Текст книги "Вас пригласили"

Глава 3

Каждая встреча, каждый разговор с любым учеником был для меня блиссовой шарадой: я тратила часы на то, чтобы разобраться во всем, что услышала, а также в запутанных лабиринтах значений сказанного: мои загадочные друзья научили меня видеть тени слов, их нутро, их вторые и третьи лица. Я собирала истории их жизней, вглядывалась в их лица, запоминала их запахи, а вечерами записывала, стараясь не упустить ни единой мелочи, и все казалось мне важным, исполненным смысла и новым, как завтрашний день. Мне казалось, что я могу проснуться однажды и всего этого не вспомнить. От такой мысли накатывала дурнота.

В замке, очевидно, было не принято раздавать отгадки просто так. Я знала, что есть долины, закрытые другими вершинами и снеговыми тучами, куда мои новые друзья отказывались меня вести, подсовывали приятные лужайки у подножия запретных хребтов, увлекали меня в заросшие цветами, залитые солнцем знакомые распадки. И я, как восторженное дитя, бежала за ними, играла в траве и забывала ненадолго, зачем шла, какой вопрос задала. И что не получила ответа.

Рид все так же парил под башней и в часовне, осеняя меня безмятежной улыбкой, а мне все так же не удавалось хотя бы на шаг приблизиться к тайной связи между «Житием» и этим невозможным замком. Я все реже просила совета у пылившейся в моей комнате священной книги, все страннее было искать в ней Рида. Замок жил по законам, настолько далеким от тех, что вбил мне в голову когда-то брат Алфин, что мне надоело по дюжине раз на дню краснеть и пугаться, если кто-нибудь рядом заводил откровенно богохульные речи или отпускал еретические шуточки. Я старалась вернуть себе себя – ту, которой пять лет, чистый лист, распахнутые глаза, никакого дармового, заемного знания. Мне казалось, что только так я смогу разобраться сама, раз уж драгоценные соученики склонны водить меня за нос.

Бывало, я целыми днями оставалась одна и бродила по путаным коридорам и переходам замка, ездила по округе верхом или блуждала по парку. Но более всего любила я часами просиживать в библиотеке – огромном двусветном зале с почерневшими дубовыми шкафами, снизу доверху набитыми тяжеленными книгами потрясающей красоты, на всех мыслимых языках Восточной, Южной, Северной и Западной Долей. Герцог еще зимой разрешил мне распоряжаться этим богатством как своим собственным. Но только весной я взалкала чтения: книги не смогут уклоняться от заданного вопроса, не станут играть со мной в прятки, они расскажут мне всё, что знают, без утайки. Знала бы я тогда, как ошибалась! Но, разумеется, я не стану говорить слов вроде «к счастью».

Я зарывалась в немногочисленные деррийские фолианты, остро пахнувшие сыростью, заржавленные временем, разбирала иногда почти по складам легенды, хроники и песенники таинственного народа. Четыреста лет, пятьсот, шестьсот было этим строчкам, этим потекшим картинкам, и на страницы, что вдвое старше моего рода, я глядела, как в колодец безлунной ночью. Я искала историй, песен, сказаний – чего угодно, лишь бы из века Рида. Как и зачем он явился людям? За что уничтожили все его племя? Разумеется, любой фернский подросток мог рассказать заученную наизусть легенду, прописанную Святым Братством, как, когда и почему это произошло. Но мне всегда казалось, что даже наши святые наставники не знают всей правды.

Однако все впустую. Библиотека щедро поделилась со мной сведениями о быте, традициях и общественном устройстве людей дерри. Я прочла о фигурах танцев, поварских премудростях и толкованиях сновидений. Но гомонливый поток пестрого знания о дерри мелел досуха как раз к тем датам, когда в Западной Доле объявился Рид. Все ученики, будто сговорившись, мялись и отказывались обсуждать это со мной, отсылали меня к книгам или предлагали спросить у Герцога. Любопытство мое распалялось: от меня откровенно прятали знание, к которому я не готова или которого не достойна. И я выжидала, читая взахлеб, все подряд, пытаясь прикоснуться всей собой, насколько возможно, к этому несуществующему народу. О дерри нам в детстве говорили больше поносного, чем возвышенного, однако знание языка дерри почиталось в светском обществе за самый благородный тон.

