Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

«Читатель извинит меня: ибо, вероятно, знает по опыту, как сродно человеку предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к предрассудкам», – устами своего героя изъясняет поэт.

 
Мечтанью вечному в тиши
Так предаёмся мы, поэты;
Так суеверные приметы
Согласны с чувствами души.
 

Немало мрачных таинственных знамений можно найти в жизни русского гения. Но ведь не зря Пушкина называли «солнцем русской поэзии». Он лучезарен и бессмертен. Как светлы и бессмертны его стихи.

«Памятник жена ему воздвигла»

«…Еду в монастырь на могилу Пушкина».

Наталия Пушкина – Павлу Нащокину

Вдохновенной Болдинской осенью 1830 года Пушкин в считаные дни завершил новую пьесу «Каменный гость» и на последней странице рукописи вывел дату – 4 ноября.

В тот же ноябрьский день он посылает из своего нижегородского имения невесте полное отчаяния письмо – поэта одолевают сомнения: не расстроится ли их свадьба? И далее рассказывает Натали об одной печальной истории, связанной с некоей дамой и её альбомом. Альбом этот, которым дама чрезвычайно дорожила, не позволяя прикасаться к нему, и который раскрыли после её внезапной кончины, оказался совершенно чист, и лишь на одном его листе были записаны пушкинские стихи:

 
Не долго женскую любовь
Печалит хладная разлука…
 

Почему поэт привёл эти строки в письме к невесте? Находился ли он под впечатлением только что завершённой пьесы или это просто случайное совпадение – но и «Каменный гость», и письмо к Натали помечены одним и тем же числом – 4 ноября.

Беспокойство поэта было напрасным. Свадьба его, как известно, не расстроится, и уже в следующем году наступит благословенный день в жизни Пушкина – в храме Большое Вознесение он обвенчается с красавицей Натали. Потекут счастливейшие месяцы супружеской жизни, будут творческие озарения, радость отцовства, встречи с друзьями, путешествия, хлопоты, разлука с семьёй – всё вместится в эти долгие шесть лет…

Но будет и ещё один день – роковой! – 4 ноября 1836 года, когда поэт получит анонимное письмо, грязный пасквиль, с которого и начнётся отсчёт последних дней, отпущенных ему судьбой…

И наступит тот, январский, когда на Чёрной речке близ Комендантской дачи в пятом часу пополудни прогремит выстрел и петербургский снег обагрится кровью поэта. А вслед за ним придёт и скорбный день – 29 января 1837 года. Последний в жизни Пушкина…

Но тогда, осенью 1830-го, о том ему не дано было знать.

«Не смею заглядывать в будущее», – обронил как-то в одном из писем поэт. И всё же Будущее, незнаемое и туманное, являлось ему и приоткрывало свои сокровенные тайны. Отсюда и пушкинские пророчества: сбывшиеся и сбывающиеся.

 
Случай, Дона Анна, случай
Увлёк меня – не то вы б никогда
Моей печальной тайны не узнали.
 

Конечно, легко о том судить ныне, когда о жизни Пушкина известно почти всё, до мелочей, а календарь отсчитывает дни и годы XXI столетия! И всё-таки, не есть ли «Каменный гость» некоей попыткой поэта заглянуть в будущее? И не странно ли, что это творение, отнюдь не крамольное, так и не было напечатано при его жизни?

Известно, что Пушкин положил в основу пьесы старинную испанскую легенду о Дон Жуане, знаменитом искусителе женских сердец. И при Пушкине на театральных подмостках России игралась пьеса Мольера под названием «Дон Жуан, или Каменный гость». Весьма популярной в те времена была и опера Моцарта «Дон Жуан», строка из либретто которой послужила эпиграфом для пушкинской пьесы.

И все же, бесспорно, пушкинский «Каменный гость» – совершенно иное, оригинальное творение. Гениальное и пророческое.

Пушкин именует своего героя Дон Гуаном. Начальные буквы имени – те же, что и у его будущего убийцы – Дантеса-Геккерна. Но в 1830-м, по счастью, поэт ещё не был с ним знаком. Первая запись о Дантесе, шуане, принятом в гвардию сразу офицером, появится в пушкинском дневнике лишь в январе 1834 года.

Ещё одно действующее лицо пьесы – прекрасная Дона Анна дель Сольва, вдова командора. Её вдовство – не предвидение ли это печальной участи Натали Гончаровой?

 
…памятник жена ему воздвигла
И приезжает каждый день сюда
За упокой души его молиться
И плакать.
 

