Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Дачи на островах – Каменном, Елагином, Крестовском, где проводила душные летние месяцы петербургская знать, – слыли дорогими. Особо славились своей роскошью дачи-дворцы Белосельских, Строгановых, Нарышкиных: вкруг них были разбиты парки в романтическом стиле, с гротами, беседками, фонтанами и водопадами, перекинутыми мостками.

На старинной акварели Каменный остров предстаёт во всей своей поэтической красе – когда-то среди особняков, утопавших в зелени и выстроившихся вдоль берега Большой Невки, красовалась и дача Доливо-Добровольских.

«Мода или петербургский обычай повелевают каждому, кто только находится вне нищеты, жить летом на даче, чтобы по утрам и вечерам наслаждаться сыростью и болотными испарениями», – осмеивала тогдашние нравы «Северная пчела».

Пушкин светским обычаям следовал, а потому весной 1836-го нанял дачу в надежде «на будущие барыши» – ожидаемые доходы от «Современника». В Москве, куда Пушкин отправился по издательским делам, ему неспокойно, все мысли о жене, что вот-вот должна родить: «На даче ли ты? Как ты с хозяином управилась?»

Хозяин дачи, куда перебралась из петербургской квартиры Наталия Николаевна с детьми и сёстрами, Флор Иосифович Доливо-Добровольский, числился одним из сановных чиновников Почтового департамента.

Поэт снял у него для своего разросшегося семейства два двухэтажных дома, с крытой галереей и флигелем. В одном доме разместилась чета Пушкиных, в другом – сёстры Гончаровы, дети с нянюшками, а во флигеле останавливалась наездами из Петербурга тётушка Екатерина Ивановна Загряжская.

Кабинет Пушкина располагался на первом этаже, весь второй этаж предоставлен был Наталии Николаевне. Там в мае 1836-го и появилась на свет маленькая Таша.

«Я приехал к себе на дачу 23-го в полночь и на пороге узнал, что Наталья Николаевна благополучно родила дочь Наталью за несколько часов до моего приезда. Она спала. На другой день я её поздравил и отдал вместо червонца твоё ожерелье, от которого она в восхищении. Дай Бог не сглазить, всё идёт хорошо», – сообщал Пушкин радостную весть другу Нащокину.

Ольга Сергеевна пеняла брату, возвратившемуся из Москвы: «Всегда, Александр, на несколько часов опаздываешь! В прошлом мае прозевал Гришу, а в этом мае Наташу».

Крестили девочку месяц спустя, 27 июня, в церкви Рождества святого Иоанна Предтечи, там же, на Каменном острове, а её крестными родителями стали граф Михаил Юрьевич Виельгорский и фрейлина Екатерина Ивановна Загряжская.

После родов Наталия Николаевна долго болела, и близкие, опасаясь за её слабое здоровье, не позволяли ей спускаться вниз – первый этаж «славился» страшной сыростью. Поневоле пришлось ей стать затворницей.

Зато сёстры Екатерина и Александра развлекались самозабвенно, словно в отместку за долгие скучные вечера в Полотняном. Позднее к их прогулкам верхом присоединилась и Натали. Видевший однажды её гарцующей верхом на островах немец-путешественник оставил памятную запись: «Это было как идеальное видение, как картина, выступавшая из пределов действительности и возможная разве в “Обероне” Виланда».

Верно, кавалькада представляла собой великолепное зрелище для дачной публики, и Екатерина не преминула сообщить о том брату Дмитрию: «Мы здесь слывём превосходными наездницами… когда мы проезжаем верхами, со всех сторон и на всех языках все восторгаются прекрасными амазонками».

Светская жизнь на островах тем летом изобиловала балами, маскарадами и концертами: ведь дворец на Елагином острове стал резиденцией для царской семьи. Да к тому же в Новую Деревню (близ Чёрной речки!) прибыл на летние учения Кавалергардский полк. Среди его офицеров выделялся белокурый красавец Жорж Дантес, не отказывавший себе в удовольствии наносить визиты барышням Гончаровым и мадам Пушкиной.

Дача на Каменном острове помнила многих именитых посетителей: Карла Брюллова, кавалерист-девицу Надежду Дурову, Василия Жуковского, князя Петра Вяземского. И французского литератора Леве Веймара, восхищавшегося живым разговором поэта и его образными суждениями об отечественной истории.

Каменноостровское лето сродни Болдинской осени по божественному озарению, снизошедшему на поэта. И мыслимо ли представить русскую словесность без стихов, что явились тогда: «Отцы пустынники и жены непорочны…», «Подражание итальянскому», «Из Пиндемонти», «Мирская власть»?!

