Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Скоро многое изменится в жизни поэта, и всё благодаря знакомству с издателем и книгопродавцем Александром Филипповичем Смирдиным. Встреча та состоялось в Петербурге в мае 1827-го, и Пушкин дал согласие Смирдину на второе издание «Бахчисарайского фонтана», «Кавказского пленника», «Руслана и Людмилы». (За право переиздания Смирдин заплатил Пушкину десять тысяч рублей.)

Тремя годами ранее, при содействии князя Вяземского, Смирдин вкупе с другим книгопродавцем приобрёл весь тираж (тысячу двести экземпляров) «Бахчисарайского фонтана». Газета «Русский инвалид» отозвалась на то особенное событие в книжном мире: «…Книгопродавцы купили новую поэму “Бахчисарайский фонтан” сочинение А.С.Пушкина, за 3000 рублей. Итак, за каждый стих заплачено по пяти рублей. Доказательство, что не в одной Англии и не одни англичане щедрою рукою платят за изящные произведения поэзии».

Авторское самолюбие польщено: «Начинаю почитать наших книгопродавцев и думать, что ремесло наше, право, не хуже другого».

Несмотря на, казалось бы, столь нежданную удачу, Пушкин тревожится и свои сомнения изливает брату Лёвушке: «Но мне скажут: а какое тебе дело? ведь ты взял свои 3000 р – а там хоть трава не расти. Всё так, но жаль, если книгопродавцы, в первый раз поступившие по-европейски, обдёрнутся и останутся внакладе…»

Облачённый в стихотворную форму воображаемый «Разговор книгопродавца с поэтом»:

Книгопродавец

<…>

Что ж изберёте вы?

Поэт

Свободу.

Книгопродавец

Прекрасно. Вот же вам совет.

Внемлите истине полезной:

Наш век – торгаш; в сей век железный

Без денег и свободы нет.

<…>

Позвольте просто вам сказать:

Не продаётся вдохновенье,

Но можно рукопись продать…

В 1830-м Александр Филиппович приобрёл на четыре года право на продажу ещё не распроданных экземпляров пушкинских сочинений, обязуясь выплачивать поэту по шестьсот рублей ассигнациями каждый месяц. А уже в следующем, 1831-м, Пушкин доверил Смирдину издание «Бориса Годунова», получив от него десятитысячный гонорар; в том же году около четырёх тысяч принесли «Повести Белкина».

Поэт

<…>

Вот вам моя рукопись.

Условимся.

Передавая «сказки моего друга Ив. П. Белкина», Пушкин просил Плетнёва, издателя «Повестей…», дабы тот «Смирдину шепнул моё имя, с тем, чтоб он перешепнул покупателям». Да, пушкинское имя значило много!

В истории отечественного просвещения Александру Филипповичу определена высокая и завидная роль. По словам Белинского, книгоиздатель «произвёл решительный переворот в русской книжной торговле и вследствие этого в русской литературе».

Бывший мальчиком в книжной лавке Ильина, возмужав, он сумел завести собственное дело. Честный и добрый Смирдин приложил немало сил, дабы удешевить издаваемые им книги, причём книги лучших отечественных литераторов: Жуковского, Карамзина, Крылова, Пушкина. Писатели, в свою очередь, ценя в нём человека начитанного и образованного, часами порой вели с ним беседы, а он всегда старался, чем мог, услужить своим маститым авторам либо финансово поддержать не признанный ещё литературный талант.

Расширив торговлю, Смирдин переехал из Гостиного Двора в дом Гавриловой у Синего моста, а затем обустроил свою книжную лавку в центре Петербурга, на Невском проспекте. В предисловии к альманаху «Новоселье» Смирдин не без гордости замечал: «Простой случай – перемещение книжного магазина моего на Невский проспект… доставил мне счастие видеть у себя на Новоселье почти всех известных Литераторов».

