Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Пушкину редко везло в игре, и тем больше возрастал его «задор». Денежные долги вследствие проигрышей висели на душе тяжкими веригами. «К тому же светская жизнь требовала значительных издержек, на которые у Пушкина часто недоставало средств, – замечал граф Владимир Соллогуб – Эти средства он хотел пополнить игрою, но постоянно проигрывал, как все люди, нуждающиеся в выигрыше».

К игре в карты Пушкин пристрастился ещё в Лицее. Да и приключения его Петра Гринёва, вступившего на путь взрослого мужчины, начинаются с карточного проигрыша. Горю доброго Савельича нет конца: «Сто рублей! Боже ты милостивый! Скажи, что тебе родители крепко-накрепко наказали не играть, окроме как в орехи…»

Но юный Гринёв твёрд, ему известен карточный кодекс: долг есть долг, и он должен быть непременно оплачен!

Любопытен рассказ супругов Нащокиных, записанный биографом поэта: «У Пушкина был дальний родственник, некто Оболенский, человек без правил, но не без ума. Он постоянно вёл игру. Раз Пушкин в Петербурге (жил тогда на Чёрной речке; дочери его Марье тогда было не более 2 лет) не имел вовсе денег; он пешком пришёл к Оболенскому просить взаймы. Он застал его за игрою в банк. Оболенский предлагает ему играть. Не имея денег, Пушкин отказывается; но принимает вызов Оболенского играть пополам. По окончании игры Оболенский остался в выигрыше большом и по уходе проигравшего, отсчитывая Пушкину следующую ему часть, сказал: “Каково! Ты не заметил, ведь я играл наверное!” Как ни нужны были Пушкину деньги, но, услышав это, он, как сам выразился, до того пришёл вне себя, что едва дошёл до двери и поспешил домой».

Был у игроков в ходу такой термин: «играть наверное» – значит нечестным, шулерским путём. Карточная честь для Пушкина неотделима от понятия самой дворянской чести.

На полках домашней библиотеки поэта теснились книги и по искусству карточной игры. С самыми затейливыми названиями, как то: «Пагубные следствия игры банка, или Свет помрачённых страстию к фортуне, открытием плутовства банкёров игры фаро. С присовокуплением повестей и анекдотов о гибельных следствиях азартных игр». Книга та – руководство для игроков, – переведённая с французского, увидела свет в Петербурге в 1807 году.

В какие только карточные игры не играли пушкинские герои: от бостона и виста до простейшей – «в дурачки», коей любил забавляться в «Онегине» старый барин с ключницей Анисьей!

Порой безобидной забаве предавался и Пушкин, гостя в деревенских поместьях Вульфов: «Здесь думают, что я приехал набирать строфы в Онегина и стращают мною ребят как букою. А я езжу по пороше, играю в вист по 8 гривн роберт[2]2
  Старый карточный термин «роберт», или «роббер», означает круг игры, состоящий из отдельных партий в вист.


[Закрыть] – (сентиментальничаю) и таким образом прилепляюсь к прелестям добродетели и гнушаюсь сетей порока…»

 
О, какие же здесь сети
Рок нам стелет в темноте:
Рифмы, деньги, дамы эти,
Те, те, те и те, те, те.
 

Но как часто друзей поэта беспокоили те пресловутые «сети порока», в кои не раз он попадал! Нет, не сама его страсть к картам, а горькие её плоды. «…Несётся один гул, что ты играешь не на живот, а на смерть. Правда ли? Ах, голубчик, как тебе не совестно», – пытается увещевать друга князь Вяземский. И в другом письме уже строже допрашивает Пушкина. «В Костроме узнал я, что ты проигрываешь деньги Каратыгину, – тревожится Вяземский – Дело не хорошее. <…> По скверной погоде, я надеюсь, что ты уже бросил карты и принялся за стихи». К слову, Пётр Каратыгин, кому проигрывал поэт, – петербургский комик и водевилист, брат известного артиста Василия Каратыгина.

