесло в одно удивительное место, которое все, кому довелось там побывать, называют «замком». Эту своеобразную, очень тихо живущую и никак не афиширующую своей дислокации коммуну держит некто Коннер Эган, по прозванию (или по действительному титулу) Герцог. Тогда я не знала, где она располагается, теперь у меня появились некоторые призрачные шансы даже нанести туда визит, но об этом после. Есть подозрение, что где-то в Шотландии. Или в Ирландии – той или этой. На впрямую заданный вопрос ответ всегда бывал один и тот же, без вариаций: «Пригласят – узнаешь». Одновременно на территории коммуны, как следовало из Ирминых текстов, обитало до девяти учеников, всегда – пять женщин и четверо мужчин. Одни приезжали и уезжали, другие же оставались в замке неопределенно долго, некоторые – немногие – прибыли бог знает когда и по сию пору живут там постоянно. Личное наставничество Герцога, со слов очевидцев и по моим собственным наблюдениям, являет невероятную ценность для его учеников – в том числе и потому, что он умеет неким загадочным образом прозревать призвание человека, и замок представляет собой нечто среднее между монастырем и творческой лабораторией, с прекрасной библиотекой и многочисленными мастерскими. Герцог исповедует занятную религиозно-философскую доктрину, подробности которой Ирма изложила в своих дневниках, поэтому я, пожалуй, воздержусь от пересказа. Кроме того, мне отчего-то всегда казалось, что формализовывать подобные системы означает убивать их, а этот цветок, даже если он цветет не на моем подоконнике, неисповедимым образом дорог и ценен мне живым, не рассеченным на составляющие. Скажу только, чтобы дальнейшее было понятно, что центр этой мировоззренческой картины – существо по имени Рид, получеловек-полубог, которого с некоторой натяжкой можно назвать вселенским гением творчества.

Вылазки из коммуны во внешний мир называются «выездами на этюды». Для Ирмы и Дерриса в свое время эта вылазка оказалась совместной и затяжной. Дерриса это более чем устраивало: неброская внешне и всегда словно слегка затуманенная, Ирма ухитрилась, сама о том долгое время не подозревая, выкрасть сердце Дерриса. Он нашел свою музу, а с персональной миссией ему в свое время подсобил Герцог: Деррис был (и остается, дай ему бог вдохновения) прекрасным актером. От Рида, как у них принято говорить. Славы он не стяжает совсем, уличные театры – его стихия. Но у Ирмы все оказалось сложнее: ей призвание практически на блюде поднес Герцог, и, сдается мне, в некотором смысле решил за нее, чего ей добиваться: Герцог счел Ирму писательницей.

Ни я, ни тем более наши общие друзья не считали сроду это герцогово видение ошибкой: у Ирмы получались блистательные журналистские очерки, о театре – имея богатую натуру перед глазами – она писала много, добротно и с большим сердцем. Ей отлично давались портреты людей, с азартом филателиста она собирала личные человеческие истории, в интервью себя чувствовала как рыба в воде – любила всех своих визави чистой, свободной от бухгалтерского учета любовью внеземного пришельца. Жизнь на колесах, без «порта приписки», по выражению приморской девы Йамиры, еще одного члена старой ученической когорты: Деррис почитал себя имманетным приезжим и перехожим, а Ирма, в меру оскандалившись побегом из дома, в целом тоже не тяготела к оседлости, – дала ей возможность писать и всякие очерки путешественника и публиковать их время от времени в разной толщины журналах, а чуть позже – там и сям в онлайнах. И Герцог ни разу не уточнял, каковы должны быть объемы и жанры ее публикаций. Но Ирме отчего-то привиделось, что мир (и Рид, раз уж на то пошло) ждет от нее как минимум романа-эпопеи. И от этого личная ее жизнь с Деррисом регулярно сбивалась на штрих-пунктир.

