Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Но и в прозе Александр Сергеевич отдал своеобразную дань четвероногим любимцам. Помните, что послужило началом вражды между богатым и своенравным барином Троекуровым и его давнишним приятелем, бедным, но гордым Андреем Гавриловичем Дубровским в одноимённом пушкинском романе? Злая насмешка псаря-холопа.

«Хозяин и гости пошли на псарный двор, где более пяти сот гончих и борзых жили в довольстве и тепле, прославляя щедрость Кирилы Петровича на своем собачьем языке. Тут же находился и лазарет для больных собак, под присмотром штаб-лекаря Тимошки, и отделение, где благородные суки ощенялись и кормили своих щенят. Кирила Петрович гордился сим прекрасным заведением и никогда не упускал случая похвастаться оным перед своими гостями, из коих каждый осматривал его по крайней мере уже в двадцатый раз. Он расхаживал по псарне, окружённый своими гостями и сопровождаемый Тимошкой и главными псарями; останавливался пред некоторыми конурами, то расспрашивая о здоровии больных, то делая замечания более или менее строгие и справедливые, то подзывая к себе знакомых собак и ласково с ними разговаривая. Гости почитали обязанностию восхищаться псарнею Кирилы Петровича. Один Дубровский молчал и хмурился. Он был горячий охотник. Его состояние позволяло ему держать только двух гончих и одну свору борзых; он не мог удержаться от некоторой зависти при виде сего великолепного заведения. “Что же ты хмуришься, брат, – спросил его Кирила Петрович, – или псарня моя тебе не нравится?” “Нет, – отвечал он сурово, – псарня чудная, вряд людям вашим житьё такое ж, как вашим собакам”. Один из псарей обиделся. “Мы на своё житьё, – сказал он, – благодаря Бога и барина, не жалуемся, а что правда, то правда, иному и дворянину не худо бы променять усадьбу на любую здешнюю конурку. Ему было б и сытнее, и теплее”. Кирила Петрович громко засмеялся при дерзком замечании своего холопа, а гости вослед за ним захохотали, хотя и чувствовали, что шутка псаря могла отнестися и к ним. Дубровский побледнел и не сказал ни слова. В сие время поднесли в лукошке Кириле Петровичу новорождённых щенят – он занялся ими, выбрал себе двух, прочих велел утопить. Между тем Андрей Гаврилович скрылся, и никто того не заметил».

Как перекликаются эти знакомые строки с другими, малоизвестными, из письма поэта князю Петру Вяземскому: «Мы в сношениях с иностранцами не имеем ни гордости, ни стыда… Русский барин кричит: Мальчик! забавляй Гекторку (датского кобеля). Мы хохочем и переводим эти барские слова любопытному путешественнику. Всё это попадает в его журнал и печатается в Европе – это мерзко. Я, конечно, презираю отечество моё с головы до ног – но мне досадно, если иностранец разделяет со мной это чувство!»

Романтическому знакомству Лизы с Алексеем Берестовым (в «Барышне-крестьянке») невольным образом способствует собака молодого барина.

Итак, переодевшись крестьянкой, семнадцатилетняя Лиза Муромская отправляется в рискованное путешествие: «Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум её приветствовал девушку. Веселость её притихла. Мало-помалу предалась она сладкой мечтательности. Она думала… но можно ли с точностию определить, о чём думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра? Итак, она шла, задумавшись, по дороге, осенённой с обеих сторон высокими деревьями, как вдруг прекрасная легавая собака залаяла на неё. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: tout beau, Sbogar, ici… (фр. «Тубо, Сбогар, сюда…») и молодой охотник показался из-за кустарника. “Небось, милая, – сказал он Лизе, – собака моя не кусается”. Лиза успела уже оправиться от испугу и умела тотчас воспользоваться обстоятельствами. “Да нет, барин, – сказала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчивой, – боюсь: она, вишь, такая злая; опять кинется”. Алексей (читатель уже узнал его) между тем пристально глядел на молодую крестьянку».

В свою очередь, пытаясь сблизиться с прелестной «пастушкой», Алексей Берестов объявляет, что он, дескать, камердинер барина. Но умница Лиза тотчас уличает его во лжи: «Да как же барина с слугой не распознать? И одет-то не так, и баишь иначе, и собаку-то кличешь не по-нашему».

Да и в «Станционном смотрителе» упомянута домашняя собачка: бедная Дуня, сделавшись «прекрасной барыней», обзавелась и мопсом-«аристократом». Вот как о её приезде рассказывал дворовый мальчик: «Ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленькими барчатами и с кормилицей, и с чёрной моською». Да, маленькие любимицы сопровождали важных своих хозяек повсюду: в дальних путешествиях, в поездках к родным и соседям.