«– Проиграл, по обыкновению. Надобно признаться, что я несчастлив: играю мирандолем, никогда не горячусь, ничем меня с толку не собьёшь, а всё проигрываюсь!» – печалился один из персонажей «Пиковой дамы». Что значило «играть мирандолем»? Игрок ставил небольшие деньги на две карты; если выигрывал, то удваивал ставку.

Всё же случались у Пушкина и удачи за карточным столом, судя по его письму к Соболевскому: «…Посылаю тебе мою наличность, остальные 2500 получишь вслед. Цыганы мои не продаются вовсе; деньги же эти – трудовые, в поте лица моего выпонтированные у нашего друга Полторацкого».

Так, «в поте лица», достался Пушкину его «трудовой» выигрыш! Сергея Полторацкого, партнёра по карточной игре и известного библиофила, Пушкину доводилось обыгрывать.

Занятный диалог гоголевских героев:

Хлестаков.

Ну, нет, вы напрасно, однако же… Все зависит от той стороны, с которой кто смотрит на вещь. Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трёх углов… ну, тогда конечно… Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.

Анна Андреевна. Скажите как!

Всю свою жизнь Николай Васильевич Гоголь благоговел перед любимым поэтом. Будучи ещё гимназистом, он, пятнадцатилетний, просит родителей как можно скорее прислать ему в Нежин роман «Евгений Онегин».

Приехав в Петербург, молодой Гоголь более всего мечтал познакомиться со своим кумиром. Но первая попытка, им предпринятая, оказалась весьма комичной. К тому времени Николай Гоголь – автор единственной поэмы «Ганц Кюхельгартен», стоит заметить – юношеской и очень далёкой от совершенства. И вот в один из февральских дней 1829 года молодой провинциал отважился принести своё творение на суд самому Пушкину, для храбрости выпив рюмку ликёра. На его робкий стук в дверь (Пушкин жил тогда в Демутовом трактире на Мойке) вышел слуга и объявил, что Александр Сергеевич ныне изволит почивать. «Верно, всю ночь работал?» – почтительно осведомился Гоголь. «Как же, работал, – возразил слуга, – в картишки играл».

 
Столы зелёные раскрыты:
Зовут задорных игроков
Бостон и ломбер стариков,
И вист, доныне знаменитый,
Однообразная семья,
Все жадной скуки сыновья.
Уж восемь робертов сыграли
Герои виста; восемь раз
Они места переменяли…
 

«За зелёным столом он готов был просидеть хоть сутки, – не обошла вниманием Вера Нащокина и пушкинскую страсть к картам – В нашем доме его выучили играть в вист, и в первый же день он выиграл 10 р., чему радовался, как дитя. Вообще же в картах ему не везло и играл он дурно, отчего почти всегда был в проигрыше».

Ей вторила Анна Керн: «Пушкин очень любил карты и говорил, что это его единственная привязанность». Подтверждением тех слов её удивительные мемуары: «Когда Дельвиг с женою уехали в Харьков, я с отцом и сестрою перешла на их квартиру. Пушкин заходил к нам узнавать о них и раз поручил мне переслать стихи к Дельвигу, говоря: “Да смотрите, сами не читайте и не заглядывайте”. Я свято это исполнила и после уже узнала, что они состояли в следующем:

 
Как в ненастные дни собирались они
Часто.
Гнули, Бог их прости, от пятидесяти
На сто.
И отписывали, и приписывали
Мелом.
Так в ненастные дни занимались они
Делом.
 

Эти стихи он написал у князя Голицына, во время карточной игры, мелом на рукаве. <…> Он был, как все игроки, суеверен, и раз, когда я попросила у него денег для одного бедного семейства, он, отдавая последние пятьдесят рублей, сказал: “Счастье ваше, что я вчера проиграл”».

Судьба свела в Кисловодске Пушкина с братом героической «кавалерист-девицы» и заядлым картёжником Василием Дуровым. Его цинизм и непомерная жадность к деньгам забавляли поэта: он от души хохотал над «мечтаниями» сарапульского городничего. Вместе они условились ехать до Москвы, но у обоих недоставало денег. В Новочеркасске попутчики от дорожной скуки взялись было за карты, и Пушкин проиграл Дурову пять тысяч. Пришлось поэту занять деньги у наказного атамана, чтобы уплатить карточный долг. Потом он писал Михаилу Пущину, брату лицейского друга, что забавник Василий Дуров на поверку оказался… шулером!