Деррийцев – пока племя еще существовало – соседи не любили и побаивались. Ростом выше обитавших рядом фернов, черноволосые и белокожие, хрупкие, молчаливые и скрытные. В годы юношества мои няни и гувернантки любили повторять что ни к охоте, ни к пахоте деррийцы не годны – тощие да чахлые. Значит, горазды лишь воровать да скоморошничать. А вот язык их, бурлящий и певучий, словно ручей на камнях, – живая вода бродячих театров дерри. Мы заучивали трагические монологи и комические куплеты исчезнувших деррийских трубадуров. Детьми мы знали, что любовные письма и завещания у фернов испокон веку писались на дерри.

И при этом воры и бродячие циркачи назывались одним общим словом – «деррийцы». Впрочем, когда я была девочкой, я этому не удивлялась: в мире взрослых было полным-полно таких нескладных, непоследовательных штук, что я просто отмечала их про себя, дабы понять когда-нибудь потом. Когда стану взрослой. Таких несуразиц становилось все больше, и трудно было мне, благовоспитанной и послушной молодой фионе, разобраться, что к чему. Да и небезопасно – розги к графским детям применялись редко, но зачем искушать судьбу? Чрезмерное любопытство считалось серьезным пороком.

Кроме всего прочего, мне не давал покоя еще один вопрос: откуда у Герцога такая обширная и при этом сплошь крамольная библиотека? Когда деррийцев вырезали подчистую, сожгли и все до единой книги на деррийском. В замке я впервые в жизни держала их в руках, воочию видела письмена дерри. В библиотеке отца все без исключения деррийские тексты были написаны фернскими буквами (что, кстати сказать, делало их грубыми и смешными). А тут – такая немыслимая запретная роскошь! Десятки томов, не тронутые огнем, целые-невредимые, с золочеными обрезами и драгоценными камнями в защелках. Как удалось сохранить такое богатство от фернского гнева? И каким могуществом и влиянием – или какой опалой? – в таком случае был осенен сам Герцог?

Сохранить подобную коллекцию можно было только с личного разрешения Короля-Лорда. А разрешение такое добыть можно лишь самым старым родам Королевства, за невероятные деньги.

Но не было, не было Эганов в Королевских списках – их я знала наизусть. Ни одного фамильного герба, ни одного старого вельможного портрета в стенах замка – а уж я исходила его вдоль и поперек. Тайны множились, а вместе с ними умножалось смятение моего ума, а иногда подступало даже некое смутное разочарование. Но я все еще надеялась разобраться своими силами.

Глава 4

Я просыпаюсь среди ночи уже в который раз. Нет чернее часа, чем предрассветная горячка апреля. В кромешной темноте играет скрипка. Пылкая, жгучая, рваная. И я вижу сквозь сон плотно зажмуренные глаза, подрагивающие соломенные кудри, побелевшие костяшки пальцев. Щекочут, наскакивают друг на друга, сыплются ноты. Амана исполняет свое Дело. И я знаю, что каждый обитатель замка подымает голову от подушки и слушает, слушает, слушает…

Апрель в тот год не знал середины. Леса вокруг замка лихорадило, огромный буйный замковый парк трепетал и звенел. Весна объяснила мне наконец, откуда берутся диковинные названия девяти долей, на которые поделен был парк. Рубиновая, Агатовая, Янтарная, Малахитовая, Бирюзовая, Сапфирная, Опаловая, Ониксовая и Алмазная.

Словно леших, весна выманила из тайных закоулков парка легион мастеров-садовников – седовласых стариков и старух – таких же немногословных и точных в движениях, как и прочие слуги замка. Садовников этих, судя по их говору, призвали сюда из самых разных уголков земли. Каждый мастер ухаживал за своим, совершенно неповторимым уголком сада, где все цветы, травы и деревья светились и играли всеми оттенками драгоценного камня, имя которого запечатлено было в названии парковой доли. Девять долей – девять учеников, девять Долей Королевства. Мне показалось, что связь непременно должна быть: в замке находилось место чему угодно, кроме случайностей. Я осмелилась уточнить у Герцога, верно ли мое наблюдение, и получила вожделенный комплимент своей наблюдательности. Подробностей, правда, мне, увы, не предложили, но я уже привыкла довольствоваться малым, чтобы когда-нибудь, если будет на то воля Рида, обрести большое.

Более всего любила я бывать в северной, Рубиновой, доле парка, за которой ходил высокий сутулый ваймейн, земляк Дерриса. Он не говорил ни по-фернски, ни по-деррийски. Только Деррис и, как позже выяснилось, сам Герцог могли перекинуться с ним словечком, но я ни разу не слышала их бесед. Филисс был молчалив, как его цветы. Все саженцы и семена в Рубиновой доле, а также грубые нетесаные валуны, как будто небрежно набросанные там и тут, доставили прямо из земли ваймейнов.