Если в девятнадцать лет тебе начисто перерисовывают карту реальности, трамвай судьбы сходит с рельсов, сбрасывает слепые стальные колеса, отращивает гусеницы и превращается, судя по всему, в вездеход. Хочется сесть на перекрестке всех дорог и упиваться потенциальными возможностями, ничего конкретного при этом не выбирая. Весь кинетический ресурс при этом с тихим шелестом уходит в песок. Поначалу так и было: в вечных разъездах с Деррисом Ирма двигалась с потоком, без всяких усилий, свободная от бремени выбора. Ирмина инерциальная система отсчета перемещалась вместе с нею, и сама она поэтому всегда оставалась в нулевой точке – в перманентном полусонном покое.

Но года четыре спустя после того как покинули замок Ирма и Деррис, провидение совершило кувырок через голову: «на этюды» выехала Йамира. Она без труда отыскала Ирму в онлайне, вытащила ее на свидание в одно идиллическое дублинское кафе и там вкрутила Ирме концепцию пяти приоритетов; и та вдруг вообразила, что должна уже наконец сделать какой-нибудь выбор. Йамира рассказала Ирме, что, говоря строго, у любого человека есть всего пять больших дорог во внешней жизни, и идти можно, если хочется прийти и если не врать себе, только по одной, а остальные навещать раз от разу, каникулярно. Дороги эти – парность, карьера (или слава), чистое сотворение за деньги, бессребреническое чистое сотворение и стяжание духа – со слов Йамиры, никогда не совмещаются в одно, невзирая на очевидную возможность сотворения в парности или стяжание духа в чистом сотворении. Привкус обреченности в любой концепции Йамира считала критерием истинности. И еще ей страшно нравилось судьбоносить – влезать со своими концепциями в чьи-нибудь размягченные мозги и глядеть, что из этого выйдет. Прослушав однажды от нее примерно часовой экскурс в теорию организации космоса и хаоса – и неделю потом проходив в пьяном ощущении, что меня посвятили в окончательную версию устройства вселенной, – я спрашивала у ребят (у себя в «ЖЖ» под хитрым замком – чтобы всем, кроме Йамиры), готова ли Йамира отвечать за последствия своих выступлений. Получила ответ с кучей мерзкого хихиканья: Йамира считает, что крепкую голову не размочишь, а рыхлую не жалко. Из нее, мол, что ни положи, вывалится все равно.

В общем, Ирма, под сильным впечатленем от разговора с Йамирой, выбралась из кафе, потерянная и заново найденная, смешалась с толпой и… ушла в первый раз. В ту пору Деррис решил, что она вернулась в замок, и попытался снестись с Герцогом. По-первости ему плохо давалась разлука с персональной музой, и он решил, что вот узнает сейчас, где она, даст ей небольшую передышку – и поедет забирать. Ни тогда, ни теперь ему и в голову не приходило, что Ирма не хочет его видеть. И, насколько я знаю с полуслов Ирмы, так оно и было – не от Дерриса она, конечно, убегала. Тогда на мой нелепый вопрос: может, ей Эган нужен, а не ты? – он невесело (и не грустно) усмехнулся и сказал, что даже если бы она далась, он бы не взял. Очевидно было, что Деррису не хотелось развивать эту тему, но я, демонстрируя чудеса бестактности, спросила в лоб: что же, недостаточно хороша наша Ирма для Коннера Эгана, только для Дерриса – лучшая? Ожидая и провоцируя пикировку, получила прекрасное, точное, сказанное почти беззвучно: «Она не лучшая. Она единственная».

Герцог тогда не вышел на связь – ни в почту, ни по мобильному. Был еще один номер, который знала только Локира, но Локира не покидала замка уже много лет, и с такими людьми никогда не знаешь, они еще тут или уже сместились по траектории Земля-Кассиопея без обратного билета. Тогда Деррис выехал без предупреждения, но Герцога в замке не застал, равно как и Мелна с Алис. Йамиру же, как было сказано, уже вынесло на внешние просторы, и никто из оставшихся Ирмы не видел. Новеньких добрали до положенных девяти, но на них Деррис не обратил толком внимания: он искал свою женщину.