В «Капитанской дочке», последнем пушкинском романе, есть эпизод, посвящённый собачке, и собачке поистине исторической, – ведь хозяйкой её была… сама Екатерина Великая.

Героиня романа Маша Миронова приезжает в Царское Село, где находился тогда двор, искать высокого покровительства и хлопотать о судьбе своего несчастного жениха: «На другой день рано утром Марья Ивановна проснулась, оделась и тихонько пошла в сад. <…> Марья Ивановна пошла около прекрасного луга, где только что поставлен был памятник в честь недавних побед графа Петра Александровича Румянцева. Вдруг белая собачка английской породы залаяла и побежала ей навстречу. Марья Ивановна испугалась и остановилась. В эту самую минуту раздался приятный женский голос: “Не бойтесь, она не укусит”. И Марья Ивановна увидела даму, сидевшую на скамейке противу памятника».

Поэт, несомненно, видел портрет Екатерины II кисти Боровиковского: художник запечатлел императрицу на прогулке в Царскосельском парке (и как раз напротив памятника!) с любимицей-левреткой. Известны два варианта портрета: первый, написанный при жизни государыни в 1794 году, где Екатерина II изображена на фоне Чесменской колонны, воздвигнутой в честь победы русского флота в Чесменском сражении, и второй – авторское повторение, – созданный в начале XIX столетия, где её величество предстаёт на фоне Кагульского обелиска, возведённого в честь побед над турками графа Румянцева. Много позже знаменитый гравёр Николай Уткин создал прекрасную гравюру (по последней картине художника), вмиг обретшую популярность. Её-то, вероятней всего, и мог видеть Александр Сергеевич.

Но в пушкинском романе говорится о собачке «английской породы», тогда как левреток относят к малым итальянским борзым. Неужели поэту была ведома и такая историческая тонкость, как присланная из Англии в дар русской царице пара левреток?! Отсюда и «собачка английской породы».

Так откуда же родом левретки – из Туманного Альбиона или из солнечной Италии? Правда, знатоки породы утверждают, что родословная этих собачек берёт начало в Древнем Египте, где левретки резвились во дворцах фараонов. А доказательством тому – археологические находки, сделанные при раскопках гробниц в Долине царей, – хрупкие мумии собачонок, столь обожаемых некогда могущественными фараонами.

Своим «покорением Европы» левретки обязаны римскому императору Юлию Цезарю. Завоевателю Египта царица Клеопатра преподнесла в дар пару любимых собачек. Потомство той легендарной пары благоденствовало в королевских дворцах и в домах европейской знати, восхищая их титулованных хозяев и знатных гостей. Четвероногих «аристократок» ещё в Средние века на французский лад стали именовать левретками: от французского lievre – «заяц».

Придворные могли созерцать свою повелительницу, имевшую обыкновение прогуливаться в Царскосельском парке, в окружении резвящихся питомиц: не зря за юркими и быстрыми левретками утвердилось поэтическое название – «игрушки ветра». Любимые живые «игрушки» Екатерины Великой…

В Екатерининском парке, за павильоном «Турецкая баня», волею государыни и стараниями шотландца Чарльза Камерона возвели пирамиду, украшенную колоннами серого уральского мрамора, подобие древнеримского мавзолея. У её подножия захоронена знаменитая пара левреток Екатерины II – сэр Том Андерсон и герцогиня Андерсон (Дюшес). На беломраморной плите, появившейся в 1782-м, можно было прочесть необычную эпитафию, сочинённую самой государыней: «Под Камнем сим лежит Дюшесса Андерсон, которою укушен искусный Роджерсон». Левретка заслужила память тем, что некогда посягнула на целостность панталон Ивана Самойловича Роджерсона, самого лейб-медика императрицы. Рядом с прародителями нашла свой последний приют и легендарная Земира.

Четвероногих фавориток самых разных пород и мастей при русском дворе было более чем достаточно. И всё же самой любимой собачкой императрицы так и осталась верная Земира… Чтобы образ её не померк в веках и потомки могли любоваться изысканной собачьей статью, самодержица повелела представить любимицу-левретку в виде статуэтки в натуральную величину. Что и было исполнено в 1780-х годах лучшими петербургскими мастерами.

Изящная фарфоровая Земира, грустно и преданно взирающая на посетителей, – некогда тот же собачий взгляд, исполненный обожания, ловила на себе её могущественная хозяйка, – украшает ныне Диванную Большого Петергофского дворца.