Именно здесь, как нигде в парке, безраздельно царила молчаливая закипающая сила, которой я не находила названия. В Рубиновой доле меня неизменно охватывала жгучая тоска – и взрывающая изнутри радость. Иногда казалось, что дикая айва, и бурый тростник, и степная вишня, целыми днями разбрызгивая стылый сон зимней темноты в полуденную благость апрельского солнца, шепчут на разные голоса: «… Чтобы жить…… чтобы жить…» И отчего-то на самом краю зрения мне виделись крутые бока лодок, пунцовые блики на воде, исчирканной перьями облаков, – и безбрежное прощание с кем-то, кто навсегда дорог и любим, захлестывало меня полынной горечью. И в тот же миг эхом ко мне слетало с полуголых ветвей: «Здравствуй… здравствуй». И счастье возвращалось… Может, Рубиновая – «моя» доля, Герцог?

И вот однажды я, плеща руками в патоке вешнего дня, привычно слонялась по парку, на сей раз – в Янтарной доле. Утром я случайно обнаружила в одном темном углу библиотеки пару особенно пыльных полок, стащила наугад самую толстую книгу и чуть не потеряла равновесия на библиотечной колченогой лесенке, столь неожиданным бременем придавила меня к земле эта диковинная инкунабула. Я покрепче, словно младенца, взяла находку на руки и отправилась искать, где бы поудобнее примостить книгу и устроиться рядом – полюбоваться на картинки: фолиант, как оказалось, был на ваймейнском, а значит прочесть ничего не удастся. Но это совсем не огорчало: лишь мельком заглянув в книгу, я изумилась красоте и затейливости иллюстраций, обилию деталей, сохранности ярких красок… Словом, я предвкушала долгие упоительные часы на пропитанном звенящей бессонницей воздухе.

Янтарная доля излучала едва ли меньшее очарование, нежели Рубиновая. Юго-восточная сторона парка, почти весь день залитая солнцем, была населена дикими первоцветами, и ее раньше прочих долей затопило цветочным паводком. Замечательная главная клумба, прихотливо обсаженная мать-и-мачехой, и в те дни пушилась сотнями крошечных золотых брызг. За долей ухаживала согбенная старушка-фернка Маргела – добрейшее седовласое существо. Маргела была нашей общей ласковой и болтливой бабушкой, мы таскали ей вкусные мелочи, а взамен получали забавные рукодельные талисманы, которые она мастерила из лоскутков, веточек и камешков.

Был здесь один потайной уголок, скрытый от ветра невысокой каменной стеной, где на теплом желтоватом валуне песчаника я и устроилась – так, чтобы оставаться никому не видимой, уединиться с добытым сокровищем.

Со всей бережностью уложила я книгу на гладкий нагретый камень, но заметила, что стоит придерживать бумажную глыбу: ее равновесие на макушке камня довольно шатко. Благоговейно раскрыла на первой странице – и пропала. Не было там портретов и фигур танцующей знати – или крепостей, или войск на марше, или картин казней, как почти во всех фернских книгах. Не было в ней ни чертежей, ни формул, ни лабораторных приспособлений, ни отвратительных рассеченных лягушек и крыс, как в ученых трактатах. Я разглядывала огромные горные крокусы необычайной красоты, прорисованные до каждой крошечной прожилки; капли воды, отскакивающие от лезвий высокой травы; белоснежных голубей, замерших в воздухе, и крылья их соединялись в восторженной овации; тончайшие шрамы облаков, а их повторяло стальное зеркало горного озера, и в нем он были даже точнее, чем в пронзительном небе; низко висящую луну и плотный млечный ее свет, а в нем плавает ветка груши… Смертная красота, незаметные ускользающие чудеса этой земли, тленная нежность.

Впивая которую по счету волшебную страницу, я вдруг скорее почувствовала, чем услышала, что рядом со мной кто-то есть. По саду неторопливо шла Йамира.

Откуда в рыбацкой дочери столько царственной грации? В простолюдинке – королевы? Этого, вероятно, я так никогда и не узнаю. Вряд ли Герцог обучал ее манерам. Густой вязкий голос, густой вязкий взгляд, густые вязкие движения. От Йамиры всегда пахло мускусом. Женщина-море, она любила укладываться в кресле замершим прибоем, и две волны накрывали подлокотники: гребень горла, гребень коленей, на пол обрушивался водопад блестящих иссиня-черных волос, и обнажалась муаровая кожа лодыжек. Йамира легко и с удовольствием давала себя рассматривать, а я никогда не отказывалась от этого странного удовольствия.

