Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Первый ученик искусного Вальвиля

Где вы, лета забавы молодой?

Александр Пушкин

Шахматы и шашки – развлечения интеллектуальные – отличная гимнастика для мозга. Не чужды были Пушкину и физические занятия, укреплявшие мышцы. Он следовал завету древних: «В здоровом теле здоровый дух», внушенному ещё с лицейской скамьи. На латыни, древнем языке автора афоризма, завет звучал так: «Mens sana in corpore sano».

Хотя у его творца, римлянина Ювенала, наставление в переводе читалось несколько иначе:

 
Надо молить, чтобы ум был здравым в теле здоровом.
Бодрого духа проси, что не знает страха пред смертью,
Что почитает за дар природы предел своей жизни…
 

Истинно римское толкование жизни и смерти. И вечное стремление к гармонии.

Видимо, не раз повторяли наставники своим воспитанникам-лицеистам то древнее изречение. В строгом лицейском распорядке достало места и гимнастике, и фехтованию. Воспоминания о тех младенческих забавах не изгладились из памяти поэта.

 
Не правда ли? вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
Оставя класс, играли мы на воле
И тешились отважною борьбой…
 

«Всё научное он (Пушкин) считал ни во что, – полагал Иван Пущин, – и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья и прочее. В этом даже участвовало его самолюбие…»

Летом, вместе с учителями, лицеисты совершали дальние прогулки по окрестностям. «Зимой для развлечения ездили на нескольких тройках за город, завтракать или пить чай в праздничные дни; в саду, на пруду, катались с горы на коньках…» – всё сохранили «Записки о Пушкине», много позже написанные его первым и бесценным другом.

 
Опрятней модного паркета
Блистает речка, льдом одета,
Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лёд.
 

Лицейский товарищ поэта Александр Горчаков, в будущем министр иностранных дел, канцлер и светлейший князь, упоминал о «новом виде развлечений» лицеистов. В зиму 1816 года те катались на коньках, «окрылив ноги железом». Замечая, что именно так говаривал Пушкин.

 
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
 

В цепкой детской памяти князя Павла Вяземского запечатлелся эпизод, виденный им в отеческом Остафьеве: «Я живо помню, как во время семейного вечернего чая он (Пушкин) расхаживал по комнате, не то плавая, не то как бы катаясь на коньках…»

Стоял декабрь 1830 года, и так хотелось поэту, сбросив все предсвадебные хлопоты и тревоги, подобно ветру промчаться на коньках. Не по «модному паркету», нет, – по ледяному речному зеркалу.

В расписании Лицея значилось обязательное обучение верховой езде. Её искусство лицеисты постигали в гусарском манеже, «на лошадях запасного эскадрона». Как пригодились в будущем Пушкину те уроки! Верховая езда стала для него жизненно необходимой – и для отдохновения, и в долгих странствиях.

В Кишинёве двадцатилетний Пушкин с упоением предавался верховой езде, и, как вспоминали, «бывали дни, когда он почти не слезал с лошади…». Верхом довелось поэту преодолевать коварные горные тропы. Во время своего незабываемого путешествия в Арзрум Пушкину пришлось однажды участвовать в деле, в конной атаке… В лагере под Саган-лу, услышав о появлении турок, он поскакал к месту перестрелки. Подхватив казачью пику, бросился с нею на неприятеля… И стал свидетелем страшных следствий войны: видел он первого убитого – обезглавленный труп казака, и множество раненых – от рядового до генерала Остен-Сакена.

«Турки бежали; казаки стегали нагайками пушки, брошенные на дороге… Первые в преследовании были наши татарские полки, коих лошади отличаются быстротою и силою. Лошадь моя, закусив удила, от них не отставала…»

Тогда поэта вынес из пекла сражения резвый дончак, конь донской породы. «Казачья лошадь характеризуется горбатой головой, тонкой и длинной шеей, прямой и сильной спиной… длинными и сухими ногами». Вывод, сделанный знатоками по известному рисунку, где поэт представил себя верхом на поджаром скакуне, в бурке и с пикой в руке, – не противоречит старому описанию породы.