Мелн, старый дружбан одного моего однокашника, печатая шаг, возник в моей жизни, как и все самое в ней лучшее, совершенно случайно – на какой-то факультетской вечеринке, куда означенный однокашник приволок его прямо из аэропорта. Он-то, Мелн, позднее и сосватал меня Ирме переводчицей – примерно год спустя после того, как они с Деррисом выбрались из замка в широкий мир. К переводу предлагался Ирмин дневник, который она вела полгода в замке. Я тогда находилась на излете некого, как впоследствии оказалось, сверхценного и предельно странного периода собственной жизни, и Ирмины трепетные отчеты о том, как очень похожие на факты моей биографии вещи происходили с ней в замке, среди прочего, показались мне бесконечно родными и понятными. И я засела возиться с текстом. Объем там был довольно скромный, и через пару месяцев все было более-менее готово. Автором Ирма оказалась невероятно покладистым, если не сказать – безразличным: время от времени создавалось впечатление, что текст писала не она, а некий малознакомый человек. К редакторской правке относилась, как к стрижке ногтей, – смиренно и отсутствующе. Всего раз я ощутила некоторое напряжение на том конце провода (мы утверждали правку по телефону) : когда я попросила уточнить, хоть в паре слов, ее отношение к Герцогу. Ну, женское отношение. Она отказалась наотрез. Без аргументов, не споря, просто сказала: «Нет, это лишнее», – и все тут. Я вымарывала повторы, сокращала эпитеты с пяти до двух, дробила предложения, убирала ее бесконечные «который, которая» и заменяла их на причастные обороты, в паре глав поменяла местами абзацы (последнее уже исключительно ради проверки реакции). Никакого сопротивления. «Саша, вы же знаете русский лучше, чем я, я вообще его не знаю, – шутила она. – Сделайте так, чтобы русский читатель меня понял, ладно? Как это по-русски? Отсебятина? Давайте отсебятину. Она же есть у вас, отсебятина, верно?»

Потом мы встретились в Осло, поехали с какими-то ее друзьями в Боттн-фьорд – деревню из двух домов, в гробовую тишину полярного лета. Ловили треску и спали, когда зашторено. Это был ее второй побег от Дерриса. Меня она пригласила под жестким условием не выдавать места ее локализации «никому из наших». К концу первого дня этих крайне-северных каникул она заперлась в одном доме, вывесив табличку: «Пытаюсь писать. Живите чуть-чуть без меня». И я весь день шлялась среди кривенького леса, браконьерски собирала слегка недозрелую морошку, а вечером мы с ее друзьями пекли блины и ели черничное варенье из гигантской пластиковой банки от «Тиккурилы». Говорить было почти не о чем, и норвежцы травили анекдоты про себя самих. Запомнился только один, самопроизвольный: желая сделать национальный комплимент, я для поддержания разговора сказала: молодцы, мол, вы, норвежцы, – хоть и терпели столько веков, но вот же выгнали шведов со своей территории двести лет назад. На что мне честно ответили, что никто никого не выгонял, шведы сами ушли: им с норвежцами стало скучно. Решили, видимо, сделать себе новое настоящее – шведы, не норвежцы.

Двое суток спустя Ирма Трор вылезла из затворничества, голодная как черт и тихая-тихая. Съела все, что нашла на кухне, и командным голосом велела собираться домой. Все смиренно послушались, и вот мы уже забрали свой катер где-то на полпути между деревней и океаном и дернули в Бодо. По пути Ирма настояла на заезде в городок, где Гамсун писал свой «Голод», там мы обожрались – по ее же инициативе – козьего сыра, а к вечеру были в Бодо, скучнейшем новоделе, отстроенном после войны заново, – неисправимо военном городе с военным же аэропортом в самом центре, что придавало городскому пейзажу сходство с лицом Терминатора, если смотреть сверху, с ближайшей горы. Там Ирма села в поезд и уехала в Трондхайм. Никто не удивился – кроме меня. Это позже я привыкла к ее манере исчезать и появляться в режиме чеширской улыбки.