Самый большой проигрыш поэта, что тяготил его несколько лет, равнялся почти двадцати пяти тысячам. Деньги огромные! Проиграл он их в апреле 1829-го, перед самым своим путешествием в Арзрум. И проиграл профессиональному картёжнику Василию Семёновичу Огонь-Догановскому.

Если быть точным – проигрыш Пушкина составил тогда 24 тысячи 800 рублей. И случилось то с «известным в Москве банкомётом» – так значилось имя поэта в московском полицейском формуляре за тот, несчастливый для Пушкина в карточной игре 1829 год.

И удачливый – для Огонь-Догановского! Не из-за крупного выигрыша, нет. Его навеки обессмертит былой незадачливый противник. Известный картёжник предстанет в «Пиковой даме» в образе игрока-миллионера: «В Москве составилось общество богатых игроков, под председательством славного Чекалинского, проведшего весь век за картами и нажившего некогда миллионы, выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги».

В Москве проигрывались не только миллионы – поместья и отеческое серебро. История, что случилась в 1802-м, во время игры в фараон меж графом Львом Разумовским и князем Александром Голицыным, долго ещё будоражила все умы. Ведь в игорном запале князь поставил на кон свою жену, княгиню Марию Григорьевну Голицыну, и… проиграл её!

 
Свой пёстрый мечет фараон…
 

Огромный долг не давал Пушкину покоя: «Я никак не в состоянии, по причине дурных оборотов, заплатить вдруг 25 тысяч. Всё, что могу за ваш 25-тысячный вексель выдать – 20 с вычетом 10 процентов за год, т. е. 18 тысяч рублей. В таковом случае извольте отписать ко мне…» Огонь-Догановский согласия не дал.

Пытались выручить поэта из дурных обстоятельств и московские друзья. Тем более что Пушкин вновь играл в Москве и вновь проигрался. Его долг компаньону Огонь-Догановского картёжнику-профессионалу Жемчужникову составил 12 500 рублей.

Хлопотал за приятеля Михаил Погодин, историк и писатель: «В 1830 году Пушкин проигрался в Москве, и ему понадобились деньги. Он обратился ко мне, но у меня их не было, и я обещался ему перехватить у кого-нибудь из знакомых»; «Собрал мозаические деньги Пушкину и набрал около 2000 рублей – с торжеством послал»; «Как я ищу денег Пушкину: как собака!»

Но более всех старался выручить Александра Сергеевича верный Нащокин. Друга умолял поэт «вытащить его из сетей Догановского», уладить вопрос с огромным карточным долгом. После многих попыток это удалось. Долг был снижен до двадцати тысяч, пятнадцать из коих Пушкин выплатил наличными, а на пять тысяч выдал удачливому игроку вексель.

 
Что до меня – то мне на часть
Досталась пламенная страсть,
Страсть к банку! ни дары свободы
Ни Феб, ни слава, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры;
Задумчивый, всю ночь до света
Бывал готов я в прежни лета
Допрашивать судьбы завет:
Налево ляжет ли валет?
Уж раздавался звон обеден,
Среди разорванных колод
Дремал усталый банкомёт.
А я нахмурен, бодр и бледен,
Надежды полн, закрыв глаза,
Пускал на третьего туза.
 

Поэтическая исповедь, так и оставшаяся в беловой рукописи «Онегина». В другом варианте – окончание иное:

 
Гнул угол третьего туза.
 

Давний картёжный термин «гнуть угол» на поставленной карте значил: удвоить ставку.

Известно, сколь сильной страстью к картам пылал молодой Пушкин. Но вот другая страсть, и куда более сильная, поглотила его. Накануне решительного ответа от матушки прекрасной Натали всю силу своих душевных страданий он отождествлял с терзаниями… игрока: «Ожидание последней заметавшейся карты, угрызение совести, сон перед поединком – всё это в сравнении с ним ничего не значит». Чего стоит его признание другу Плетнёву: «Жизнь жениха 30-летнего хуже 30 лет жизни игрока!»