На даче Доливо-Добровольского легли на бумажный лист строки, что много позже отольются в бронзе: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» На рукописи рукою Пушкина помечены место и день их создания: 21 августа 1836 года, Каменный остров.

Даче чиновника Почтового департамента суждено было войти в семейную хронику поэта: Наталия Пушкина появилась на свет всего за восемь месяцев до трагической гибели отца. Последнее дитя поэта, она, быть может, была и последней его земной радостью.

…Петербург – Висбаден; дача на Каменном острове – усыпальница на старом немецком кладбище Альтенфридхоф.

Так просто прочерчен жизненный путь Наталии Пушкиной, от его начала до завершения. Но в эту точную графику вторглись таинственные знаки судьбы. В русском некрополе на вершине холма Нероберг, откуда как на ладони весь Висбаден, есть неприметное надгробие с выбитой на нём редкой петербургской фамилией: Доливо-Добровольский, и покоится под ним сын владельца дачи на Каменном острове. Он родился в Петербурге в декабре 1824-го и умер в Висбадене в 1900-м, на пороге ХХ века.

Вполне вероятно, Доливо-Добровольский-младший мог видеть Ташу Пушкину в младенчестве, а также встречаться с ней, уже графиней Меренберг, на висбаденском променаде либо в курзале. Имя владельца дачи, где создавались пушкинские шедевры и где появилась на свет дочь поэта, запечатлелось в летописи немецкого Висбадена, в её «русской главе».

…Каменный остров давным-давно перестал быть Петербургской Ривьерой, не осталось и следа от дачи, что всего лишь несколько месяцев числилась за Пушкиными и некогда смотрелась в воды Большой Невки.

В сентябре 1836-го Пушкины переехали на новую квартиру. Последнюю.

«Нанял я, Пушкин, в собственном её светлости княгини Софьи Григорьевны Волконской доме… от одних ворот до других нижний этаж, из одиннадцати комнат состоящий со службами… сроком впредь на два года…»

Но прожить там поэту предстояло лишь несколько месяцев…

От первой квартиры на Галерной до последней на Мойке – путь с остановками. Путь длиною в пять лет.

…Семейство Пушкиных – Гончаровых разрослось до восьми человек! И ровно его половина – молодая поросль, дети. Столько прислуги Пушкины никогда прежде не держали: четырёх горничных, двух нянь, кормилицу, камердинера, трёх лакеев, повара, прачку, полотёра! И конечно же дядьку Никиту Козлова. За квартиру в доме княгини Софьи Волконской поэт принуждён был платить круглую сумму – 4300 рублей в год. Справедливости ради, нелишне заметить, что часть денег за квартиру, свою долю, выплачивали сёстры Екатерина и Александра Гончаровы.

Биограф Бартенев добросовестно перенёс суждения современника поэта на страницы своего «Русского архива»: «С виду он (Пушкин) мог казаться бодр и весел, но что происходило в душе. Прежде всего крайняя нужда в деньгах. П.А. Плетнёв сказывал мне, что в день смерти Пушкина у него было всего 75 р. денег, а между тем квартира у него была на одном из лучших мест в Петербурге, поблизости от Зимнего дворца. Это старинный дом князей Волконских».

Этому дому суждено было стать последним земным пристанищем поэта. Все события последних месяцев, дней и часов жизни Пушкина намертво впечатались в его старые стены: предсвадебные хлопоты – свояченица Катрин выходила замуж за красавца Дантеса, и Пушкина раздражало превращение его квартиры в «модную бельевую лавку»; тревожные раздумья перед дуэлью и последние слова поэта. Шёпот умирающего Пушкина: «Бедная жена, бедная жена!» И раздирающий душу крик его Наташи: «Нет, нет! Это не может быть правдой!»

 
Тому назад одно мгновенье
В сем сердце билось вдохновенье,
Вражда, надежда и любовь,
Играла жизнь, кипела кровь, —
Теперь, как в доме опустелом,
Все в нём и тихо и темно;
Замолкло навсегда оно.
Закрыты ставни, окна мелом
Забелены. Хозяйки нет.
А где, бог весть. Пропал и след.
 

«Г-жа Пушкина возвратилась в кабинет в самую минуту его смерти… Увидя умирающего мужа, она бросилась к нему и упала перед ним на колени; густые тёмно-русые букли в беспорядке рассыпались у ней по плечам. С глубоким отчаянием она протянула руки к Пушкину, толкала его и, рыдая, вскрикивала:

– Пушкин, Пушкин, ты жив?!

