Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Элегантный мужской костюм требовал не только лорнета, но и дорогих часов на цепочке, для коих в жилете был предусмотрен особый кармашек.

Пушкинский герой владел карманными швейцарскими часами Breguet, отзванивавшими время без открывания крышки циферблата. Они отличались большой точностью, показывали и числа месяца.

 
Онегин едет на бульвар
И там гуляет на просторе,
Пока недремлющий брегет
Не прозвонит ему обед.
 

Парижане толпились у первого часового магазина, что появился во французской столице в 1775 году, – творения часовых дел мастера Абрама-Луи Бреге раскупались аристократической публикой. Но разразившаяся во Франции революция заставила удачливого мастера перебраться в Швейцарию. Когда его отменные часы начинают покорять новые страны, Россия не осталась на обочине. В Санкт-Петербурге в 1808 году открылось представительство «Русский дом Breguet», где, вероятно, денди Онегин и приобрёл дорогую вещицу.

Не счесть знаменитостей, что время от времени поглядывали на элегантный брегет! Королева Франции Мария-Антуанетта, император Наполеон и его возлюбленная супруга Жозефина, султан Османской империи Селим III, английская королева Виктория… Пожалуй, все коронованные особы, за исключением российского императора Александра I, который, по словам графа Жозефа де Местра, философа и публициста, не носил «никаких драгоценностей, ни одного кольца, даже не носил часов».

Ну а сам знатный часовщик, избранный членом Королевской академии наук и удостоившийся многих наград, мирно почил в 1823-м. Но его бесчисленные творения продолжали с точностью отсчитывать часы и минуты нового XIX столетия.

Жизнь, или, вернее, её радости и увеселения, полностью «диктует» неутомимый брегет:

 
Но звон брегета им доносит,
Что новый начался балет.
 

Легендарными часами Пушкин мог величать и обычные… желудки. И не только столичных денди.

 
Мы время знаем
В деревне без больших сует:
Желудок – верный наш брегет…
 

Кроме брегета в ходу были и другие часы. Что за будильник вёз с собой, к примеру, граф Нулин? Быть может, всё тот же «недремлющий брегет»?

 
Ложится он, сигару просит,
Monsieur Picard ему приносит
Графин, серебряный стакан,
Сигару, бронзовый светильник,
Щипцы с пружиною, будильник…
 

Александр Сергеевич сверял время не по модному брегету (хотя как знать), но также по карманным часам. И тоже по швейцарским.

История золотых пушкинских часов восходит к 1816 году. Именно тогда, летом, в Павловске, при дворе вдовствующей государыни Марии Фёдоровны готовились дать блестящий праздник в честь молодой четы – её дочери, великой княжны Анны Павловны, и наследного принца Вильгельма Оранского.

По августейшему замыслу, величественная оратория должна была венчать праздничный июньский день, – понадобились стихи, достойные задуманного торжества. Выбор Марии Фёдоровны пал на придворного пиита Юрия Нелединского-Мелецкого, но муза к нему в тот час была неблагосклонна. В полном отчаянии и расстройстве маститый поэт пришёл к Карамзину, и Николай Михайлович дал добрый совет: обратиться к одному подающему большие надежды лицеисту… Спустя всего два часа Александр Пушкин передал стихи незадачливому старшему собрату.

Поэтическое посвящение наследному принцу Вильгельму-Фредерику-Георгу Оранскому произвело отрадное впечатление на августейшую фамилию. Награда, присланная императрицей Марией Фёдоровной: золотые карманные часы с гравированным на циферблате идиллическим швейцарским пейзажем, – предназначалась юному дарованию Александру Пушкину.

А сам поэт то единственное стихотворение, явленное миру волею царственной заказчицы, считал грехом юности:

 
Простите мне мой страшный грех, поэты,
Я написал придворные куплеты,
Кадилом дерзостным я счастие кадил…
 

Знакомец Пушкина, бывший лицеист Сергей Комовский свидетельствовал в своих мемуарах, что приятель «удостоился получить от блаженныя памяти Государыни Императрицы Марии Фёдоровны золотые с цепочкою часы при Всемилостивейшем отзыве». Но Пушкин не был бы Пушкиным, если бы подобострастно принял от вдовствующей царицы столь дорогой подарок. И по рассказам, юный поэт то ли в ярости, то ли в расстройстве (ведь согрешил – написал стихи на заказ!) наступил на часы – «разбил нарочно об каблук». Видно, сделаны они были на совесть, что ещё раз доказывает их истинное швейцарское происхождение, так как впоследствии часы исправно служили Александру Сергеевичу.