Уже женатый Пушкин признавался приятелю, прося одолжить того денег: «От карт и костей отстал я более двух лет; на беду мою я забастовал, будучи в проигрыше, и расходы свадебного обзаведения, соединённые с уплатой карточных долгов, расстроили дела мои».

После свадьбы Пушкин редко предавался любимой забаве. Но иногда та была ему жизненно необходима, словно противоядие от жизненных невзгод.

«Для развлечения вздумал было я в клобе играть, но принуждён был остановиться. Игра волнует меня – а желчь не унимается»; Я перед тобой кругом виноват, в отношении денежном. Были деньги… и проиграл их. Но что делать? я так был желчен, что надобно было развлечься чем-нибудь». Это письма жене. Добрая Наташа поймёт и простит…

Проигрыш в карты – дело житейское, и фортуна отворачивалась не от одного Пушкина. «Был такой случай, характеризующий сердце Пушкина и его отношение к нам, – вспоминала Вера Нащокина – Однажды Павел Воинович сильно проигрался в карты и ужасно беспокоился, что остался без гроша. Поэт в это время был у нас, утешал мужа, просил не беспокоиться, а в конце концов замолчал и уехал куда-то. Через несколько минут он возвратился и подал Павлу Воиновичу свёрток с деньгами.

– На вот тебе, – сказал Пушкин, – успокойся. Неужели ты думал, что я оставлю тебя так?!

Кто же мог сделать что-либо подобное, как не близкий друг!»

Неординарная личность – Иван Ермолаевич Великопольский, воспитанник Казанского университета, отставной майор и тверской помещик. Единственный партнёр Пушкина по картам, доставивший ему немало счастливых минут: в игре с ним поэту неизменно везло – он всегда оставался в выигрыше. И как подметил Борис Львович Модзалевский, испытывал к своему знакомцу «какую-то ироническую нежность, быть может, потому, что даже ему, которого все обыгрывали, удавалось выиграть у Великопольского в карты».

Знакомство с Великопольским состоялось, видимо, в Петербурге и продолжилось в Пскове, где Пушкин в 1825-м выиграл у него пятьсот рублей, о чём и напомнил должнику поэтическим образом:

 
«С тобой мне вновь считаться довелось,
Певец любви то резвый, то унылый;
Играешь ты на лире очень мило,
Играешь ты довольно плохо в штос.
Пятьсот рублей, проигранных тобою,
Наличные свидетели тому.
Судьба моя сходна с твоей судьбою;
Сейчас, мой друг, увидишь почему.
 

Сделайте одолжение, пятьсот рублей, которые вы мне должны, возвратить не мне, но Гаврилу Петровичу Назимову, чем очень обяжете преданного вам душевно Александра Пушкина».

Великопольский не замедлил откликнуться:

 
А за посланье – благодарствуй!
Не прав ли я, приятель мой,
Не говорил ли я заранее:
Несдобровать тебе с игрой,
И есть дыра в твоём кармане!
 

Обмен эпиграммами продолжился, впрочем, как и совместная картёжная игра. В августе 1826-го Великопольский вновь проиграл Пушкину, о чём в декабре того же года поэт весьма тонко ему напомнил: «Милый Иван Ермолаевич – если Вы меня позабыли, то напомню Вам о моём существовании. Во Пскове думал я Вас застать, поспорить с Вами и срезать штос – но судьба определила иное. Еду в Москву, коль скоро будут деньги и снег. Снег-то уж падает, да деньги-то с неба не валятся».

Всё-таки Великопольский долг свой погасил. Хотя и не с руки ему, внуку математика Лобачевского, было вечно проигрывать…

Минет два года, и муза «нашептала» Ивану Ермолаевичу поэму под названием «К Эрасту. (Сатира на игроков)». Смысл сего творения в покаянии самого автора, зарёкшегося не садиться боле за карточный стол, да и в назидание другим: ведь герой его «Сатиры…», в одну ночь спустивший в карты всё состояние, лишился рассудка.