Картина была разрывающая душу…» – вспоминал Константин Данзас.

Ему вторил другой очевидец, Александр Тургенев: «Она рыдает, рвётся, но и плачет… Жена всё не верит, что он умер; всё не верит».

Но ровно в 14:45 29 января 1837 года Наталия Пушкина стала вдовой. Именно с этого времени, с замерших на часах стрелок, начался отсчёт её вдовства.

Страдания бедной вдовы не поддаются описанию: у неё расшатались все зубы, долгое время не прекращались конвульсии такой силы, что ноги касались головы. А сама она была так близка к безумию…

И в том страшном горе нашла в себе силы: настояла, чтобы мужа похоронили во фраке, а не в придворном мундире – «шутовском наряде», который так раздражал его при жизни.

Поначалу горе и отчаяние вдовы поэта, «жаждущей говорить о нём, обвинять себя и плакать», вызывало глубокое сочувствие у всех, кто бывал в её осиротевшем доме. И свидетельством тому – письма Софьи Карамзиной:

«В субботу вечером я видела несчастную Натали; не могу передать тебе, какое раздирающее душу впечатление она на меня произвела: настоящий призрак, и при этом взгляд её блуждал, а выражение лица было столь невыразимо жалкое, что на неё невозможно было смотреть без сердечной боли.

Она тотчас же меня спросила: “Вы видели лицо моего мужа сразу после смерти? У него было такое безмятежное выражение, лоб его был так спокоен, а улыбка такая добрая! – не правда ли, это было выражение счастья, удовлетворённости? Он увидел, что там хорошо”. Потом она стала судорожно рыдать, вся содрогаясь при этом. Бедное, жалкое творенье! И как она хороша даже в таком состоянии!..

Вчера мы ещё раз видели Натали, она уже была спокойнее и много говорила о муже. Через неделю она уезжает в калужское имение своего брата, где намерена провести два года. “Мой муж, – сказала она, – велел мне носить траур по нём два года (какая тонкость чувств! он и тут заботился о том, чтобы охранить её от осуждений света), и я думаю, что лучше всего исполню его волю, если проведу эти два года совсем одна, в деревне. Моя сестра едет вместе со мной, и для меня это большое утешение»;

«К несчастью, она плохо спит и по ночам пронзительными криками зовёт Пушкина».

В этом доме Наталия Николаевна прощалась с сестрой, госпожой Дантес, принявшей фамилию убийцы её мужа. Это была уже не та Катя, с которой связано столь много отрадных сердцу воспоминаний, не та Катя, которая умоляла некогда младшую сестру «вытащить из пропасти»: в тиши родовой усадьбы она старела, незаметно превращаясь в старую деву, и молодость её была так грустна и печальна. Как мечталось ей тогда о светском Петербурге, как просила она Ташу помочь ей!

Натали настояла, уговорила мужа: её жалость обернулась великой бедой… И как невыносимо больно было слышать ей слова Катрин, что та готова забыть прошлое и всё простить Пушкину!

Тогда сёстрам не дано было знать, что в жизни им более не доведётся встретиться и что простились они навечно.

В феврале 1837-го Наталия Николаевна с детьми и сестрой Александрой навсегда покинула стены дома на набережной Мойки и больше сюда никогда не возвращалась. А младшей дочери поэта Наталии Пушкиной пришлось не раз переступать порог дома, отмеченного скорбной памятью: «Квартира, где умер отец, была матерью покинута, но в ней впоследствии жили мои знакомые… и я в ней часто бывала».

 
Поэта память пронеслась
Как дым по небу голубому…
 

«Дом, где умер Пушкин, – писала в мае 1880-го газета “Голос”, – известен, конечно, не всем. А между тем этот дом был свидетелем не только последних дней Пушкина, но и того глубокого сочувствия поэту, которое в эти дни проявило петербургское население. Этот дом – памятник, надо, чтобы он и в самом деле был памятником».

Менялись владельцы пушкинской квартиры, менялся её облик. А в 1910-х годах инженер Гвоздецкий и вовсе превратил аристократический особняк в заурядный доходный дом, изменив облик и планировку квартиры поэта.

Историческая реконструкция началась лишь осенью 1924-го (владельцем мемориальной квартиры стало общество «Старый Петербург»), и к февралю следующего года, к годовщине гибели Пушкина, был восстановлен кабинет поэта. И много-много позже благодаря плану пушкинской квартиры, начертанному Жуковским, и воспоминаниям современников столовая и буфетная, комнаты сестёр Гончаровых и детская, спальня, помещения для прислуги, парадная лестница обрели свой первозданный вид.