Титульный лист альманаха стараниями художника Александра Брюллова и гравёра Степана Галактионова украсила виньетка, изображавшая праздничный обед, на коем среди множества литераторов представлен и Пушкин.

Бывший на обеде Пётр Вяземский дал нелестную оценку той виньетке – нет, не мастерству художников, но тем, кто волею издателя был приглашён на торжество: «…Где рядом с Жуковским – Хвостов; где я профилем, а Булгарин во всю харю; где мёд с дёгтем, но и дёготь с мёдом…»

Очень уж хотелось Александру Филипповичу всех обласкать и всех примирить в беспокойном цехе сочинителей. Задача несбыточная…

Князю Вяземскому принадлежат и иные, хвалебные строки в адрес Смирдина – ведь на гонорары издатель не скупился. Довольный новым поворотом дел, он, повествуя о тысячах, что получили Перовский и Батюшков, не без иронии замечал: «Стало, Русь начинает книжки читать, и грамота и у нас на что-нибудь да годится. Можно головою прокормить брюхо…»

Важнейшая заслуга Смирдина: именно он выпустил в свет первое полное издание «Евгения Онегина»! В конце романа прилагались и «Отрывки из путешествия Онегина». На книжной обложке, простой, без наборной рамки и затейливых украшений, читалось: «Евгенiй Онегинъ, романъ в стихахъ. Сочиненiе Александра Пушкина. Санктпетербургъ. Въ типографiи Александра Смирдина. 1833». На последней странице шёл текст о продаже романа в книжном магазине А. Смирдина по цене 12 рублей; на оборотной стороне титульного листа «красовалось» цензурное разрешение: «Съ дозволения Правительства». Поэт, кстати, получил от издателя весомый двенадцатитысячный гонорар.

Ах, какое ликование охватило читающую публику! «Московский телеграф» отозвался на своих страницах хвалебной статьей: «До сих пор “Онегин” продавался ценою малослыханною в летописях книжной торговли: за восемь тетрадок надо было платить 40 рублей! Много ли тут было лишнего сбора, можно судить по тому, что “Онегин с дополнениями и примечаниями продаётся по 12 рублей. Хвала поэту, который сжалился над тощими карманами читающих людей! Веселие Руси, в которой богатые покупают книги так мало, а небогатым покупать “Онегина” было так неудобно!..»

Вопрос о стоимости собственных книг Пушкину был вовсе не безразличен. Поэта винили в том, что цена на его творения непомерно высока для простых обывателей. Как неприятно было слышать Пушкину упрёки от журналистской братии! «Между прочими литературными обвинениями, – отвечал он своим критикам, – укоряли меня слишком дорогою ценою Евгения Онегина и видели в ней ужасное корыстолюбие. Это хорошо говорить тому, кто отроду сочинений своих не продавал…» И заключал: «Цена устанавливается не писателем, а книгопродавцами».

К слову, «Северная пчела» в одной из рецензий цену за каждую из глав «Онегина» – «синенькой ассигнацией, синичкой», то есть пятью рублями – называла непомерной, обвиняя в корысти автора.

«Басни (как и романы), – размышлял поэт, – читает и литератор, и купец, и светский человек, и дама, и горничная, и дети. Но стихотворение лирическое читают токмо любители поэзии. А много ли их?»

Да и остроумец князь Вяземский однажды заметил: «Поэзия очень хороша, но хороши и деньги».

В той долгой полемике точку поставил один из старых книготорговцев, произнёсший: «Порадуемся не дороговизне стихов Пушкина, но тому, что он пишет хорошо: экономические расчёты следствие этого».

Не стоит забывать, что многие сочинения, в их числе и «Евгений Онегин», переписывали для себя любители поэзии – те, кто не мог достать книгу или не имел на покупку денег. И в таком рукописном виде, минуя книжные лавки, пушкинские стихи обретали новых поклонников.