Пушкин поэму посчитал слабой и неискренней: тут же из-под его пера явилось «Послание В*, сочинителю Сатиры на игроков»:

 
…Некто, мой сосед,
В томленьях благородной жажды,
Хлебнув кастальских вод бокал,
На игроков, как ты, однажды
Сатиру злую написал
И другу с жаром прочитал.
Ему в ответ его приятель
Взял карты, молча стасовал,
Дал снять, и нравственный писатель
Всю ночь, увы! понтировал.
Тебе знаком ли сей проказник?
Но встреча с ним была б мне праздник:
Я с ним готов всю ночь не спать
И до полдневного сиянья
Читать моральные посланья
И проигрыш его писать.
 

Уязвлённый Иван Ермолаевич в долгу не остался – вся его желчь вылилась в едкие строчки:

 
Он очень помнит, как, сменяя
Былые рублики в кисе,
Глава «Онегина» вторая
Съезжала скромно на тузе…
 

Пушкин ответил: «Булгарин показал мне очень милые ваши стансы ко мне в ответ на мою шутку. Он показал мне, что цензура не пропускает их, как личность, без моего согласия. К сожалению, я не могу согласиться.

 
Глава “Онегина” вторая
Съезжала скромно на тузе.
 

И ваше примечание, – конечно, личность и неприличность. И вся станса недостойна вашего пера. Прочие очень милы. Мне кажется, что вы немножко мною недовольны. Правда ли? По крайней мере отзывается чем-то горьким ваше последнее стихотворение. <…> Я не проигрывал 2-й главы, а её экземплярами заплатил свой долг, так точно, как вы заплатили мне свой родительскими алмазами и 35 томами Энциклопедии».

Выигрыш, однако, знатный!

Цензура, нужно признать, порой бывала благотворной: не позволила-таки напечатать в «Северной пчеле» непристойный опус!

А Пушкин не мешкая нанёс противнику новый и весьма болезненный для его самолюбия укол:

 
Поэт-игрок, о Беверлей-Гораций,
Проигрывал ты кучки ассигнаций,
И серебро, наследие отцов,
И лошадей, и даже кучеров —
И с радостью на карту б, на злодейку,
Поставил бы тетрадь своих стихов,
Когда б твой стих ходил хотя в копейку.
 

Свои же стихи на карту Пушкин ставил не раз. Правда, не раз и печалился: «Во Пскове, вместо того, чтобы писать 7-ю главу Онегина, я проиграл в штос четвёртую. Незабавно!»

Великопольский вновь ответил Пушкину: зло и неостроумно. По благому промыслу пасквили те не достигли ушей поэта. Иначе последовал бы его разящий ответ!

Надо отдать должное: узнав о смерти Пушкина, Великопольский искренне оплакивал былого противника:

 
Ещё вчера, недавно, там
В его руках звучала лира…
 

Посвятил ему стихотворение, имевшее долгое и обстоятельное название: «Моё мщение. Памяти А.С. Пушкина. По прочтении первых трёх томов посмертного издания его сочинений». Достойное того, чтобы привести его полностью:

 
Собраньем разноцветных зол
Весь окружившийся как рамой,
Кого ты в жизни не колол,
Кого не резал эпиграммой?
И я попал на остриё
Неугомонное твоё.
Ты был поэт, и ты по праву
Других расценивал стихи;
Но я твою не трону славу.
Твои не назову грехи;
А без злопамятья и зноба,
Которым бьёт другого желчь,
У твоего я стану гроба:
Твою восторженную речь,
Твои восторженные грёзы
Себе на память приведу
И, уронив на прах твой слёзы,
Довольный мщеньем, отойду.
 

И пометил страницу: «7 мая 1838. Чукавино».

Удивительно: поэтическое покаяние написано Великопольским в том родовом его тверском сельце, что всего-то в нескольких верстах от Бернова и других «Вульфовых поместий», столь любимых Пушкиным! Название усадьбы Великопольских долгие годы занимало умы многих пушкинистов – бывал ли там Александр Сергеевич? Что кажется весьма вероятным.