– Ты знаешь, что «Трор» по-датски – «предполагать»? – спросил меня как-то Мелн.

– Теперь знаю.

– Ну и вот. У меня в мобильном она забита как «Предположите Ирму». Смекаешь?

– Правильнее, кажется, все-таки «Ирма предполагает», разве нет?

– Нет. Ирма у нас страдательный залог.

– Залог чего? Не страдания же?

– Ты у нее у самой спроси, чего она залог. Ну или у Дерриса.

– Да ну тебя. Вы все так общаетесь?

– Кто «все»?

– Ну, которые Герцогом меченные.

– А ты грубиянка, Саш. Не знал.

– Скажи еще, что обиделся.

– Повтори-ка последнее, никак к твоему произношению не привыкну.

– Обиделся, говорю.

– Не знаю такого слова.

Мелн практиковал прикладное искусство. Они с Алис творили невообразимое из любых, самых простых предметов и выставлялись и в разных МОМА, и в заштатных кафе где-нибудь в Гамбурге. Им было все равно, кто и где смотрит на их «поделки», как они их называли между собой. Мелн колдовал за гончарным кругом, сутками не вылезая из мастерской, из его посуды ели и пили все наши общие друзья. Сидр не портился в его кувшинах даже на прямом солнце, и никакое мое знание естественных законов природы не могло объяснить этого феномена. Алис делала из мелких бусин, осколков бутылок и другой блестящей дребезги что угодно – от многометровых панно до микроскопических сережек. У нее были вечно изрезаны пальцы, царапины не успевали заживать, поверх ложились новые, но на вопрос, как ей вообще, не больно? – ответ был всегда один: оголенное лучше чувствует. Было у них что-то с Мелном, помимо общей мастерской, или нет – не моего ума дело, но однажды, совершив оплошность и довольно громко подумав об этом в их присутствии, я немедленно огребла: «Да-а-а! Между нами ничего, совсем ничего, глубокий вакуум! Ближе не бывает!» И так всякий раз.

Мелн рассказывал, как учил Ирму лепить горшки. На гончарном круге, все как положено. И сколько, цитирую, всего протекло из Ирмы и в нее, пока он ей руки ставил как надо. Про это я читала у автора, да. Признаться, не вполне могу понять, с чего меня так остро интересовало, какого именно свойства были отношения между мужчинами и женщинами в этой компании и почему столько времени потребовалось, чтобы осознать, насколько комичен и пуст этот интерес. Только проведя, по случайному стечению обстоятельств (мы как-то изобрели повод сгонять на машине во Львов – только чтобы иметь возможность трепаться много часов подряд, скользя вдоль пустынных малороссийский второстепенных трасс), одну ночь рядом с Бограном, который с небольшой натяжкой годился мне в отцы, я наконец уяснила, какова вообще природа связей между этими людьми. Но пересказать это ни тогда, ни сейчас, увы, не в состоянии. Русский мне тут с презрением отказывает. Дерри только и спасает, но кто ж его теперь знает? Мертвый язык.