Старые стены как магнитом притянули вещи, что составляли прежде обстановку пушкинской квартиры. Кресла, зеркала, диваны, туалетные и ломберные столики, сменив за столетия многих хозяев, вновь вернулись на прежние места.

После кончины младшего сына поэта Григория Пушкина его вдова Варвара Алексеевна, владелица усадьбы Маркучай, передала фамильные раритеты в Петербург, присовокупив к бесценным дарам письмо на имя директора Императорского Александровского лицея господина Соломона: «Ваше Превосходительство Александр Петрович! После смерти моего мужа Григория Александровича Пушкина остались кресло и столик, принадлежавшие А.С. Пушкину. Посылаю Вам эти вещи с покорнейшей просьбой поместить их в Пушкинский музей, рядом с бильярдными шарами и саблей, переданными моим мужем в 1899 году».

И даже отрезок старых штор, совершив долгий путь: Петербург – Михайловское – Маркучай – Париж, – оказался там же, откуда и был некогда увезён.

Этой квартире в доме на набережной Мойки, «от одних ворот до других», суждено было остаться за Пушкиным не на годы – на вечные времена.

Деньги и карты

«Денег, ради Бога, денег!»

Не продаётся вдохновенье…

Александр Пушкин

Пушкин в шутку говаривал, что «единственная деревенька» его – на Парнасе, а оброк он берёт не с крестьян, а с 36 букв русского алфавита.

До него столь известные литераторы, как Державин, Сумароков, Дмитриев, Измайлов, Тредиаковский, жили отнюдь не сочинительством. Хотя гонорары получали: то звонким серебром, а то и золотыми с бриллиантами табакерками. Занятие литературным трудом дворянина-аристократа почиталось чем-то сродни барской прихоти, причуды или забавы. Но только не способом обеспечить себе достойную жизнь.

Пятнадцатилетним отроком Пушкин словно прозревал будущность:

 
Не так, любезный друг, писатели богаты;
Судьбой им не даны ни мраморны палаты,
Не чистым золотом набиты сундуки…
 

Доходы первого профессионального литератора Пушкина были более чем непостоянны. И мотив неизменного безденежья, отнюдь не поэтический, пронизывал всё наследие поэта. Вечный пушкинский возглас: «Денег, ради Бога, денег!»

Те же невесёлые мысли, что и несчастного Евгения, героя «Медного всадника», не раз одолевали поэта:

 
О чём же думал он? О том,
Что был он беден, что трудом
Он должен был себе доставить
И независимость и честь;
Что мог бы Бог ему прибавить
Ума и денег.
 

Деньги мимолётны, а в бумажнике поэта и вовсе не залёживались. Да и барон Корф уверял, что Пушкин, живя в Петербурге, был «вечно без копейки, вечно в долгах, иногда почти без порядочного фрака».

«Обнимаю тебя. Уведомь меня об наших. <…> Мне деньги нужны, нужны!» – заклинал поэт младшего брата.

«…Дайте знать минутным друзьям моей минутной младости, – взывал молодой поэт из Кишинёва, – чтоб они прислали мне денег, чем они чрезвычайно обяжут искателя новых впечатлений».

«Бахчисарайский фонтан» «выплеснул» его творцу солидный гонорар, и Пушкин, воодушевлённый успехом, спешит поделиться планами по сему поводу с приятелем Вяземским: «Уплачу старые долги и засяду за новую поэму. Благо я не принадлежу к нашим писателям 18-го века: я пишу для себя, а печатаю для денег, а ничуть для улыбки прекрасного пола».

Тот же мотив и в письме Александру Бестужеву: «Радуюсь, что мой Фонтан шумит. Впрочем, я писал его единственно для себя, а печатаю потому, что деньги были нужны».

 
Что слава? – Яркая заплата
На ветхом рубище певца.
 

«Были бы деньги, а где мне их взять? – вопрошал двадцатичетырёхлетний Пушкин – Что до славы, то ею в России мудрено довольствоваться. <…> Я пел, как булочник печёт, портной шьёт… лекарь морит – за деньги, за деньги, за деньги – таков я в наготе моего цинизма».

Какие же гонорары получал Александр Сергеевич за свои бессмертные творения? Известно, что издания «Евгения Онегина» отдельными главами принесли Пушкину за восемь лет 37 тысяч рублей дохода. «Христом и Богом прошу скорее вытащить Онегина из-под цензуры —…деньги нужны, – из Михайловского взывает к брату поэт – Долго не торгуйся за стихи – режь, рви, кромсай хоть все 54 строфы его. Денег, ради Бога, денег!»