Ведь именно вдова поэта Наталия Николаевна и воздвигла первый памятник Пушкину! Через четыре года после кончины поэта на его могиле был установлен мраморный монумент.

Ранее, в 1839 году, известному тогда петербургскому мастеру Пермагорову был заказан пушкинский памятник-надгробие. Вдова поэта приезжала в мастерскую скульптора осмотреть памятник и одобрила его работу. Во всех хлопотах, от прошения даровать высочайшее дозволение на сооружение памятника на могиле мужа до его установки, Наталия Николаевна принимала самое деятельное и горячее участие. Она выполнила свой святой долг, и помогли ей в том почитатели гения поэта, друзья семьи. Одному из них, Нащокину, Наталия Николаевна писала: «Моё пребывание в Михайловском, которое вам уже известно, доставило мне утешение исполнить сердечный обет, давно мною предпринятый. Могила мужа моего находится на тихом уединенном месте, место расположения, однако ж, не так величаво, как рисовалось в моём воображении; сюда прилагаю рисунок, подаренный мне в тех краях, – вам одним решаюсь им жертвовать…»

 
Смотрю на вас, когда, склонившись тихо,
Вы чёрные власы на мрамор бледный
Рассыплете – и мнится мне, что тайно
Гробницу эту ангел посетил…
 

Александр Сергеевич похоронен близ «милого предела», на монастырском кладбище в Святогорском монастыре, где не раз бывал и где незадолго до гибели внёс вклад за место своего будущего упокоения. В черновых набросках пьесы есть строки:

 
…вот Антоньев монастырь —
А это монастырское кладбище…
О, помню всё. Езжали вы сюда…
 

«Сейчас я еду в монастырь на могилу Пушкина», – пишет из Михайловского Наталия Николаевна. Она мечтает поселиться здесь, чтобы иметь возможность приводить «сирот на могилу их отца и утверждать в юных сердцах их священную его память».

 
Ангел Дона Анна!
 

 
Наташа, мой ангел…
 

Как перекликаются эти пушкинские строки! Не слишком ли много совпадений, этих необъяснимых «странных сближений»?

И наконец, главный герой рокового любовного треугольника – командор, вернее, его «преславная, прекрасная статуя».

Рискую вызвать гнев маститых пушкинистов – но не есть ли это некий образ посмертной судьбы поэта? Статуя, памятник, стела…

Тотчас после смерти Пушкина в 1837 году Карл Брюллов предложил проект памятника погибшему поэту. Ровно через двадцать лет, в начале царствования Александра II, петербургские газеты стали писать о необходимости установить памятник Пушкину в сквере против Александринского театра. А в 1862-м – в год двадцатипятилетия со дня гибели поэта (в августе Наталии Николаевне исполнилось ровно пятьдесят) – было решено объявить подписку на сооружение достойного имени поэта памятника. И тогда же на это доброе начинание стали стекаться пожертвования со всех уголков Российской империи.

К тому времени, когда памятник Пушкину украсил древнюю столицу, Наталии Николаевны, увы, давно уже не было на свете.

Но оставался в живых ещё один персонаж кровавой драмы, барон Дантес-Геккерн, Дон Гуан. В молодости весьма схожий со своим историческим собратом – красавец, сердцеед, не отягощённый ни рвением к службе, ни угрызениями совести.

После поединка был назначен суд. На основании бывшего тогда в силе Воинского устава Петра I убийцу следовало приговорить к смертной казни через повешение – такой приговор и должен был быть вынесен Дантесу. Однако ещё до окончания суда стало известно, что столь строгая кара не будет к нему применена. Весть эта сильно повлияла на поведение подсудимого: оправившись от первого страха, он стал вновь развязным и самоуверенным. Дантесу было определено минимальное наказание: как не российский подданный, он высылался за пределы империи и лишался всего лишь своих «офицерских патентов».

 
Всё кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
 

Жоржа Дантеса выслали из России 19 марта 1837 года. В донесении французский посол де Барант сообщал: «Неожиданная высылка служащего г. Дантеса, противника Пушкина. В открытой телеге, по снегу, он отвезён, как бродяга, за границу, его семья не была об этом предупреждена. Это вызвано раздражением императора».