Верно, не раз любовался поэт швейцарским пейзажем, гравированным на циферблате золотых карманных часов, подаренных императрицей.

…После смерти Пушкина Наталия Николаевна подарила памятные часы (надо полагать, ей нелегко было расставаться с семейной реликвией) Василию Жуковскому – именно он, один из самых близких друзей поэта, и остановил их в скорбное мгновение…

По словам сестры Гоголя Ольги Васильевны, Жуковский, находившийся у изголовья умирающего Пушкина, сразу же после его смерти «взял со стола принадлежавшие Пушкину часы, остановил их на минуте смерти поэта и сохранил их себе на память о таком горестном и печальном событии».

Пройдёт не столь много времени, и пушкинским часам суждено будет совершить путешествие в Швейцарию и Германию с новым владельцем. В Германию, во Франкфурт-на-Майне, где остановился Жуковский, приедет навестить друга Гоголь. Его взгляд упадёт на карманные золотые часы, висевшие на стене комнаты. Николай Васильевич буквально падёт перед другом на колени, умоляя подарить ему священную реликвию. И Жуковский не устоял: памятуя, как глубока была любовь Гоголя к погибшему поэту, он снял со стены пушкинские часы.

Вернувшись в Малороссию, в родную Яновщину (усадьбу называли также и Васильевкой – Л.Ч.), Гоголь отдал часы на сохранение младшей сестре Ольге с наказом беречь драгоценность как зеницу ока. Уже после смерти Гоголя часы поэта перейдут к другой сестре – Елизавете Васильевне, от неё – к сыну Николаю Быкову. И когда тот женится на Марии Пушкиной, внучке поэта, золотые часы станут общим семейным достоянием.

Одна из дочерей Марии и Николая Быковых, Софья, прожившая долгую жизнь, помнила эти часы с раннего детства. Они, по рассказам правнучки поэта Софьи Николаевны Данилевской, хранились под стеклянным колпаком, стоявшим на письменном столе отца в его кабинете.

Мария Александровна в годы Гражданской войны, когда власть на Украине беспрестанно менялась, чередуясь с налётами грабительских банд, решилась отдать пушкинские часы (в числе других фамильных реликвий) на хранение в Полтавский краеведческий музей, оставив себе лишь старинную цепочку от них. Её она любила надевать на шею, поверх платья: нарядной, с длинной золотой цепочкой и осталась она в памяти своих многочисленных внуков. Увы, заветная «златая цепь» давным-давно безвозвратно утеряна…

В год столетия со дня смерти Пушкина часы из Полтавы доставили в Москву, на юбилейную выставку, а затем они вновь оказались в столице, в доме на набережной Мойки. Золотые царские часы, вобравшие в себя счастливейшие и самые горькие минуты жизни поэта.

…Ну а тотчас же после праздника в Павловске молодая чета покинула Россию – путь её лежал в королевство Нидерландов. Вместе с богатейшим приданым: столовым серебром, коллекцией севрских ваз, картинами, гобеленами – принцесса Анна увозила с собой и лист дорогой веленевой бумаги, исписанный летящим пушкинским почерком. Поэтическим посвящением её супругу, будущему королю Нидерландов Вильгельму II.

 
…Хвала, о юноша герой!
С героем дивным Альбиона
Он верных вёл в последний бой
И мстил за лилии Бурбона.
 

А часы работы швейцарских мастеров, что были подарены Александру Пушкину за те стихи вдовствующей государыней, отсчитали и последние мгновения бытия поэта: невесомые стрелки замерли на отметке 2 часа 45 минут пополудни…

Покидая дом на Мойке в злополучный январский день, Пушкин не забыл захватить с собой карманные серебряные часы…

После кончины Пушкина карманные часы, «которые он носил обыкновенно», как писала Наталия Николаевна, её волею перешли к Нащокину. Павел Воинович в письме к историку Михаилу Погодину подтверждал, что «часы, которые он (Пушкин) носил, тоже были мне отосланы и мною получены». Вера Нащокина заверяла: «…после смерти Пушкина Жуковский прислал моему мужу серебряные часы покойного, которые были при нём в день роковой дуэли…» А далее она пишет, что якобы «Павел Воинович часы подарил Гоголю, а по смерти последнего передал их, по просьбе студентов, в Московский университет». Что-то могла Вера Александровна и запамятовать, ведь события, о которых она писала, случились десятилетия назад… Так это или иначе, но серебряные часы, доставшиеся Нащокину, были утрачены. «Нет меня виноватее», – кручинился безутешный Павел Воинович.