Не худо бы вспомнить о пушкинской просьбе к Смирдину в связи с продажей «Повестей… Белкина»: «С почтеннейшей публики брать по 7-ми рублей вместо 10-ти – ибо нынче времена тяжёлые, рекрутский набор и карантины».

Характерен литературный анекдот, опубликованный в «Крымском вестнике» за 1900 год:

«Пушкин, бродя по Новочеркасску, зашёл в книжную лавочку Жиркова.

– А есть у вас сочинения Пушкина? – спросил поэт.

– Есть.

– Сколько стоит книжка?

Торговец заломил неимоверно высокую цену, в 4–5 раз превышающую номинальную.

– Почему так дорого? – улыбаясь, спросил Пушкин.

– А уж очень уж приятная книжка. Случалось ли вам пить чай без сахара? – вдруг спросил торговец.

– Да, ведь это очень неприятно.

– Ну так вот пойдите домой, возьмите эту книжку и велите налить себе чаю без сахара. Пейте чай и читайте эту книжку – будет так же сладко, как с сахаром».

Достоверен тот случай либо нет – неизвестно. Но история та как нельзя лучше объясняет нюансы отношений автора с книгопродавцами.

Самому поэту частенько приходилось выступать в роли покупателя, захаживая в книжные лавки Беллиозара, Сленина, Смирдина. Пушкин беспрестанно пополнял свою библиотеку книжными новинками: трудами известных историков, философов, писателей. Цена многих книг была чрезвычайно высокой; так, за фолиант «История древняя и нынешняя России» на французском языке Пушкину пришлось выложить книгопродавцу Беллиозару полторы сотни рублей! Характерно по сему поводу замечание Петра Плетнёва: «…Издерживая последние деньги на книги, он сравнивал себя со стекольщиком, которого ремесло заставляет покупать алмазы, хотя на их покупку и богач не всякий решится».

Александр Филиппович Смирдин публиковал или же приобретал тиражи ранних пушкинских творений. И надо отдать должное книгоиздателю: поэт получал от него высокие литературные гонорары. Павел Васильевич Анненков уточнял, что Смирдин платил Пушкину 11 рублей за стихотворение, предлагал 2 тысячи рублей в год, «лишь бы писал, что хотел».

Так, в «Библиотеке для чтения», что основал Александр Филиппович, Пушкин получал за стих по червонцу, а за «Гусара» Смирдин заплатил поэту тысячу рублей серебром. Вот тот самый «оброк» с тридцати шести букв русского алфавита, упоминаемый Пушкиным, и вовсе не шуточный!

Щедрость издателя была настолько общеизвестной, что Гоголь не преминул включить в свою комедию такой диалог меж городничихою и Хлестаковым:

Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?

Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». <…> Всё это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф»… всё это я написал.

Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?

Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин даёт за это сорок тысяч.

Пушкин, слушая, как Гоголь впервые читал своего «Ревизора», буквально покатывался со смеху…

Ну а бароном Брамбеусом, кем представлялся гоголевский герой, в реальной жизни был Осип Иванович Сенковский, профессор Петербургского университета, учёный – арабист и тюрколог, писатель и журналист, – этим псевдонимом он подписывал свои творения.

 
Коль ты к Смирдину войдёшь,
Ничего там не найдёшь,
Ничего ты там не купишь,
Лишь Сенковского толкнёшь
Иль в Булгарина наступишь.
 

Пушкин числился завсегдатаем книжной лавки Смирдина, что с 1832 года обосновалась на Невском, являя собой одновременно и литературный салон для писателей, поэтов, журналистов, читателей. Здесь интересовались книжными новинками, спорили об их достоинствах, договаривались о будущих изданиях. Причём Смирдин поддерживал дружбу с представителями разных литературных школ и направлений, зачастую враждебных друг к другу. Он, издавший произведения более семидесяти русских писателей, придерживался мнения, что «каждый, кто пишет, отмечен перстом Божьим… и книготорговцы не должны разбираться в степени таланта и благородства, наше дело – печатать и продавать».