Статуя командора гневно взирает на Дон Гуана…

Правда, во Франции барон сумел сделать карьеру и очень быстро пошёл вверх по служебной лестнице. При Наполеоне III он стал даже сенатором, мэром города Сульца. Когда 17 июля 1851 года Виктор Гюго произносил пламенную речь в парламенте, обличавшую амбиции будущего Наполеона III, его грубо перебивали правые депутаты. В их числе и барон Дантес-Геккерн. Вечером того же дня Гюго (он знал, что барон – убийца Пушкина) написал гневные строки, заклеймившие противников свободы:

Эти люди, которые умрут мерзкой и грубой толпою.

Одна грязь перед тем, как стать пылью…

Это пока лишь слабое пожатие «каменной десницы»…

Судьба мстила убийце поэта. Покой его внешне респектабельной жизни был нарушен в собственной же семье. Леони Шарлотта, родная дочь, стала живым укором отцу; она буквально боготворила Пушкина, преклонялась перед его гением. В комнате Леони висел портрет поэта. Девочка выучила русский язык, чтобы в подлиннике читать стихи Пушкина. И столь же сильной, как любовь к поэту, была её ненависть к отцу, придумавшему себе в утешение, что бедняжка душевно больна.

Свершённое злодеяние напоминает о себе Дантесу постоянно. Оно висит на его совести тяжёлыми кровавыми веригами. Повсюду преследует мрачное видение:

 
Где окровавленная тень
Ему являлась каждый день…
 

И не оправдаться никогда, не вымолить прощения…

Сохранились интересные воспоминания племянника поэта Льва Павлищева: «Летом 1880 года, возвращаясь из Москвы, куда ездил на открытие памятника моему дяде, я сидел в одном вагоне с сыном подруги моей матери, жены партизана Давыдова, Василием Денисовичем Давыдовым… За несколько лет перед тем Василий Денисович был в Париже. Приехав туда, он остановился в каком-то отеле, где всякий день ему встречался совершенно седой старик большого роста, замечательно красивый собою. Старик всюду следовал за приезжим, что и вынудило Василия Денисовича обратиться к нему с вопросом о причине такой назойливости. Незнакомец отвечал, что, узнав его фамилию и что он сын поэта, знавшего Пушкина, долго искал случая заговорить с ним, причём <…> объяснил Давыдову, будто бы он, Дантес, и в помышлении не имел погубить Пушкина… по чувству самосохранения предупредил противника и выстрелил первым… будто бы целясь в ногу Александра Сергеевича… “Le diable s’en est mete” (“Чёрт вмешался в дело”), – закончил старик свое повествование, заявляя, что он просит Давыдова передать это всякому, с кем бы его слушатель в России ни встретился…»

Статуя

Дай руку.

Дон Гуан

Вот она… о тяжело

Пожатье каменной его десницы!

И это роковое пожатие, которое никому не дано разжать, не есть ли вечное проклятие убийце?!

Exegi monumentum[4]4
  Я воздвиг памятник (лат.). Эпиграф к пушкинскому стихотворению «Я памятник себе воздвиг нерукотворный…» взят из Горация (книга III, ода XXX).


[Закрыть]

Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой,

И назовёт меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой

Тунгус, и друг степей калмык.

Александр Пушкин

(Строки, выбитые на пьедестале памятника поэту)

Как весело было писать юному Пушкину эти озорные и дерзкие строчки!

 
…Что истукан мой увенчает
Потомство лавровым венцом.
 

Речь в них – о весьма плодовитом и столь же бесталанном графе Дмитрии Хвостове, жаждущем великой посмертной славы и ставшем при жизни притчей во языцех. А уж как хохотали современники над нелепостями, которыми изобиловали его высокопарные оды, – Пушкин, смеясь, величал графа «отцом зубастых голубей»!

Юношеская дерзость обратилась неожиданным пророчеством – памятник самому Пушкину, творение скульптора Опекушина, вернее, его пьедестал, действительно увенчан лавровым венцом!

Именно с этого незабываемого дня – 6 июня 1880 года – когда в Москве на Тверском бульваре, близ Страстного монастыря был воздвигнут памятник Пушкину, берёт свое начало традиция отмечать день рождения русского гения!

Немного предыстории. Идея создания памятника поэту принадлежит выпускникам прославленного Царскосельского лицея. И первоначально задумывалось установить его в Царском Селе: близился полувековой юбилей Лицея. Где же, как не здесь, и стоять памятнику самому знаменитому лицеисту?!

Имя принца Петра Ольденбургского, к слову, имевшего счастье дважды встречаться с Пушкиным, навеки соединено с историей создания славного монумента. Именно к нему, попечителю Императорского Александровского лицея, – к тому времени Лицей из Царского Села был переведён в Петербург и переименован, – обращают свои надежды выпускники-лицеисты. Пётр Георгиевич лично передал их прошение Александру II, ведь с монархом его связывали тёплые дружеские отношения, возникшие ещё с юных лет.