Про Бограна, как, впрочем, и обо всей этой братии, – разговор отдельный. Из дневников Ирмы я знала, что он был женат как минимум один раз, очень давно, и своими руками тот брак разрушил. Знала я также, что «на этюды» он уехал, среди всех «студентов» своего созыва, последним. Совсем недавно осел в Канаде, где-то на северах, живет бирюком, подрабатывает перевозками и очень хорош с любым железом, чуть ли не вплоть до кузнечного дела. Нахватал и еще каких-то ремесел, может починить любой механизм. Играет на нескольких ударных инструментах, все – сплошь экзотика. На любые вопросы о своем прошлом до замка отвечает с улыбкой и не то чтобы скрывает что-то, но умудряется всякий раз запорошить словами так, что вопрос расплывается и тонет в пучинах разговора. Зато о музыке, о странствиях и о книгах с ним можно было трепаться часами. До встречи с Бограном я думала, что долгие разговоры могут быть либо о прошлых событиях в жизнях говорящих, либо об абстракциях, больших и малых. Богран доказывает мне на каждом свидании, что я заблуждаюсь. Он редко пишет и звонит, но примерно каждые полгода за последние лет шесть устраивает так, что мы видимся то там, то сям – и проводим пару дней вместе. Где-то к третьей такой встрече я поняла, что подсела. Они нужны мне, эти странные свидания, когда мы шляемся весь день по тому городу, где назначено, сидим в кафе или в кино, сначала он рассказывает, я слушаю, а когда он умолкает или начинает задавать вопросы мне, наступает самое непостижимое: он слушает и смотрит на меня так, что я внезапно и с дневной ясностью осознаю, что простой факт моего существования – необходимый и достаточный повод для того, чтобы мироздание, скрутившись в тугой подвижный поток, изливалось на меня, звеня и смеясь, через эти очень, очень старые глаза, и в потоке этом я каждую секунду ощущаю себя неоспоримо, вечно, бескомпромиссно любимой. И от этого жизнь со всеми ее смыслами предстает вдруг понятной и изумительно простой. Только с Бограном мне удается хоть ненадолго превозмочь неистребимый зуд поскорее превратить настоящее в прошлое, только с ним мне хватает объема легких, чтобы вдыхать то, что есть, пока оно есть. А не сладковатую пыль памяти. С ним время уходит вертикально вверх, не тратя на взлет расстояний, и ни одно зрелище, видимое или нет, в этом мире не пробуждает во мне столько священного ужаса – и счастья. Дурацкая же часть этой истории сводится к следующему: я никак не соберусь ему рассказать, что такое он со мной творит. Отчего-то не уверена, что ему это нужно.

В один из последних разов Ирма растворилась в «Бёрнинг Мен». Йамира, постоянный резидент подобных сходок, настучала Деррису, что, мол, видела Ирму, мельком. К тому времени Деррис уже перестал гоняться за своей дамой сердца по всему глобусу, а научился спокойно ждать, когда сама вернется. Ирма воротилась тогда бритая наголо, дочерна загорелая и совсем уж потерянная. Деррис принял ее, как всегда, с цветами и мороженым, как любимое чадо из пионерлагеря. И она опять сделала вид – или в самом деле так чувствовала, – что ничего особенного не произошло: ну уехала на пару месяцев без предупреждения невесть куда, подумаешь. Может показаться, что все это – капризы, эгоизм и непростительная детскость, люди так не поступают с ближним своим, попирается священное правило близкого человеческого общежития – «noli nocere». Но вот нет. Как хотите. У этих – нет. Я бы не смогла. Но я – не они.

– Мне почему-то к-кажется, что на этот раз она не вернется. – Деррис не меняется в лице, будто говорит о том, что сегодня, в отличие от вчера, будет дождь.

Молчу. Молча разговаривать не умею. Интересуюсь:

– Что будем делать?

– Надо, да, вероятно, что-то сделать. Верно. Но что? И з-зачем?

Когда он так спрашивает, мне кажется, что он меня чувствительно младше и мне его сдали, как бонне, пока родители ушли смотреть свежее киномочилово. Но это ложное впечатление: дети, истинные и внутренние, задают самые прямые и честные вопросы.

– Ну как… Хоть понять, чего она хочет. Она же не говорила никогда.

– Да и так понятно. Ей писать надо, одной.

– И что она написала за эти… э-э… скажем, десять лет? Ну серьезно, Дерр.

– Мне нравится, как ты все любишь сокращать. И упрощать.

– Не отвлекайся. Тебе как актеру-людоведу должно быть интересно, что такого происходит в голове у женщины – не посторонней тебе женщины, между прочим…

– Посторонних женщин не бывает. И я не бабник, как тебе известно.

– А мужчины посторонние бывают? Хоть это и не имеет отношения к делу.

– Тебе виднее, ты – женщина. Но думаю, что посторонние – это те, которые не открывают. А которые открывают – те свои.