Примерный же доход поэта с 1831 по 1836 год равнялся тридцати – сорока тысячам рублей.

Но ранее, когда гонорары едва позволяли жить своим трудом, он не жалел тратить их на добрые дела. До глубины души был потрясён Пушкин бедствием, что принесла петербуржцам разбушевавшаяся Нева в ноябре 1824-го. «Пушкин поручал брату Льву Сергеевичу помогать пострадавшим от наводнения из денег, выручаемых за “Онегина”», – отмечал Бартенев.

Справедливость тех слов подтверждает письмо самого поэта. «Этот потоп с ума мне нейдёт, он вовсе не так забавен, как кажется, – пишет он брату – Если тебе вздумается помочь какому-нибудь несчастному, помогай из Онегинских денег. Но прошу, без всякого шума, ни словесного, ни письменного». Пушкин наставляет Лёвушку, словно следуя собственному поэтическому девизу: «В молчании добро должно твориться…»

А прежде, в том же письме, упоминая о розданном правительством народу одном миллионе, саркастически вопрошает: «Велико дело миллион, но соль, но хлеб, но овёс, но вино?»

 
Как прежде все дела текут;
В окошки миллионы скачут,
Казну все крадут у царя,
Иным житьё, другие плачут…
 

По свидетельству, записанному Бартеневым, «Пушкин был великодушен, щедр на деньги». И нищему подавал не меньше двадцати пяти рублей – притом, как ни странно, «будто старался быть скупее и любил показывать, будто он скуп».

Другой биограф, Павел Анненков, полагал: «В Пушкине замечательно было соединение необычайной заботливости к своим выгодам с такой же точно непредусмотрительностью и растратой своего добра. В этом заключается и весь характер его».

 
О бедность! затвердил я наконец
Урок твой горький! Чем я заслужил
Твоё гоненье, властелин враждебный,
Довольства враг, суровый сна мутитель?..
 

Денег, незримо ускользавших меж пальцев, вечно не хватало. Из Михайловского брату Льву поэт шлёт отчаянное письмо: «Словом, мне нужны деньги, или удавиться». А до того строго вопрошает нерадивого братца: «Ты взял ли от Плетнёва для выкупа моей рукописи 2000 р., заплатил 500, доплатил ли остальные 500? и осталось ли что-нибудь от остальной тысячи?»

То и дело с пушкинских уст срываются сетования: «Что мой “Руслан”? Не продаётся?..»; «Деньги, деньги: вот главное…»; «…Посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. Цыганы мои не продаются вовсе…»

Иные причины для беспокойства – книжное пиратство, от коего поэт понёс немалые убытки. Не было тогда в России, как писал Пушкин, «закона противу перепечатывания книг» и способов «оградить литературную собственность от покушений хищника». Приходилось лишь сожалеть, что «вопрос о литературной собственности очень упрощён в России…»

Александр Христофорович Бенкендорф – единственный, к кому поэт счёл нужным в июле 1827-го обратиться за помощью: «В 1824 году г. статский советник Ольдекоп без моего согласия и ведома перепечатал стихотворение моё Кавказский Пленник и тем лишил меня невозвратно выгод второго издания, за которое уже предлагали мне в то время книгопродавцы 3000 рублей. <…> Не имея другого способа к обеспечению своего состояния, кроме выгод от посильных трудов моих, и ныне лично ободрённый Вашим Превосходительством, осмеливаюсь наконец прибегнуть к высшему покровительству, дабы и впредь оградить себя от подобных покушений на свою собственность».

В ноябре того же года раздосадованный Пушкин сетует приятелю Соболевскому: «Здесь в Петербурге дают мне (à la lettre) (фр. «буквально» – Л.Ч.) 10 рублей за стих, – а у Вас в Москве – хотят меня заставить даром и исключительно работать журналу (речь идёт о “Московском вестнике” – Л.Ч.)». И продолжает: «Да ещё говорят: Он богат, чёрт ли ему в деньгах. Положим так, но я богат через мою торговлю стишистую, а не прадедовскими вотчинами, находящимися в руках Сергея Львовича».

Вот те нескончаемые заботы, литературные и денежные, что одолевали Пушкина в 1827 году – времени явления на свет двух его классических портретов: московского кисти Тропинина и петербургского – Кипренского. Ни на одном из них нет и тени беспокойства на челе, что омрачила бы романтически-возвышенный образ русского гения.