Ох, как пригодились Пушкину далёкие уроки в Царском Селе, в гусарском манеже…

Лицеистам, в их числе и будущему поэту, несказанно повезло – ведь их учителем фехтования был сам Александр Вальвиль, искусный фехтовальщик и автор труда «Рассуждение о искусстве владеть шпагою». Пушкин прекрасно усвоил те уроки, «считаясь чуть ли не первым учеником известного фехтовального учителя Вальвиля». Уроки обычно давались по средам и субботам, иногда заменяясь танцевальными.

Суждение Анненкова подкреплено документально – аттестатом, что был вручён в июле 1817-го выпускнику Царскосельского лицея Александру Пушкину: «…В течение шестилетнего курса обучался в сем заведении и оказал успехи… в российской и французской словесности, а также в фехтовании превосходные…»

Владел Пушкин и азами бокса. Возможно, обучился им вскоре после выхода из Лицея, когда коротал весёлые часы с бравыми гусарами и кавалергардами. Да, модное то единоборство – бить не с маху, по-русски, а «тычком» – вместе с постулатами дендизма пришло из Туманного Альбиона.

Позже уже сам Пушкин обучал боксёрским приёмам сына приятеля, юного Павлушу Вяземского. Повзрослев, князь Павел не забыл тех уроков: «В 1827 году Пушкин учил меня боксировать по-английски, и я так пристрастился к этому упражнению, что на детских балах вызывал желающих и нежелающих боксировать».

В Михайловском поэт, отличный стрелок, ежедневно упражнялся в меткости стрельбы. Благодаря памяти Алексея Вульфа осталось тому свидетельство: «Пушкин <…> говаривал, что он ужасно сожалеет, что не одарён физическою силой, чтобы делать, например, такие подвиги, как английский поэт, который, как известно, переплыл Геллеспонт. А чтобы сравняться с Байроном в меткости стрельбы, Пушкин вместе со мною сажал пули в звезду над нашими воротами».

Пушкин был вынослив в ходьбе. Вспомнить хотя бы, как в Одессе поэт, безумно влюблённый в «негоциантку молодую» Амалию Ризнич, дабы унять приступ дикой ревности, пробежал «пять вёрст с обнажённой головой, под палящим солнцем». А его прогулки с железной палкой фунтов на десять?

«Физическая организация молодого Пушкина, крепкая, мускулистая и гибкая, была чрезвычайно развита гимнастическими упражнениями, – полагал Павел Анненков – Он славился как неутомимый ходок пешком, страстный охотник до купанья, до езды верхом и отлично дрался на эспадронах…»

Как бурно оживает под пером Языкова радость купания в Сороти с другом-поэтом!

 
Туда, туда, друзья мои!
На скат горы, на брег зелёный,
Где дремлют Сороти студёной
Гостеприимные струи;
Одежду прочь! перед челом
Протянем руки удалые.
И бух! – блистательным дождём
Взлетают брызги водяные!
Какая сильная волна!
Какая свежесть и прохлада!
Как сладострастна, как нежна
Меня обнявшая наяда!
 

Дворовый сельца Михайловского и кучер Пушкина Пётр Парфёнов имел своё суждение на ту барскую прихоть: «Плавать – плавал, да не любил долго в воде оставаться. Бросится, уйдёт вглубь – и назад. Утром встанет, войдёт в баню, прошибёт кулаком лёд в ванне, сядет, окатится – да и назад».

К слову, Пушкин рассекал водную гладь Сороти брассом! И опять тому подтверждение. Простодушный рассказ двух братьев-петербуржцев, встретивших раз Пушкина и Вяземского в общественной купальне на Неве: там-то прославленный поэт учил братьев не барахтаться, а плавать «по-лягушачьи».

В той заметке ещё и характер Пушкина, его отзывчивость, а не только умение плавать стилем брасс, – правда, тогда в России он не имел того звучного французского названия, а назывался «плаванием по-лягушачьи». Необычный «лягушачий удар» ногами стал применяться пловцами лишь в начале XIX века.