– Что открывают?

– Дверь в себе. Тебе. И сидят за дверью и ждут, когда войдешь. Которые открывают и потом носятся за тобой – наверное, тоже немножко посторонние. Так?

– Ты у меня спрашиваешь? Это у тебя прямая линия с Ридом.

– Не заставляй меня произносить… как это?.. эзотерическую чушь.

– Что, типа, «у всех есть»?

– Вот зачем ты это? Банальность – худший вид пошлости. Не я придумал. И считай, что не я сказал даже.

– Отмыть от рук – и вполне годная мысль получается, что такого. Прописное от затасканности не становится менее прописным.

– Ну, то есть ты сама с собой договорилась уже, как мне кажется. Положу в мешок, отвезу в замок и сдам Герцогу на поруки, допрыгаешься.

– На кой ляд я ему нужна? Я ж не самородок, вроде вас всех. Я простая смертная с бессмысленным существованием.

– Дура ты, Саш, от Рида, – беззлобно, совершенно беззлобно говорит, эдак между прочим. Сколько в этом любви!..

– Любви в этом масса. Гениальная бестолковость – бутон блистательного цветка виртуозного ученика. – Узнаю стиль замкового общения – еще в Ирминых текстах не понимала, как с этим нужно обращаться: на русском пришлось покрутиться, чтобы не вышло совсем уж оголтелой выспренности.

– Чему, чему меня учить, Дерр? Короче, вернемся к нашим Ирмам. Я же не могу ее искать сама – ваши не поймут.

Вздыхает. Не сдаюсь. Мне самой интересно.

– Ладно. Только ради твоего естествоиспытательского голода, не ради меня. И уж тем более не ради нее. Если она решила уйти совсем, я последний, кто сможет ее удержать.

Прятки с Ирмой начинаются, по крайней мере, всегда с одного и того же: с дозванивания «своим». «Свои» встают с зарей, так что приличное для звонков время линейно зависит от времени года. За окнами апрель, в семь утра уже все на ногах, верное дело. Локира за пределами списка – она в замке и в ее жизни уже давно происходит что угодно, кроме событий, и новостями она не то чтобы не интересуется, а просто плывет над их поверхностью, на восходящем воздушном потоке. Далее – Йамира, Мелн (вкупе с Алис, знает один – знает вторая), Богран (сложнее, мобильным он не разжился, интернет не провел, только по домашнему), Амана – немая, к ней надо ехать или в «гугл-токе» ловить, или сообщения в телефон строчить; Дерейн – самое верное дело, он не только с людьми умеет разговаривать, как я знала из Ирминых текстов, хотя в Святого Франциска на публике играть очень не любит, но если очень нужно, то и у птиц спросит, и у тополя, и у ясеня. Обычно хотя бы кто-то что-то слышал, знал через третьи руки – от других учеников других герцогов, в основном, и я не переставала удивляться масштабам выпускниковской осведомительской сети и всеобщему ненавязчивому пригляду за всеми. В самом крайнем случае можно было попытаться звякнуть непосредственно герцогам и даже одной герцогине (вот это уж совсем крайний-раскрайний случай: эта самая герцогиня устно вообще практически прекратила общение несколько лет назад, в ее португальском имении собирались сплошь виртуозы-невербалы). Была и еще одна община, под Амстердамом, куда меня даже разок занесло, но тамошний герцог в качестве всеобщей практики культивировал тот род либертинства, который даже Йамире с ее полной расторможенностью казался некоторым перебором, а мне и подавно. Ирма же покрывалась пятнами при одном упоминании. Но амстердамская братия – самая информированная: эта армия любовников вербовала добровольных «доносителей» толпами, спаивая, укуривая и залюбливая до полусмерти.