Часы английской фирмы на тринадцати камнях, с крышками, гравированными узором, заводились ключиком. Помещались в сафьяновом футляре, а на его крышке вытеснены были владельческие инициалы «А. П.».

Уж не те ли часы фигурируют в ином рассказе Веры Александровны?!

«Другой случай, характеризующий Пушкина, был таков (это после рассказывал сам поэт): барон Геккерн, отчим его палача Дантеса, человек, отравляющий жизнь Пушкина всякими подмётными письмами, один раз на балу поднял ключик от часов, оброненный поэтом, и подал его Пушкину с заискивающей улыбкой. Эта двуличность так возмутила прямодушного, вспыльчивого поэта, что он бросил этот ключик обратно на пол и сказал Геккерну со злой усмешкой: “Напрасно трудились, барон!”»

Занимательная деталь: при часах, на цепочке поэт носил обычно и другой ключик – от застёжки, на которую закрывался большой альбом для его стихов.

Полагают, что Александр Сергеевич владел каминными часами из золочёной бронзы, сработанными парижскими мастерами и увенчанными скульптурной композицией «Самоубийство Лукреции». Не связано ли появление в доме поэта этой изящной вещицы неким образом с поэмой «Граф Нулин»? Ведь Пушкина занимал сей древний сюжет, чему свидетельством насмешливые строки о судьбе римской матроны: «Перечитывая Лукрецию, довольно слабую поэму Шекспира, я подумал: что если б Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило б его предприимчивость и он со стыдом принуждён был отступить? Лукреция б не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал бы царей, и мир и история мира были бы не те. <…> Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть».

Невеликое, на первый взгляд, преступление стало прелюдией грозных событий: императорская династия в Риме пала. И по неким «странным сближениям», чему дивился и сам поэт, завершил он свою полную иронии поэму в день, когда в декабрьском Петербурге, на Сенатской площади, встали в суровом каре гвардейские полки…

Пушкин якобы заложил часы с целомудренной Лукрецией в ломбард, да так и не сумел выкупить. Хотя это всего лишь легенда, а каминные парижские часы отсчитывают ныне время в Москве, в пушкинском музее, что на Пречистенке.

Но вот в последней петербургской квартире поэта действительно имелись каминные часы. В их «строительстве» были задействованы чугун, золочёная бронза и медь. На часовом механизме читалась гравировка: «Pons».

История тех часов требует отдельного рассказа: после смерти Пушкина волею вдовы покойного они достались камердинеру поэта, у него их приобрёл господин Ф.Ф. Бухе в подарок племяннику. Затем пушкинские часы, словно по цепочке, переходили от отца к сыну, от сына к внуку, – внук последнего владельца и отнёс их в Пушкинский Дом. Ныне чугунные каминные часы с замершими на роковой отметке стрелками вновь «поселились» в мемориальном пушкинском кабинете.

…Не странно ли? Наталия Николаевна раздаривала пушкинские реликвии, в чем её, уже в другом столетии, резко упрекала Анна Ахматова, но все те дорогие раритеты чудом вернулись в квартиру на Мойке! Ведь дарила она их друзьям и близким поэту людям, интуитивно чувствуя, что памятные вещицы не затеряются и не исчезнут бесследно.

Известный рисунок Пушкина: он и его Онегин, опершись на парапет, на невском берегу, против Петропавловской крепости – воплощения несвободы – мирно беседуют. Но о чём? Как постичь замысел автора? Уж не о запретных ли вольнолюбивых темах тот разговор?! Не оттого ли и себя, и своего героя Пушкин изобразил не только с романтическими кудрями до плеч, как у немецкого поборника свободы Карла Занда, но и в широкополых боливарах, как у мятежного южноамериканского генерала?

 
Надев широкий боливар,
Онегин едет на бульвар…
 

Денди Онегин носил шляпу, предписанную последней модой. Боливар же из модного головного убора превратился в некий символ либерализма, а всё потому, что необычному своему названию обязан храбрецу-генералу Симону Боли́вару. Национальный герой, он возглавил борьбу за независимость колоний Испании в Латинской Америке. Освободил от испанского владычества Венесуэлу, Новую Гранаду (нынешние Колумбия и Панама), Перу. В его честь именована Республика Боливия. Национальным конгрессом Венесуэлы генерал при жизни провозглашён Освободителем. Симон Боливар – один из героев мировой истории, ярый противник всякой зависимости, и рабства в том числе.