Меж тем моя королева неторопливо устроилась на узловатых нижних ветвях огромного фигового дерева. Подставила солнцу лицо. Мгновенно выцвел в ярких лучах синий атлас платья, прихотливые складки обнажили литое бедро. Она закрыла глаза – и мягкие, очень смуглые пальцы зажили своей жизнью.

Йамира извлекла на свет угольно-черную трубку с крохотной чашечкой для табака. Она поглаживала длинный хрупкий мундштук, еле заметно нашептывая что-то матовому полированному дереву – словно пела своей трубке песню. Я смотрела, как от глубокого, неспешного дыхания соскальзывают с груди распуганными змеями рассыпанные прихотливо пряди вороненых волос. Вот она извлекла из складок одежды затейливый узорчатый кисет, понюхала щепотку сухих бурых былинок табака. Сдула их с ладони. Следующей щепотью набила трубку. Как во сне, мундштук подплыл к ее пухлому полуоткрытому рту, невесомо приник к розоватому рубчику на нижней губе – и у меня не стало слов, чтобы описать, какая она была сейчас.

Огнива не видно в ее руках, и огонь будто рождается от простого прикосновения. Первый вдох. Дрожат и взлетают ресницы. Тени теней скользят по вискам. Не разомкнуть ни одной линии, не прервать покоя – шея-плечи-ключицы. Замирает на вершине дымного вдоха сияющая восковая статуя. Трубка трепещет флейтой в пяти зрячих пальцах. Йамира не выдыхает. Время замерло. Текут невесомые мгновения…

И вот – долгая-долгая тончайшая нитка прозрачного голубоватого дыма просачивается меж губ, сложенных, словно в полусонном поцелуе. Как сквозь густую воду опускается затылок на древесные натужные узлы, и заплетает ленивый ветер ветви и локоны в одно.

Вот снова мундштук находит эти спящие губы, и сладкая горечь табачного дыма кувыркается и плавает над нею, надо мной. Живая Йамира, дышит, течет – неподвижно. Владычица тишины, дай вкусить от твоего покоя… Но трубка плавно легла в развилку между ветвей прямо над ней, а сама она, не сходя со своего трона, ушла от меня – на ей одной ведомую глубину. Я лишь слушала, как поет ветер в ее теле.

Юные сумерки расцветили тимьяновым румянцем небо, а мы сидели с ней, камень и дерево, незримая подданная у ног королевы, которой можно все – даже курить. Хоть это и весьма сомнительное для фионы занятие. Но какое это имеет значение?

Йамира вдруг начала мягко водить руками по воздуху, и я, чтобы лучше разглядеть в вечернем полусвете, что за невидимые письмена она рисует, резко подалась вперед, выпустила из рук заскорузлые кожаные бока книги, и та глухим утробным хлопком обрушилась на землю. Будто из пушки пальнули. Дыхание комком застряло в горле, ни вперед, ни назад.

– О-о, вижу, я здесь не одна… – Ленивая река Йамириного голоса повлеклась ко мне. Я готова была провалиться сквозь землю.

– Простите великодушно, меда Йамира, – пролепетала я.

– Да нет, отчего же. – Йамира улыбнулась и стекла с ветвей вниз, на землю. – Вам же понравилось, верно? – И она, не выказав ни тени раздражения, расплылась в беззаботной улыбке. Трубка и кисет растворились в пучинах платья, и Йамира удалилась в замок. Я же рассеянно слезла со своего валуна, не желая прощаться с картинками, покуда совсем не стемнеет, но замерла над распахнувшейся при падении книгой. Случаю было угодно показать мне разворот, с которого на меня смотрел нагой Рид – в точности такой же, как отсыпанный в гравии под окнами залы!

На миг показалось, что я грежу. Сердце остановилось, ладони вспотели, по спине заметался озноб. Еретический Рид? В ваймейнской книге? Как? Откуда?

Я пожирала рисунок глазами. Он прекрасно сохранился и сиял красками. Знакомый до мельчайших подробностей, залюбленный до полированной гладкости, образ Рида на бумаге был теплее и ближе, чем исполинская фигура на замковом дворе: этот Рид обещал мне разгадку своей тайны. Я стояла перед дверью в сокровищницу. Осталось найти ключ – в этой книге я не смогу прочесть ни слова. Кто же отомкнет для меня эти врата? Герцог говорит по-ваймейнски, но станет ли он заниматься со мной переводами? Филисс? Но он не знает ни слова по-фернски… Остается только… О-ох, только не Деррис!..