Ближний круг дружно ответил полным неведением. Самый последний контакт с Ирмой был у Дерейна, месяца три назад: на какой-то молодежной (! ) конференции в Восточной Европе. Что там делала 35– летняя Ирма – другой вопрос: пригласили как консультанта по молодежным СМИ. Дерейн же там подряжался айтишником, нужны были деньги. Ирма, с его слов, зажигала: танцевала на вечеринках, много и горячо вещала, и пленарно, пардон, и в кулуарах – и даже пережила диво одной ночи с неким юным македонцем из участников. К подобной информации Деррис – и все они – отнесся односторонне: понравилось ей? Да, кажется, понравилось. Ну тогда прекрасно. Больше Дерейну добавить было нечего. С остальных же и такого клока шерсти не перепало: судя по амулетам (есть у них у всех такие вот языческие «передатчики» – разные мелкие предметы, которые они друг другу дарят в особых обстоятельствах, по состоянию которых можно судить о делах и самочувствии дарителя), у Ирмы все в порядке, жива-здорова. Но в этом-то никто и не сомневался. Выловленный же на полминуты в «скайпе» субъект Майкл по кличке Filthy, из тех самых, амстердамских, явно играя бровями, сообщил, что знает, где скрывается наша «нордик шакти», как он выразился, но нам не скажет: он, мол, сам к ней собирался, пока вокруг нет Дерриса. В следующем абзаце Майкл, в традиционной для этой компании манере, перешел к вопросу «что на мне надето», был вполне дружелюбно послан к черту, нисколько не обиделся и предложил непременно звонить, когда и если я окажусь за пределами «пояса верности» – так ему угодно было называть границу РФ. У него на меня планы. Учуяв, что Filthy включил верхнюю передачу двигателя совращения, переход на горячечный шепот я, хоть и с некоторым усилием, но не поддержала, и мой визави быстро потерял интерес к разговору.

В связи с полным отсутствием у Дерриса склонности к ревности я бы могла без всякого риска передать ему содержание этого разговора, но почему-то решила, что не стоит. Потому что Майкл врал как сивый мерин. Так мне отчетливо показалось.

С амстердамцами на одном языке и из любого положения умела говорить только Йамира. В свои очень приблизительные пятьдесят эта женщина имела «любовь в каждом порту», насколько мне известно, и все до единого ее кавалеры – ее персональные короли. Ни об одном из них она сроду не сказала ни единого дурного слова. Придыхания, впрочем, тоже не демонстрировала. Переход из вертикальной плоскости в горизонтальную для Йамиры был так же прост и естественен, как смена темы или модальности разговора; она любит приговаривать «не переспишь – не познакомишься». Разговоры с Йамирой никак нельзя назвать доверительными: доверительность предполагает хоть какую-то исключительность конкретного собеседника, у Йамиры же в качестве конфидента выступал весь мир, наделенный ушами. Майкл Filthy был одним из сотен Йамириных королей, и я знала о нюансах его анатомии и манер гораздо больше, чем хотела бы и должна была. Однако в исполнении Йамиры все эти подробности звучали как сказки тысячи и одной ночи, и осознанием масштабов ее гусарства накрывало сильно после того, как разговор заканчивался. Эта донья жуан давно и полностью реализовала все самые немыслимые фантазии – и свои, и чужие, – и теперь, по ее собственным словам, «перешла на тренерскую работу». Юные фавориты уже не первый год аплодируют стоя.

Так вот, никто, кроме Йамиры, не продемонстрировал никаких эмоций ни в связи с исчезновения Ирмы, ни зачем Деррис ее ищет. Такое положение вещей было неотъемлемой частью жизни, как смена времен года: Ирма тут, а потом – где-то. Деррис либо с ней, либо ее ищет. Все в порядке. Нечему сочувствовать, нечему удивляться. Йамира же поинтересовалась, когда уже Деррису надоест Ирму звать, и предложила съехаться с ней самой, с Йамирой: она, по крайней мере, не испытывает нужды в уединении, потому что уединение доступно независимо от присутствия кого бы то ни было рядом, в каких угодно составах и количествах. Будничным тоном предложенное – будничным тоном отвеченное: «Спасибо, меда, ты следующая в списке». «Заметано». Отбой.