Далеко не все из друзей и знакомцев поэта умели плавать. Пушкин, убеждая Нащокина быть смелее в решении домашних неурядиц, предлагает ему «сделать то, о чём и не осмелился бы подумать в трезвом виде; как некогда пьяный переплыл ты реку, не умея плавать». Даёт другу совет: «Нынешнее дело на то же похоже – сыми рубашку, перекрестись и бух с берега…»

Пётр Плетнёв, профессор Петербургского университета, ближайший друг и издатель поэта, вспоминал: «Он (Пушкин) каждое утро отправлялся в какой-нибудь архив, выигрывая прогулку возвращением оттуда к позднему своему обеду. Даже летом, с дачи, он ходил пешком для продолжения своих занятий… Летнее купание было в числе самых любимых его привычек, от чего не отставал он до глубокой осени, освежая тем физические силы».

Отдавая дань закалке, жаловал Пушкин не только «ледяную купель» в Михайловском, но и жаркую русскую баню в Москве.

«Забыла упомянуть ещё о том, – говорила Вера Нащокина, – что поэт очень любил московские бани и во всякий свой приезд в Москву они вдвоем с Павлом Воиновичем брали большой номер с двумя полками и подолгу парились в нём. Они, как объяснили потом, лёжа там, предавались самой задушевной беседе, в полной уверенности, что уже там их никто не подслушает».

Московские бани, в отличие от римских терм, Пушкин не воспел. Зато старинные бани в Тифлисе удостоились его восторгов. В столице Грузии поэта ждал поистине жаркий приём в тифлисских банях, где дивился он искусству местного банщика: «Гассан… начал с того, что разложил меня на тёплом каменном полу; после чего начал он ломать мне члены, вытягивать составы, бить меня сильно кулаком; я не чувствовал ни малейшей боли, но удивительное облегчение. (Азиатские банщики приходят иногда в восторг, вспрыгивают вам на плечи, скользят ногами по бедрам и пляшут по спине вприсядку…). После сего долго тёр он меня шерстяною рукавицей и, сильно оплескав тёплой водою, стал умывать намыленным полотняным пузырём. Ощущение неизъяснимое: горячее мыло обливает вас как воздух!»

Пушкин буквально обессмертил восточные бани доверенными бумаге яркими впечатлениями, непривычными для русского человека. Да так, что уже в наши дни в Тбилиси, у входа в старые бани красуется мемориальная доска с выбитыми на ней словами: «Отроду не встречал я… ничего роскошнее тифлисских бань». Указан и памятный для Пушкина день: «27 мая 1829 г.»

Такой памятный «подарок» устроил поэт в тридцатилетний свой юбилей, что накануне шумно и весело отпраздновали тифлисцы.

Сколь много мозаичных впечатлений, суждений, заметок сложилось в единый пазл: Пушкин был крепко и красиво сложен, имея мускулатуру атлета!

 
Юноша, полный красы, напряженья, усилия чуждый,
Строен, легок и могуч, – тешится быстрой игрой!
Вот и товарищ тебе, дискобол! Он достоин, клянуся,
Дружно обнявшись с тобой, после игры отдыхать.
 

Стихотворение «На статую играющего в свайку», восходящее к спортивным играм древности и к античным певцам – Гомеру, Алкману, Пиндару, – их воспевшим. Вот и другое, сходное творение – «На статую играющего в бабки»:

 
Юноша трижды шагнул, наклонился, рукой о колено
Бодро опёрся, другой поднял меткую кость.
Вот уж прицелился… прочь! раздайся, народ любопытный,
Врозь расступись; не мешай русской удалой игре.
 

Оба посвящения явлены впечатлением от выставки в Академии художеств, что вместе с красавицей-женой поэт посетил осенью 1836-го.

Первое – дань искусству скульптора Логановского, второе – скульптора Пименова. Давным-давно теми же старинными играми в свайку и бабки тешился и сам поэт с друзьями-лицеистами…

«Укрепи мышцы твои на великий подвиг». Это – Василий Жуковский молодому Пушкину.