Нелишне вспомнить, что и сам поэт прекрасно рисовал собак. Чудом сохранился его лицейский рисунок, изображающий собаку с птичкой в зубах. Ученической эту работу не назовёшь, скорее – творением зрелого мастера! Рисунки и наброски собак, как и любимых поэтом лошадей, мелькают на рукописных страницах.

Как-то на приглашение князя Вяземского встретиться с друзьями поэт ответил ему оригинальным образом: «Читал Пушкин и лапку приложил». Видимо, решив вновь предстать в любимом им образе.

Загадочное пушкинское письмо. «Здесь мне очень весело, – сообщает поэт другу осенью 1828-го из Малинников, тверской деревушки —…Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито». И добавляет: «Скажи это графу Хвостову».

Но что стоит за этими строками? Пушкинский подтекст таков: «какая несуразица!» Ведь граф Дмитрий Хвостов, стихотворец и графоман, «прославился» как автор презабавных поэтических опусов. Действительно, любопытно: Пушкин сравнивает себя с некоей собакой, носящей весьма странную кличку и, видно, чем-то знаменитой. Ещё одна загадка для пушкинистов! Впрочем, разгадать её возможно: в те годы учёная собака Мунито снискала поистине европейскую славу.

Собака прославилась необычайной смышленостью: она могла, по свидетельству очевидцев, угадывать карты, различать цвета и даже делать простейшие арифметические действия. Показывали её публике за деньги, и так как после каждого представления только и разговоров было в Карлсбаде, что о чудесных собачьих способностях, слава о большом королевском пуделе распространялась с небывалой скоростью. Дошла она и до русского посла при венском дворе Татищева. В Карлсбаде за внушительную сумму он и купил Мунито у её хозяина, а затем преподнёс диковинного пса в подарок самому Николаю I. Император переименовал серебристого пуделя в Гусара и привязался к своему любимцу всей душой. Гусар быстро освоился при русском дворе и вскоре стал исполнять обязанности… камердинера самого императора.

«Когда Государю угодно было позвать к себе кого-нибудь из живших во дворце, – свидетельствовал современник, – он только отдавал приказание о том Гусару, – собака мигом бежала к названному лицу и теребила его за платье; все уже знали, что это значит».

Было ли ведомо Пушкину о столь высокой собачьей «карьере», сказать сложно – никогда более об учёном псе он не упоминал.

И всё же в дневнике поэта можно найти интересную запись: «13 июля 1826 года – в полдень Государь находился в Царском Селе. Он стоял над прудом, что за Кагульским памятником, и бросал платок в воду, заставляя собаку свою выносить его на берег. В эту минуту слуга прибежал сказать ему что-то на ухо. Царь бросил и собаку, и платок и побежал во дворец. Собака, выплыв на берег и не нашед его, оставила платок и побежала за ним. Фрейлина подняла платок в память исторического дня».

Это был трагический день в истории России, день казни декабристов…

Вероятней всего, собака, благодаря которой фрейлина Александра Россет стала обладательницей царского платка, и был пудель Гусар. Осталось изображение учёного пса: он удостоился чести быть запечатлённым вместе со своим августейшим хозяином на парадном портрете Николая I; серый пудель Гусар изображён (в технике римской мозаики) и на крышке малахитового пресса, что всегда находился на рабочем столе государя.

В конце 1830-х (по другим сведениям, в начале 1840-х годов) верный Гусар за старостью лет мирно почил: пса с подобающими почестями погребли в Царском Селе, «в собственном Государевом саду, около колоннады», и воздвигли на том месте особый памятник.

…В эпистолярном наследии Пушкина можно найти немало забавных суждений и сравнений, касающихся четвероногих друзей. Вот он полушутя спрашивает Антона Дельвига: «Рыцарский Ревель разбудил ли твою заспанную Музу?..» И серьёзно наставляет: «Кстати: Сомов говорил мне о его Вечере у Карамзина. Не печатай его в своих Цветах. Ей-богу, неприлично. Конечно, вольно собаке и на владыку лаять, но пускай лает на дворе, а не у тебя в комнатах».

Другое письмо – князю Вяземскому, отправленное из Михайловского в мае 1826-го. «Ты, который не на привязи, как можешь ты оставаться в России? – с вызовом вопрошает Пушкин друга – Если царь даст мне свободу, то я месяца не останусь».

 
Я не богач – и лаем пёс привратный
Не возмущал мечты моей приятной…
 

Собака на цепи – вот подлинный символ несвободы для Пушкина! По воспоминаниям, поэт, отпуская своего верхового коня побегать по лугу, любил повторять, что всякое животное имеет право на свободу.