Может, оттого-то его «всеядность», досадив однажды Пушкину, и стала первопричиной той острой эпиграммы.

Справедливости ради, замечу – предприимчивость книготорговца была высоко оценена современниками. И панегирикам, казалось, не было конца. «А.Ф. Смирдин… основал новый книжный магазин, какого ещё не было в России… – замечал Николай Греч в “Северной пчеле”, – г. Смирдин утвердил торжество русского ума и, как говорится, посадил его в первый угол: на Невском проспекте, в прекрасном новом здании, принадлежащем лютеранской церкви Св. Петра, в нижнем жилье, находится ныне книжная торговля г. Смирдина… Русские книги в богатых переплётах стоят горделиво за стеклом в шкафах красного дерева, и вежливые приказчики, руководствуя покупающих своими библиографическими сведениями, удовлетворяют потребности каждого с необыкновенной скоростью. Сердце утешается при мысли, что наконец и русская наша литература вошла в честь и из подвалов переселилась в чертоги!..»

Имя издателя-петербуржца часто упоминается в дневниковых записях Пушкина, в его переписке. «…Здесь имел я неприятности денежные; я сговорился было со Смирдиным и принуждён был уничтожить договор, потому что “Медного всадника” цензура не пропустила. Это мне убыток. Если не пропустят “Историю Пугачёва”, то мне придётся ехать в деревню. Всё это очень неприятно…» – писал поэт в декабре 1833 года.

Сколько ещё было встреч и бесед с издателем, разочарований и радостных ожиданий! Ну не мистика ли то?! Ведь самым последним из тех, кто посетил Пушкина накануне дуэли (известен даже час – полдень 27 января), стал главный приказчик Смирдина и библиофил Фёдор Флорович Цветаев, весьма образованный и знающий человек – не зря его в шутку называли «живым, самым верным каталогом всего напечатанного на русском языке». Своего доверенного человека отправил в дом на Мойке не кто иной, как Александр Филиппович, дабы тот переговорил с поэтом о будущем издании его сочинений. Не случилось…

Сам же Смирдин, меценат от литературы, к концу жизни разорился и умер в нищете.

Вдове поэта приходилось уже самой вести переговоры с книгоиздателями – ведь опыт благодаря частым просьбам мужа у неё был! «…Затем заехала я к Исакову, которому хотела предложить купить издание Пушкина, так как не имею никакого ответа от других книгопродавцев, – пишет Наталия Николаевна в июне 1849-го – Но не застала хозяина в лавке; мне обещали прислать его в воскресенье». Правда, переговоры тогда были безуспешными, а второе издание сочинений поэта выпустил позже Павел Васильевич Анненков.

За посмертное издание пушкинских сочинений Наталия Николаевна получила пятьдесят тысяч рублей, положив их в банк как неприкосновенный капитал для своих осиротевших детей.

В чём только не упрекали красавицу-жену поэта и современники, знавшие её, и те, кто судил о ней лишь по светским сплетням, именуя то «кружевной душой», то «бессловесной куклой»! Но она, подобно всем Гончаровым, могла проявлять характер и твёрдость в финансовых делах, что признавал и сам Пушкин.

«Еду хлопотать по делам Современника, – делится с супругой поэт – Боюсь, чтоб книгопродавцы не воспользовались моим мягкосердием и не выпросили себе уступки вопреки строгих твоих предписаний. Но постараюсь оказать благородную твёрдость».

Весьма показателен эпизод, связанный с Наталией Николаевной, точнее, с участием её в финансовых делах мужа, что поведала Авдотья Яковлевна Панаева:

«Кстати упомяну, что я слышала ещё в 40-м году от книгопродавца Смирдина о Пушкине. Панаеву понадобилась какая-то старая книга, и мы зашли в магазин Смирдина. Хозяин пил чай в комнате за магазином, пригласил нас туда и, пока приказчики отыскивали книгу, угощал чаем; разговор зашёл о жене Пушкина, которую мы только что встретили при входе в магазин.