 
То – серафима
Сила – была:
Несокрушимый
Мускул – крыла.
 

Это – Марина Цветаева, сумевшая вывести простую и ёмкую формулу: «Пушкин – мускул»!

Как созвучны голоса этих двух столь непохожих поэтов, да ещё разделённых столетием!

О братьях наших меньших

«Собачка английской породы»

Пёс на яблоко стремглав

С лаем кинулся, озлился…

Александр Пушкин

«Только выехал на большую дорогу, заяц перебежал мне её, – сетовал в одном из писем жене Александр Сергеевич – <…> Дорого бы дал я, чтоб быть борзой собакой; уж этого зайца я бы отыскал».

В каких только причудливых аспектах не рассматривалось творчество Пушкина. И вот тема, весьма странная на первый взгляд и явно обойдённая вниманием исследователей. Обозначить её можно лишь приблизительно: «Пушкин как знаток собачьих душ», либо «Собаки в жизни поэта», или, говоря языком науки, «Кинологические мотивы в пушкинском творчестве».

Не улыбайтесь и не гневайтесь, уважаемые пушкинисты! И если возможно такое сравнение, то целая свора разномастных псов, от изящной левретки до величественного дога, пробежалась по страницам пушкинских рукописей. Повести, поэмы и романы великого поэта населены Полканами, Соколками, Жучками и прочими безымянными их четвероногими собратьями.

Любовь к собачьему племени – явление генетическое. Пушкины собак жаловали. И родной дядюшка Александра, его поэтический «крёстный» и сам известный поэт, Василий Львович воздал в стихах должное собачьим добродетелям.

Сергей Львович, отец поэта, держал ирландского сеттера по кличке Руслан. Назвал он своего питомца в честь героя уже снискавшей славу первой поэмы сына Александра. На рисунке художника Гампельна пёс преданно взирает на своего хозяина, вальяжно откинувшегося в кресле. И когда недолгий собачий век мирно завершился, Сергей Львович посвятил своему любимцу трогательную поэтическую эпитафию:

 
Лежит здесь мой Руслан, мой друг, мой верный пёс!
Был честности для всех разительным примером,
Жил только для меня, со смертью же унёс
Все чувства добрые: он не был лицемером,
Ни вором, пьяницей, развратным тож гулякой;
И что ж мудрёного? был только он собакой!
 

«Как изобразить тебе, моя бесценная Ольга, постигшее меня горе? – пишет он дочери из Михайловского. – Лишился я друга, и друга такого, какого едва ли найду! Бедный, бедный мой Руслан! Не ходит более по земле, которая, как говорится по-латыни, да будет над ним легка!

Да, незаменимый мой Руслан! Хотя и был он лишь безответным четвероногим, но в моих глазах стал гораздо выше многих и многих двуногих: мой Руслан не воровал, не разбойничал, взяток не брал, интриг по службе не устраивал, сплетен и ссор не заводил. Я его похоронил в саду под большой берёзой, пусть себе лежит спокойно.

Хочу этому другу воздвигнуть мавзолей, но боюсь: сейчас мои бессмысленные мужланы… запишут меня в язычники…»

Ольга не осталась безучастной после той печальной вести, изобразив верного Руслана на акварели, много позже случайно обнаруженной легендарным «Домовым», хранителем Пушкинского заповедника Семёном Степановичем Гейченко.

Владелец Петровского Вениамин Ганнибал, дабы смягчить горечь потери Сергея Львовича, подарил своему родственнику и соседу другого пса. Как писал отец поэта, «совершенный портрет Руслана: ходит на задних лапах, поноску носит, посягает на целость моих панталон, особенно же носовых платков, но всё же не Руслан».

В родительском доме Александра Пушкина всегда жили собаки. Любила собак и его сестра Ольга – к ней обращено поэтическое послание брата-лицеиста:

 
…Иль моську престарелу,
В подушках поседелу,
Окутав в длинну шаль
И с нежностью лелея,
Ты к ней зовёшь Морфея?
Иль смотришь в тёмну даль…
 

В одном из писем Александр Пушкин вопрошал сестру Ольгу: «Какие у тебя любимые собаки? Забыла ли ты трагическую смерть Омфалы и Биззаро?» Верно, то были любимицы-моськи сестры.