Пушкин о мятежном генерале, бесспорно, знал, судя по краткому собственному комментарию к первой главе романа: «Шляпа à la Bolivar».

Стоит заметить, сам Боливар подобные шляпы вряд ли носил: на портретах вождь предстаёт в «двууголке», модной в ту пору шляпе. Считают, что широкополые шляпы, названные его именем, популярны были лишь среди сельчан – сторонников генерала.

Вскоре иные шедевры шляпной моды потеснили заморские боливары: так, уже в 1825 году «Московский телеграф» оповещал читателей, что «чёрные атласные шляпы, называемые Боливаровыми, выходят из моды; вместо них носят шляпы из белого гроденапля (плотная шёлковая ткань), также с большими полями».

Да и сторонники иных политических воззрений предпочитали носить шляпы с узкими полями, называемые «морильо» – в честь противника вольнолюбивого генерала.

В Европе, затем и в России боливары появились в конце 1810-х – начале 1820-х. Бытописатель Михаил Пыляев, говоря о модных новинках, упоминает и шляпу, «воспетую Пушкиным, à la Bolivar, поля которой были так широки, что невозможно было пройти в узкую дверь, не снимая с головы шляпы».

Другое любопытное суждение: «Несколько французских эмигрантов… пресмешно гневались на карбонариев и презабавно проклинали Боливара, преимущественно за то, что все щёголи того времени носили свои цилиндры не иначе как с широкими полями à la Bolivar».

Историки моды упоминают о необычном чисто русском явлении: молодые люди второй половины XIX века носили широкополые мягкие шляпы, называя их «пушкинскими» в память воспетого поэтом боливара…

Самая первая шляпа Пушкина? Таковой стал картуз, что красовался на голове полуторагодовалого Александра и вызвавший гнев императора Павла. «Видел я трёх царей, – напишет много позже поэт, – первый велел снять с меня картуз и пожурил за меня мою няньку; второй меня не жаловал; третий хоть и упёк меня в камер-пажи под старость лет, но променять его на четвёртого не желаю; от добра добра не ищут».

Встречу Пушкина-ребёнка с Павлом I скорее можно отнести к историческому курьёзу. А вот с четвёртым самодержцем, будущим Александром II, тогда ещё наследником, поэту доводилось не единожды видеться.

Итак, история картуза, фуражки с козырьком, кожаной или из ткани, берёт начало в Северной и Восточной Европе XVI века, где был он в большом ходу у шведов, немцев, голландцев. Даже название картуза (с нидерландского Karpoets – дорожная шапка) указывает на его европейское происхождение. Первоначально он представлял собой мягкий колпак с козырьком и призван был защищать от мороза уши его владельца. Особо популярным картуз, как часть воинской формы, стал в европейских армиях XVI–XVII столетий.

Но и гражданским персонам картуз явно пришёлся по душе. В «Евгении Онегине» в картузе в гости к Лариным является Петушков; в картузе и с дорожной тростью в руке изобразил себя поэт на рукописном листе.

Вспомним, что и герой «Медного всадника», потерявший разум несчастный Евгений, проходя по Сенатской, мимо «бронзового истукана», смущённо и поспешно «картуз изношенный сымал». Знать бы Пушкину, что картуз носил и сам Пётр Великий, им воспетый!

Полные молодого задора строки поэта-лицеиста:

 
Завернувшись балахоном,
С хватской шапкой набекрень
Я желал бы Филимоном…
Не представь и немчурою,
С колпаком на волосах,
С кружкой, пивом налитою,
И с цигаркою в зубах.
 

Каких только шапок – бухарской и молдаванской, кавказской папахи и ермолки – не носил в жизни Александр Сергеевич! Видели его ехавшим на перекладных в красной русской рубашке и в поярковой шляпе на голове. Шляпа та делалась из поярка, руна с ярки – молодой овцы первой стрижки.

Но самой узнаваемой пушкинской шляпой стал элегантный чёрный цилиндр.

«Прародителем» славного цилиндра стала высокая круглая шляпа с полями, появившаяся в Испании XV века.