– Характерная-с, должно быть, дама-с, – сказал Смирдин – Мне раз случилось говорить с ней… Я пришёл к Александру Сергеевичу за рукописью и принёс деньги-с; он поставил мне условием, чтобы я всегда платил золотом, потому что их супруга, кроме золота, не желала брать денег в руки. Вот-с Александр Сергеевич мне и говорит, когда я вошёл-с в кабинет: “Рукопись у меня взяла жена, идите к ней, она хочет сама вас видеть”, и повёл меня; постучались в дверь: она ответила “входите”. Александр Сергеевич отворил двери, а сам ушёл; я же не смею переступить порога, потому что вижу-с даму, стоящую у трюмо, опёршись одной коленой на табуретку, а горничная шнурует ей атласный корсет.

“Входите, я тороплюсь одеваться, – сказала она – Я вас для того призвала к себе, чтобы вам объявить, что вы не получите от меня рукописи, пока не принесёте мне сто золотых вместо пятидесяти… Муж мой дёшево продал вам свои стихи. В шесть часов принесёте деньги, тогда и получите рукопись… Прощайте…”

Всё это она-с проговорила скоро, не поворачивая головы ко мне, а смотрелась в зеркало и поправляла свои локоны, такие длинные на обеих щеках. Я поклонился, пошёл в кабинет к Александру Сергеевичу и застал его сидящим у письменного стола с карандашом в одной руке, которым он проводил черты по листу бумаги, а другой рукой подпирал голову-с, и они сказали-с мне:

– Что? с женщиной труднее поладить, чем с самим автором? Нечего делать, надо вам ублажить мою жену; понадобилось ей заказать новое бальное платье, где хочешь, подай денег… Я с вами потом сочтусь.

– Что же, принесли деньги в шесть часов? – спросил Панаев.

– Как же было не принести такой даме! – отвечал Смирдин».

Сколь колоритная и гротескная сценка! Право, не всё так гладко было в отношениях самого поэта с книгопродавцем в реальной жизни. Иначе не вылились бы из-под его пера эти саркастические строки:

 
Смирдин меня в беду поверг;
У торгаша сего семь пятниц на неделе,
Его четверг на самом деле
Есть после дождичка четверг.
 

Так что Наталия Николаевна знала, как разговаривать со Смирдиным! Ведь Пушкин-то ведал, как нелегко порой вести переговоры с книгопродавцем. «Очень, очень благодарю тебя за письмо твоё, воображаю твои хлопоты и прошу прощения у тебя за себя и книгопродавцев», – писал он жене.

Но важно и другое: будучи уже вдовой, она (о встрече с ней при входе мельком упоминает мемуаристка!) посещала книжную лавку Смирдина. Ведь чтение с ранних лет было духовной потребностью всех братьев и сестёр Гончаровых, да и книг в родовой калужской усадьбе, где стараниями деда Афанасия Николаевича собрана была богатейшая библиотека, было более чем предостаточно. Некоторые из них, исторически ценные, позднее, приехав в Полотняный Завод уже женатым человеком, отобрал для себя Александр Сергеевич.

Тогда же, гостя у Гончаровых, Пушкин дал прислуживавшему ему мальчику-казачку за усердие серебряный рубль. Пушкинский рубль как память о милости поэта передавался из поколения в поколение детьми и внуками того казачка, обратившись ныне экспонатом Калужского музея-заповедника.

Самые большие денежные хлопоты предстояли Пушкину-жениху в преддверии свадьбы. «Наша свадьба точно бежит от меня», – горестно признавался он невесте.

Не прояви Пушкин обычной житейской сметливости, не добудь он денег для будущей свадьбы, – не случились бы для него и счастливые дни супружества. Обеднела бы не только его личная жизнь, но и отечественная поэзия!