Кстати, моськами называли комнатных собачек мопсов – весьма популярных в России, особенно среди московской и петербургской знати. Так что в доме юного поэта жила одна из этих весёлых и симпатичных собачек, кою так лелеяла Ольга Пушкина.

В «Толковом словаре живого великорусского языка» Владимира Даля есть прелюбопытное толкование слова «моська». Оказалось, это «мопс, собака мосячей, мосечной, моськовой породы; тупорылая, курносая, песочной шерсти, с чёрными подпалинами». По обыкновению, Даль приводит поговорки, присловья и крылатые выражения: «Барыня девку на моську променяла. Моськин, ей принадлежащий. Моськоватый, на моську похожий».

Моськи считались схожими с «мордашками» (так в старину именовали английского и французского бульдогов).

Именно такой моськой, милой «постельной собачкой», желал обратиться поэт в своём озорном послании к оперной диве Нимфодоре Семёновой:

 
Желал бы быть твоим, Семёнова, покровом,
Или собачкою постельною твоей,
Или поручиком Барковым, —
Ах он, поручик! ах, злодей!
 

Нет ничего удивительного, что Александр Пушкин испытывал нежные чувства к братьям меньшим. Спасибо его приятелю Сергею Соболевскому, оставившему нам столь редкостные воспоминания: «Мы ехали с Лонгиновым через Собачью площадку; сравнявшись с углом её – я показал товарищу дом Ренкевича, в котором жил я, а у меня Пушкин… Вылезли из возка и пошли туда. Дом совершенно не изменился в расположении: вот моя спальня, мой кабинет… Вот где стояла кровать его (Пушкина); вот где так нежно возился и нянчился он с маленькими датскими щенятами…»

И ещё одно необычное свидетельство. Его автор – воспетая поэтом красавица Анна Керн, гостившая в 1825 году у своих родственников в Тригорском. Она подробно записала о своих встречах с Пушкиным в доме Прасковьи Александровны Осиповой, где поэт был частым и желанным гостем. Не забыла и упомянуть: «Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол; он обедал у себя, гораздо раньше, и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками, chien-loup (волкодавами)». Друзья поэта также вспоминали, что Пушкина в его прогулках по окрестностям Михайловского нередко сопровождали огромные псы.

Для прогулок была у поэта и трость с набалдашником в виде собачьей головы – её он подарил дочери графини Елизаветы Ксаверьевны Воронцовой. Маленькая Александрина, как сообщал Александр Раевский своему приятелю из Одессы, «вспоминает о вас, она часто говорит со мной о сумасбродном г-не Пушкине и о тросточке с собачьей головкой, которую вы подарили ей».

Как подзывал Александр Сергеевич своих любимцев, какие собачьи клички были популярными в пушкинское время?

Вот лишь те, что были упомянуты поэтом в его повестях и поэмах: Барс, Цербер, Полкан, Сбогар, Соколка, Лара, Гектор. Некоторые из них я обнаружила в черновых вариантах пушкинских рукописей.

Любопытны поэтические «заготовки» к поэме «Езерский», которую пушкиноведы склонны считать во многом автобиографической:

 
Цербер по долгу своему,
Залаяв прибежал к нему
И положил ему на плечи
Свои две лапы – и потом —
Улёгся тихо под столом…
 

И дальше: «Радостно залаял Сербер лохматый», «походку признав», «узнав хозяина», «страж его», «навстречу кинулся».

Чуть ранее нахожу ещё строки, также не вошедшие в полный текст поэмы:

 
В углу косматый Барс лежал,
Дремал ленивою душой,
Лениво наяву дремал…
 

Так точно подметить особенности собачьей повадки, невидимые и недоступные стороннему взгляду, мог только истинный знаток, тонкий ценитель «псовых достоинств». Таковым и был поэт.