И когда на царский стол легло прошение от бывших лицеистов с просьбой установить памятник Пушкину, на нём появится резолюция монарха: «Согласен, и памятник поставить в Царском Селе, в бывшем Лицейском саду».

История распорядилась по-своему: памятник поэту в Царском Селе был сооружён много позже, и видеть его Александру II не довелось. Но зато императору предстояло стать августейшим «крёстным» московского монумента, – его высочайшим указом создан Комитет по сооружению памятника Пушкину! А председателем был утвержден принц Пётр Ольденбургский, внук императора Павла I, истинный почитатель русского гения.

Почти одновременно, в 1860 году, была объявлена и первая подписка по сбору средств на сооружение памятника любимцу всей России. Но собранных тогда тридцати тысяч рублей было явно недостаточно.

В 1870-м академик Яков Карлович Грот, бывший лицеист и поклонник поэта, стал инициатором новой подписки: рубли и полушки стекаются со всей России. На памятник Пушкину жертвуют все: купцы, чиновники, крестьяне, августейшая чета, дьячки, гимназисты, горничные, великие князья и княгини, офицеры, студенты… Во всенародной «копилке» более ста шестидесяти тысяч рублей – огромные по тем временам деньги, коих, увы, так не хватало при жизни поэту.

В чреде государственных дел Александр II не забывал следить за ходом дел учреждённого им комитета. Известна служебная записка его председателя принца Петра Ольденбургского (1876): «Государь император… в 18-й день сего декабря Всемилостивейше повелеть изволил, чтобы модель академика Опекушина была поставлена для предварительного личного обозрения оной Его Величеством в Белой зале Зимнего дворца».

Есть в том некая мистика: будто повинуясь монаршей воле, Пушкин вновь явился во дворец! Но не в парадном одеянии. И не изменяя былым привычкам.

В длинном сюртуке, с наброшенным поверх него плащом. Правая рука его (больше ей никогда не взять перо!) заложена за борт сюртука, левая – чуть отведена назад, за спину; в ней – дорожная шляпа. В великой задумчивости склонил он голову, созерцая из небытия нечто, ведомое ему одному…

Государь осмотрел конкурсную модель (известен даже день – 23 декабря), вылепленную в глине в размер будущего монумента, и остался доволен: царское одобрение было получено.

Именно император Александр II повелел: памятник Пушкину до́лжно воздвигнуть в Первопрестольной, «где монумент… получит вполне национальное значение». Что и свершилось: торжества, посвящённые его открытию, прошли в Москве. Правда, предстоящее празднество, приуроченное ко дню рождения поэта 26 мая, пришлось перенести в связи с трауром по императрице Марии Александровне.

Принц Ольденбургский немало порадел, чтобы в Москве, на Страстной площади встал в своей величественной простоте памятник Пушкину. В тот знаменательный день Петра Георгиевича чествовали как самого дорогого и почётного гостя.

Обращаясь к нему, городской голова Сергей Михайлович Третьяков, знаменитый меценат и коллекционер, произнёс прочувственную речь: «Приняв памятник этот в свое владение, Москва будет хранить его как драгоценнейшее народное достояние!..»

Славное торжество долго ещё помнилось москвичам. Под колокольный перезвон и гимн «Коль славен» (его грянули сразу четыре военных оркестра с хорами певчих) с памятника поэту спало покрывало, и… всех охватил небывалый восторг: раздались крики «Ура!», в воздух полетели цветы и шляпы. Достоевский и Тургенев, Аксаков и Островский, Майков и Полонский – весь цвет русской литературы – стали свидетелями и участниками незабываемого народного празднества. Многие гости и депутаты от всевозможных обществ имели в петлицах белые бутоньерки с золотыми инициалами: «А. П.»

Принц Пётр Ольденбургский, сын великой княгини Екатерины Павловны, заслужившей некогда лестные отзывы Пушкина, был знаком со всеми детьми поэта, приглашёнными в Москву в те памятные июньские дни.

«Августейший председатель бывшего Комитета по сооружению памятника, подойдя к членам семьи великого поэта, поздравил каждого из них в отдельности и в сопровождении… высокопоставленных лиц и семейства Пушкина обошёл памятник», – сообщала одна из московских газет.