Поначалу перспективы виделись радужными. Вот и Надежда Осиповна сообщает дочери о поездке сына-жениха в Полотняный Завод: «Он очарован своей Наташей, говорит о ней как о божестве, он собирается в октябре приехать с ней в Петербург… Он мне рассказывал о великолепном имении старого Гончарова, он даёт за Наташей 300 крестьян в Нижнем… Малиновские говорят много хорошего о всей семье Гончаровых, а Наташу считают ангелом».

Тогда, весной 1830-го, от решения Афанасия Николаевича зависело: быть ли свадьбе, выделит ли он внучке приданое?!

Гончаров-старший расщедрился и выделил своей любимице часть одного из своих поволжских сёл в Нижегородской губернии. Сделал даже «рядную запись», но дорогой подарок остался лишь… на бумаге.

«Дедушка свинья, – гневался Александр Сергеевич, – он выдаёт свою третью наложницу замуж с 10 000 приданого, а не может заплатить мне моих 12 000 – и ничего своей внучке не даёт».

И как необычно соотносится с этим резким, но справедливым отзывом поэта письмо самого Афанасия Николаевича, отправленное Пушкину уже после замужества внучки: «Милостивый государь Александр Сергеевич!.. Как я сказал, что нижегородское имение отдаю трём моим внукам, Катерине, Александре и Наталье, так и ныне подтверждаю то же… Аще обстоятельства мои поправятся и дела примут лучший оборот, не откажусь сделать всем им трём прибавку и пособие. Прося вас продолжения добрых ваших о мне мыслей и родственной любви, с почтением моим пребыть честь имею ваш, милостивый государь, покорный слуга Афанасий Гончаров».

Увы, благие намерения дедушки так никогда и не исполнились…

А ранее, своей «детородной» Болдинской осенью Пушкин-жених просит друга Плетнёва: «Скажи ему (Дельвигу), пожалуйста, чтоб он мне припас денег; деньгами нечего шутить, деньги вещь важная…»

Счастье, что батюшка Сергей Львович поспешил сыну на помощь, отписав ему нижегородское сельцо Кистенево. Пришлось то сельцо вместе с крепостными заложить в Московском Опекунском совете, что разместился в прекрасном доме, творении Жилярди, что на Солянке. А в журнале городской сохранной казны осталась запись: «10 класса чиновнику Александру Сергеевичу Пушкину под деревню выдано января 29 дня 40 000 рублей». (Ровно за шесть лет до трагедии… Но мог ли помыслить о неведомом роковом дне поэт, обуреваемый хлопотами и надеждами на скорое счастье?!) Две из тех полученных сорока тысяч тотчас уходят на погашение прежних долгов.

Спасибо Николаю Лазареву, экзекутору канцелярии Опекунского совета, что сообщил приятелю о встрече с Пушкиным: «Зала Опекунского совета доставила мне с ним знакомство, и он был приветлив и мил во всей силе слова». Настроение у поэта-жениха было прекрасным!

Всего за два дня до свадьбы Пушкин пишет в Петербург Плетнёву: «Через несколько дней я женюсь: и представляю тебе хозяйственный отчёт: заложил я моих 200 душ, взял 38 000 – и вот им распределение: 11 000 тёще, которая непременно хотела, чтоб дочь её была с приданым – пиши пропало. 10 000 Нащокину, для выручки его из плохих обстоятельств: деньги верные. Остаётся 17 000 на обзаведение и житие годичное. В июне буду у Вас и начну жить en bourgeois (фр. “по-мещански”. – Л.Ч.), a здесь с тётками справиться невозможно – требования глупые и смешные – а делать нечего. Теперь понимаешь ли, что значит приданое и отчего я сердился? Взять жену без состояния – я в состоянии, но входить в долги для её тряпок – я не в состоянии. Но я упрям и должен был настоять по крайней мере на свадьбе. Делать нечего: придётся печатать мои повести».

Как и полагал знаток человеческих душ Александр Сергеевич, деньги, что были даны взаймы будущей тёще на приданое дочери и на свадебные расходы, он так и не получил.