Весьма характерна сценка из «Нравоучительных четверостиший», именуемая Пушкиным «Безвредная ссора»:

 
За кость поссорились собаки,
Но, поворчавши, унялись
И по домам спокойно разошлись.
Бывают ссоры и без драки.
 

С детства памятна и любима пушкинская «Сказка о мёртвой царевне и о семи богатырях». Знакомые всем строки. Вот злая Чернавка замыслила погубить юную царевну:

 
И с царевной на крыльцо
Пёс бежит и ей в лицо
Жалко смотрит, грозно воет,
Словно сердце пёсье ноет,
Словно хочет ей сказать:
Брось! – Она его ласкать,
Треплет нежною рукою;
«Что, Соколко, что с тобою?
Ляг!»…
 

Возвратились «с молодецкого разбоя» братья, а их милая сестрица – бездыханна:

 
Входят – ахнули. Вбежав,
Пёс на яблоко стремглав
С лаем кинулся, озлился,
Проглотил его, свалился
И издох. Напоено
Было ядом, знать, оно…
 

Верно, это одни из лучших стихотворных строк, посвящённых собачьему племени в мировой поэзии.

Болдинской осенью 1833 года на рукописи «Сказки о мёртвой царевне…» поэт запечатлел голову собаки, чем-то похожую на любимца отца – Руслана. Видимо, этот преданный пёс долго ещё помнился Александру Сергеевичу…

С рисунка взирает весьма выразительный глаз, то ли собачий, то ли человеческий, и над ним будто бы выведена бровь. Нижняя часть морды жирно заштрихована – уж не прорисованы ли то бакенбарды?! И другой рисунок собачьей головы пушкинисты называют иногда… автопортретом поэта. Словно он пытался примерить на себя… собачий образ. Такова сила поэтического перевоплощения. И как тут вновь не вспомнить о желании Пушкина «быть борзой собакой»!

Обратимся к «Евгению Онегину». Колоритная сценка приезда соседей на бал к Лариным по случаю именин Татьяны:

 
С утра дом Лариных гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались в возках,
В кибитках, в бричках и в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и плач детей.
 

И в других, явно сатирических строках фигурирует симпатяга-шпиц:

 
Иван Петрович так же глуп,
Семён Петрович так же скуп,
У Пелагеи Николавны
Всё тот же друг мосьё Финмуш,
И тот же шпиц, и тот же муж…
 

В «Онегине» поэт упоминает не только домашних любимцев – комнатных мосек и шпицев, – но и самых обыкновенных дворовых псов. Вот влюблённая Татьяна отправляется в деревню, где некогда «скучал Евгений»:

 
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали псов,
Взяв барышню под свой покров.
 

Пушкинский образец милой уездной барышни: «стройная, меланхолическая, лет семнадцати, воспитанная на романах и на чистом воздухе». Юная особа «целый день в саду или в поле с книгой в руках, окружена дворовыми собаками…»

И простая дворняжка, «подружка» в зимних забавах деревенской детворы, не забыта автором «энциклопедии русской жизни»:

 
Вот бегает дворовый мальчик,
В салазки жучку посадив,
Себя в коня преобразив.
 

Другая «жучка» представлена читателю, но уже на страницах поэмы «Граф Нулин». Наталья Павловна, проводив супруга на охоту, скучая, читает роман и поглядывает в окно:

 
Но скоро как-то развлеклась
Перед окном возникшей дракой
Козла с дворовою собакой
И ею тихо занялась.
Кругом мальчишки хохотали.
 

Уморительная сценка. Ещё один собачий «персонаж», безымянный «шпиц косматый», удостоился чести стать «героем» поэмы – спасшим честь своей «целомудренной» хозяйки.

 
Сгорел граф Нулин от стыда,
Обиду проглотив такую.
Не знаю, чем бы кончил он,
Досадой страшною пылая —
Но шпиц косматый, вдруг залая,
Прервал Параши крепкий сон.
Услышав граф её походку
И проклиная свой ночлег
И своенравную красотку,
В постыдный обратился бег.