Была и другая причина для поисков: ведь само Чукавино сопряжено с загадкой пушкинского портрета! Да и название усадьбы оказалось процарапанным на металлическом обороте таинственной миниатюры.

Портрет маленького Александра (это самое раннее изображение поэта – на нём смуглолицему малышу, запечатлённому в белой, отороченной кружевами рубашечке, не более трёх лет) подарен был некогда матерью поэта Софье Великопольской. В память об её отце Матвее Яковлевиче Мудрове, «первом медицинском светиле» и семейном враче Пушкиных, лечившем в своё время от детских болезней и будущего поэта.

«Пошлите за доктором Мудровым!» – такие слова часто слышались в домах москвичей, когда надежда на исцеление кого-то из близких буквально таяла на глазах. Профессор медицины, он внёс немало полезных усовершенствований в науку, да и в само медицинское образование, врачевал знатные фамилии, но не отказывал в помощи и самым бедным – делая то с истинно христианской добротой, безвозмездно. И в своих учениках, будущих докторах, стремился воспитать «идеал Гиппократова врача»: являть к больным милосердие и сострадание. Вот как он наставлял студентов: «Иногда лечи даром за счёт будущей благодарности, или, как говорится, не из барыша, была бы слава хороша… ибо кто человеколюбив и милосерд, тот есть истинный любитель и любимец науки». Великий гуманист, он протестовал против страданий всех живых существ, призывая отказаться даже от мышеловок!

Имя профессора патологии и терапии Московского университета упоминает Толстой на страницах «Войны и мира». Заболела Наташа Ростова, и домашние сбились с ног, вызывая для неё лучших московских докторов: «Как бы переносил граф болезнь любимой дочери… ежели бы он не имел возможностей рассказывать подробности о том, как Метевье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров ещё лучше определил болезнь».

Как знать, быть может, именно доктору Мудрову обязана наша отечественная словесность тем, что именно он лечил младенца Пушкина?! И делал то гениально, не дав угаснуть будущей великой жизни. А ведь смертность, особенно детская, была в те времена поистине чудовищной: Надежда Осиповна Пушкина имела горечь потерять пятерых своих детей в раннем их детстве…

Вот чем объясняется её материнская благодарность и её дорогой подарок! Увы, она не в силах была лично вручить чудесному доктору портрет его бывшего маленького пациента, и нынешнее творение сына, уже прославленного поэта, – роман «Евгений Онегин», коим бредила вся читающая Россия. Конечно же, Надежда Осиповна не могла не испытывать материнской гордости за сына Александра!

Вероятно, подарок приурочен был к двум памятным датам: одной – трагической: в июле 1831 года от холеры скончался профессор медицины Матвей Яковлевич Мудров; второй – торжественной: осенью того же года, выждав траур, шестнадцатилетняя Софья Мудрова венчалась с Иваном Великопольским. Свадьбы той весьма желал сам доктор Мудров, ведь с женихом дочери его связывали самые дружеские отношения.

Удивительно, но былые соперники за карточным столом – Пушкин и Великопольский – сыграли свадьбы в Москве в одном и том же году, с малым временным промежутком. Весть о кончине Мудрова в Петербурге, где прибывший на борьбу с холерой московский доктор сам заразился и умер, долетела и до Царского Села. Именно оттуда Натали Пушкина сообщила ту печальную новость дедушке в Полотняный Завод. В письме, опровергая суждение, что холере подвержено якобы лишь простонародье, она пишет о смерти знаменитого доктора.

Тогда многие из последователей славного врача утешались мыслью: «Пока будет существовать Москва – имя Мудрова не придёт в забвение».

А на петербургском холерном кладбище, «налево от входа, под тремя вековыми елями», появится новая могила с выбитой на гранитной плите трогательной и пространственной надписью: «Под сим камнем погребено тело раба Божия Матвея Яковлевича Мудрова, старшего члена Медицинского Совета центральной холерной комиссии, доктора, профессора и директора Клинического института Московского университета, действительного статского советника и разных орденов кавалера, окончившего земное поприще своё после долговременного служения человечеству на христианском подвиге подавления помощи заражённым холерой в Петербурге и падшего от оной жертвой своего усердия».