Глава 5

Я едва дотерпела до конца ужина. Книга все время покоилась у меня под креслом, а страницу с откровением я заложила шнурком для волос, чтобы не терять времени на поиск нужного разворота, когда и если Герцог соблаговолит ответить на мои вопросы.

За столом я проявляла чудеса рассеянности: отвечала даже на самые простые вопросы невпопад, слышала, но не слушала, что мне говорят и о чем просят, и даже пролила чай Мелну на колени. Деррис как всегда забросал меня зазубренными дротиками своих острот, но даже их я пропустила мимо ушей – точь-в-точь как далекий гром, не более. Герцог мог бы гордиться моими успехами, но не от свободы была я так великодушна, а от затмевающего все прочие порыва решить поскорее главную для меня шараду.

Но вот, благословение Рида, трапеза подошла к концу, я первая выбралась из-за стола, полезла под кресло, с усилием выволокла книгу, вскинула ее на подлокотик и воскликнула:

– Медар Герцог, прошу вас, объясните…

Гостиную захлестнуло храмовой тишиной. Все ученики воззрились на меня.

Герцог же воздел брови и внимательно посмотрел не на книгу, а на меня. Я замерла, лихорадочно соображая, что неладного я натворила.

– Герцог, – начала было я снова, – тут, в этой книге…

Но Герцог выбросил вперед сухую ладонь, призывая меня замолчать, и, оглядев учеников, без единого слова услал всех из залы. Мы остались одни.

– Теперь скажите, моя драгоценная меда, где вы взяли эту книгу?

В голосе Герцога не было ни угрозы, ни осуждения, и я тут же ответила:

– В библиотеке. Она стояла на полке, довольно пыльная – похоже, ее давно никто не открывал.

– Вы читали ее?

– Нет, медар Герцог, увы. Я не знаю ни слова по-ваймейнски.

По лицу Герцога промелькнула тень озорства. Он понизил голос и спросил заговорщицки:

– Что же вам особенно хотелось узнать из нее, Ирма?

Я с готовностью открыла фолиант на заложенной странице.

– Герцог, я почти уже поселилась у вас в библиотеке и собиралась задать сотни вопросов…

– Высокоученая меда, вероятно, умеет читать и ей под силу, уверен, разбираться самостоятельно, не так ли?

– Разумеется. – Последняя фраза Герцога чувствительно осадила мой пыл. – Но я так и не сумела найти разгадку той самой тайны, о которой вы упоминали в тот день, помните?..

– Разумеется. – Мне показалось, что Герцог передразнил меня, но взгляд его остался серьезным и внимательным. – Но я также помню, как мы договорились, что эту загадку вы разгадаете сами.

– Молю вас, медар Герцог, лишь об одной подсказке! Я нашла книгу сама, но не могу прочесть в ней ни слова… Помогите мне перевести хотя бы пару глав.

– Не о подсказке вы просите, Ирма, а о готовом ответе. Вам придется прочесть эту книгу самостоятельно.

– Но как?

– Как любую другую. И если вы не знаете языка, на котором написан текст, вывод прост: выучите язык.

Я опешила:

– Выучить ваймейнский?

– Ну да. А что здесь такого? Фернский вы знаете с рождения, деррийскому вас худо-бедно обучили гувернантки. Значит, и ваймейнский вам дастся без особого труда.

Я вздохнула, но отваги сейчас мне было не занимать:

– Когда же мы приступим?

– Вам приступать – вы и решайте.

И все же я собралась с духом переспросить:

– А почему «вы», а не «мы»? Разве не вы будете обучать меня, медар Герцог?

– Я? – Герцог изобразил картинное удивление, комичное и столь неожиданное на этом покойном, невозмутимом лице. – Ну уж нет, драгоценная меда, увольте. Мои скромные знания ваймейнского недостойны такой блестящей ученицы, как вы.

Не было сомнений, что он изощренно язвит, но, помилуйте, что он в самом деле хочет сказать?

– Но в таком случае… кого мне просить об этой услуге?

– Ирма, в этом замке есть лишь один человек, способный оказать вам такую услугу, и вы быстрее меня назовете его имя.

Сердце с немым звоном рухнуло к моим ногам. Да я лучше умру…

– Не надо громких мыслей, драгоценная Ирма. Ступайте и просите об обучении. Мне отчего-то думается, что он вам не откажет.

В ту ночь я дала себе слово никогда больше не снимать с полок случайные книги. Особенно если они написаны на языке, которого я не знаю. И пусть все тайны этой земли покоятся с миром!