Являлись новые препоны. «В самый день свадьбы она (Наталия Ивановна), – рассказывала княгиня Екатерина Долгорукова, подруга невесты, – послала сказать ему, что надо ещё отложить, что у неё нет денег на карету или на что-то другое. Пушкин опять послал денег».

Но и после женитьбы безденежье не отступило, а продолжило терзать Пушкина с ещё большей силой. Вскоре после свадьбы он сетует Нащокину: «Женясь, я думал издерживать втрое против прежнего, вышло вдесятеро». Как подсчитал сам Пушкин, расходы на квартиру, кухню, лошадей, театр и платья равнялись за год тридцати тысячам рублей.

Вечное мучительное беспокойство, уже не за себя, а за благополучие жены и детей, дальним эхом пробивается сквозь напластования времён.

Письма московскому другу Нащокину: «Холера прижала нас, и в Царском Селе оказалась дороговизна. Я здесь без экипажа и без пирожного, а деньги всё-таки уходят. Вообрази, что со дня нашего отъезда я выпил одну только бутылку шампанского, и ту не вдруг»; «Наталья Николаевна брюхата – в мае родит. Всё это очень изменит мой образ жизни; и обо всём надобно подумать. Что-то Москва? как вы приняли государя и кто возьмётся оправдать старинное московское хлебосольство? Бояра перевелись. Денег нет; нам не до праздников. Москва – губернский город, получающий журналы мод»; «Дома нашёл я всё в порядке. Жена была на бале, я за нею поехал – и увёз к себе, как улан уездную барышню с именин городничихи. Денежные мои обстоятельства без меня запутались, но я их думаю распутать».

И письма жене. В долгих своих путешествиях тревога за неё, оставленную почти без средств, не покидает поэта: «Живо воображаю первое число. Тебя теребят за долги, Параша, повар, извозчик, аптекарь… у тебя не хватает денег, Смирдин перед тобой извиняется, ты беспокоишься – сердишься на меня – и поделом»; «И как тебе там быть? без денег… с твоими дурами няньками и неряхами девушками… У тебя, чай, голова кругом идёт»; «Меня очень беспокоят твои обстоятельства, денег у тебя слишком мало. Того и гляди сделаешь новые долги, не расплатясь со старыми»; «Две вещи меня беспокоят: то, что я оставил тебя без денег, а может быть, и брюхатою. Воображаю твои хлопоты и твою досаду… Не стращай меня, жёнка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать, – и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. <…> Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплатим половину долгов и заживём припеваючи».

Пушкин умоляет свою Наташу, чуть ли не заклинает её немного потерпеть, и вот оно – вожделенное богатство!

«Ты баба умная и добрая. Ты понимаешь необходимость; дай сделаться мне богатым – а там, пожалуй, и кутить можем в свою голову»; «Дай, сделаю деньги не для себя, для тебя. Я деньги мало люблю – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости».

Пушкинское письмо-исповедь. Поэтические грёзы бегут от меркантильных забот. «А о чём я думаю? Вот о чём: чем нам жить будет? Отец не оставит мне имения; он его уже вполовину промотал; Ваше имение на волоске от погибели. <…> Писать книги для денег, видит Бог, не могу. У нас ни гроша верного дохода, а верного расхода 30 000. Всё держится на мне да на тётке. Но ни я, ни тётка не вечны».

Послание к жене сохранило невесёлые раздумья поэта в том сентябрьском дне 1835-го в отчем Михайловском, где муза всегда была столь благосклонна к нему… И как созвучны тревоги поэта душевному строю его героя: «Неприятно было Чарскому с высоты поэзии вдруг упасть под лавку конторщика; но он очень хорошо понимал житейскую необходимость и пустился с итальянцем в меркантильные расчёты. Итальянец при сем случае обнаружил такую дикую жадность, такую простодушную любовь к прибыли, что он опротивел Чарскому…»