Журнал «Живописное обозрение» представил на своих страницах поистине живописные портреты детей Пушкина: «Старший сын, гусарский полковник, пожилой с проседью, небольшого роста, коренастый, представляющий собой обычный тип армейского офицера; младший – брюнет с окладистой бородой был несколько более похож на отца. Дочери – обе представительные дамы, одетые в глубокий траур, стройные, высокие, изящные. Обе по внешности пошли в мать, известную московскую красавицу». Сыновья поэта – Александр и Григорий Пушкины, дочери – Мария Гартунг и графиня Наталия фон Меренберг – возложили к подножию монумента венки из белых роз и лилий. Первым то сделал старший сын Александр Александрович, – возложенный им венок к подножию памятника отцу был «совершенно белый с белыми лентами». Пьедестал памятника был обвит лавровыми гирляндами.

Бронзовый Пушкин словно собрал всех, уже поседевших, своих детей. Вместе братья и сёстры встретились в Москве, у памятника великому отцу, приехав из разных городов и усадеб, не ведая, что встреча та будет последней…

Фёдор Достоевский в письме к жене в Старую Руссу не преминул сообщить ей: «Видел… и даже говорил… с дочерью Пушкина (Нассауской)». А ранее, в начале того же года, он заочно знакомится с ней благодаря посланию из Германии Анны Философовой, где та сообщает о встрече в Висбадене с Наталией Александровной: «Её фамилия графиня Меренберг, хотя она замужем за принцем Нассауским. Так странно видеть детище нашего полубога замужем за немцем».

На открытии памятника встретился с графиней фон Меренберг, своей уже давней знакомой, и Иван Сергеевич Тургенев. Ранее он приезжал в немецкий Висбаден, чтобы обговорить с ней условия публикации писем Пушкина жене. Именно Наталии Александровне, младшей дочери поэта, и достались от матери те драгоценные послания.

В тот праздничный день Тургенев возложил свой лавровый венок, вернее, прикрепил его к пьедесталу памятника, произнеся пламенную речь: «Сияй же, как он, благородный медный лик, воздвигнутый в самом сердце древней столицы, и гласи грядущим поколениям о нашем праве называться великим народом потому, что среди этого народа родился, в ряду других великих, и такой человек!»

Блестящие ораторы сменяли друг друга, овации публики не скончались. Дамы и барышни утирали глаза кружевными платочками, а молодые люди кричали громогласное «Ура!».

«Когда кончилось торжество, толпа хлынула к памятнику и кинулась на венки, – писал репортёр – Спешили сорвать кто лавровый, кто дубовый листок, кто цветок с венка на память о торжестве. Много венков таким образом разобрано. По бульварам видели множество людей, возвращавшихся с листьями и цветами от венков Пушкина».

И как тут не вспомнить провидчески ироничных строк творца «Онегина»!

 
О ты, чья память сохранит
Мои летучие творенья,
Чья благосклонная рука
Потреплет лавры старика!
 

Пушкинские «лавры» потрепала не одна – сотни рук, и довольно изрядно. Вместо венков, растащенных поклонниками на сувениры, выросли горы из букетов ландышей и фиалок – пушкинский памятник буквально утопал в живых цветах…

Вновь летит письмо в Старую Руссу к «Ея Высокоблагородию Анне Григорьевне Достоевской»: «Милый мой дорогой голубчик Аня, пишу тебе наскоро. Открытие монумента прошло вчера, где же описывать? Тут и в 20 листов не опишешь, да и времени ни минуты. Вот уже 3-ю ночь сплю только по 5 часов, да и эту ночь также».

Апофеозом тех пушкинских торжеств в Москве стала блистательная речь Фёдора Достоевского в зале Благородного собрания, произнесённая им на заседании Общества любителей российской словесности и вызвавшая небывалый восторг публики. Гром аплодисментов сменился шквалом оваций – все буквально вскочили со своих мест: кричали, обнимались, плакали, а особо чувствительные дамы даже падали в обморок.

«Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Он победил, растрогал, увлёк, примирил. Он доставил минуту счастья и наслаждения душе и эстетике. За эту-то минуту и не знали, как благодарить его. У мужчин были слёзы на глазах, дамы рыдали от волнения, стон и гром оглашали воздух, группа словесников обнимала высокоодарённого писателя, а несколько молодых девушек спешили к нему с лавровым венком и увенчали его тут же, на эстраде, среди дошедших до своего апогея оваций».

Потрясённый журналист убеждал читателей: «Человеческое слово не может претендовать на большую силу!»

Достоевскому и определено было вывести самую ёмкую и верную формулу: «Пушкин есть пророчество и указание».