Впервые же сам цилиндр, шляпу с высокой цилиндрической тульёй и обтянутую блестящим материалом, водрузил себе на голову шляпный мастер из Лондона январским днём 1797 года. Его прогулка по набережной Темзы вызвала небывалое волнение среди горожан: «Джон Гетерингтон прогуливался вчера по тротуару набережной, имея на голове сделанную из шёлка огромную трубу, которая странно сверкала… Многие женщины, увидев этот странный предмет, теряли сознание, дети кричали, а одного парня, который как раз возвращался от мыловара с покупками, сбили в пробке, и он сломал себе руку. Поэтому мистеру Гетерингтону пришлось вчера отвечать перед лордом-председателем, к которому его привёл отряд вооружённой полиции. Арестованный заявил, что имеет право показывать лондонским покупателям своё новейшее изобретение. С этим мнением лорд, однако, не согласился, и присудил изобретателю блестящей трубы уплатить штраф 500 фунтов стерлингов». Так живописала то необычайное явление английская газета.

В Париже 1789 года блестящие цилиндры водрузили на свои революционные головы депутаты Национального учредительного собрания, что весьма обеспокоило будущего российского императора. Взойдя на трон, Павел I издал указ о запрете круглых шляп, дабы предотвратить вторжение в Россию «революционной моды», а вместе с ней и крамольных французских идей.

Вышедший на свет из английской мастерской цилиндр не раз трансформировался: то меняя цвет и форму, то слегка расширяясь либо сужаясь. Поля его, соответственно, то увеличивались, то уменьшались, да и сам он становился то выше, то ниже. Денди остроумно окрестили цилиндр «высокой шляпой для джентльменов, имеющих высокие цели».

Французская столица не преминула отметиться в истории модного убора: в 1823-м парижский шляпный мастер Жибю явил миру складной цилиндр-шапокляк (от французского chapeau claque – «шляпа-хлопо́к»). Такой цилиндр франты могли носить в сложенном виде под мышкой, прижимая рукой, но при необходимости – быстро расправлять с помощью встроенной пружины. Ведь, согласно этикету, цилиндр не принято было оставлять в прихожей, но и в гостиной появляться в нём не следовало. Шапокляк, или «цилиндр Жибю», как его называли в России, обычно надевался к фраку.

Начиная с 1833 года вошла в моду и высокая шляпа «дорсей», схожая с цилиндром и получившая название по имени графа д’Орсе, тогдашнего законодателя мод: «Называют шляпы д’Орсей те, которые не так высоки и весьма подняты с боков». Почти одновременно франты стали щеголять в шляпах «ловелас», или «ловлас», именованных в честь героя романа Ричардсона – бездушного сердцееда-англичанина. Наблюдатели замечают: «Показались новые мужские шляпы, называемые á la Lovelas, тулья весьма низкая, а края широкие».

Правила светских манер предписывали: «При поклоне на улице мужчина приподнимает шляпу над головой, протягивает плавным движением рук по направлению той особы, к которой обращается с поклоном».

Элегантный цилиндр из жёлтой и чёрной соломки, с шёлковой подкладкой, в дорогом кожаном футляре – столь изысканный подарок, настоящий шедевр в мире шляп, преподнесён был Пушкиным другу Вяземскому. Видимо, князь Пётр Андреевич чрезвычайно им дорожил: цилиндр (ныне музейный экспонат) почти как новый, только-только произведённый московской шляпной фабрикой «Тиль и Бинд». Изготавливались цилиндры только ручным способом и только из дорогих материалов.

Александр Сергеевич носил и треугольную шляпу, чему свидетельством страница из дневника (18 декабря 1834 года): «Третьего дня был я наконец в Аничковом. <…> Придворный лакей поутру явился ко мне с приглашением: быть… в Аничковом, мне в мундирном фраке, Наталье Николаевне как обыкновенно. В 9 часов мы приехали. На лестнице встретил я старую графиню Бобринскую, которая всегда за меня лжёт и вывозит меня из хлопот. Она заметила, что у меня треугольная шляпа с плюмажем (не по форме: в Аничков ездят с круглыми шляпами; но это ещё не всё). <…> Граф Бобринский, заметя мою треугольную шляпу, велел принести мне круглую. Мне дали одну, такую засаленную помадой, что перчатки у меня промокли и пожелтели».

Похожие треуголки, предусмотренные военным уставом, красовались на головах солдат русской армии XVIII века. Вот первые впечатления Петруши Гринёва, прибывшего в Белогорскую крепость: «Подходя к комендантскому дому, мы увидели на площадке человек двадцать стареньких инвалидов с длинными косами и в треугольных шляпах. Они выстроены были во фрунт».