Словно поэтический отклик былой досады – одна лишь строчка стихотворения «Влах в Венеции»:

 
Я неволен, как на привязи собака…
 

Совершенно иная «нота» взята в пушкинском письме княгине Вере Вяземской: «…Позвольте повергнуться мне к ножкам Вашего сиятельства и принести всеподданнейшую мою благодарность за собачку (символ моей к Вам верности), вышитую на канве собственными Вашими ручками и присланную мне в моё чухонское уединение».

Как легко сопоставить ту благодарность, нарочито высокопарную, с пламенной речью Полины, где героиня «Рославлева» гневно вопрошает подругу: «…Разве женщины не имеют отечества? разве нет у них отцов, братьев, мужьев? Разве кровь русская для нас чужда? Или ты полагаешь, что мы рождены для того только, чтоб нас на бале вертели в экосезах, а дома заставляли вышивать по канве собачек?..»

Время действия: Отечественная война 1812 года, – идут тяжёлые кровопролитные бои. Не время для пустых забав.

На даче в Царском Селе, где проводил Пушкин счастливые месяцы супружества, случилась пропажа: потерялась домашняя любимица. Собачка убежала, и поэт приложил немало сил, чтобы отыскать беглянку, потому что юная Натали очень печалилась из-за её пропажи.

Не иначе как здешний воздух, насыщенный «флюидами свободы», чувствительными для тонкого собачьего обоняния, побуждал (в то же самое время) и любимцев Николая I к побегам из дворца. Царских собак Гусара и Драгуна, «увлечённых» прелестями вольной жизни, скоро нашли – ведь назначено было солидное вознаграждение!

Но история с пушкинской собачкой – тоже со счастливым концом. Сохранилась и любопытная записка поэта Николаю Михайловичу Коншину, правителю Царскосельской канцелярии: «Собака нашлась благодаря Вашим приказаниям. Жена сердечно Вас благодарит, но собачник поставил меня в затруднительное положение. Я давал ему за труды 10 рублей, он не взял, говоря: мало, по мне и он, и собака того не стоят, но жена моя другого мнения…»

Слова о непомерной плате за беглянку брошены Пушкиным явно в сердцах, но для кошелька поэта потеря ощутимая – деньги по тем временам немалые. Видимо, таковой была обычная цена за поимку исчезнувшего любимца, свидетельством чему объявление в «Санкт-Петербургских новостях» за 1819 год: «Прошлого июня 19 числа пропала маленькая собачка шпиц, у коей шерсть белая, туловище до половины острижено, с чёрными пятнами. Кто оную доставит по Большой Морской, под № 175, тот получит от г-на Кокошкина десять рублей в награждение». Хозяева потерявшихся шпицев, мопсов и «оболонских» собак, то есть болонок, готовы были выложить за радость вновь увидеть любимое существо и полтораста рублей!

Вот вопрос, далеко не праздный, ответ на который так и не найден: держал ли Александр Сергеевич собак, будучи уже главой многочисленного семейства? Косвенное подтверждение тому, что в доме Пушкиных жили собаки, – письмо к тёще Наталии Ивановне Гончаровой, где поэт, упоминая о затеях трёхлетней дочери, шутливо замечает: «Маша просится на бал и говорит, что она танцевать уже выучилась у собачек. Видите, как у нас скоро спеют; того и гляди будет невеста».

Видела ли девочка дрессированных собачек на цирковом представлении либо, что более вероятно, они жили в её родительском доме? В любом случае ясно одно: собаки были любимы не только поэтом, но и его детьми.

Но вот о чём Александру Пушкину не дано было знать: его младший сын Григорий, став владельцем родового Михайловского, держал в имении огромную псарню. И в таком образцовом порядке, что добрая слава о ней и её хозяине шла по всей округе.

Не только знатоком охотничьих собак слыл Григорий Александрович. Продав государству в юбилейном 1899-м, пушкинском году отеческое Михайловское и перебравшись в Вильно, в имение Маркучай, он стал хозяином и четвероногих симпатяг, любимцев жены. А Варвара Алексеевна души не чаяла в своих питомцах, уверяя, что «они никогда не предадут, потому что попросту этого не умеют».

Благодаря той удивительной женщине, гордившейся тем, что она невестка Пушкина, и называвшей себя счастливейшей женщиной в России, мемориальная усадьба жива по сей день. Варвара Алексеевна Пушкина (в девичестве носила ту же фамилию, что и родной дядюшка Павел Мельников, первый в России министр-путеец!) перед тем, как покинуть земной мир, позаботилась о судьбе любимой усадьбы: «Дом в Маркучае не может отдаваться внаймы или в аренду, а всегда должен быть в таком состоянии, в каком находится теперь, при моей жизни, дабы в имении Маркучай сохранялась и была в попечении память отца… моего мужа, великого Поэта, Александра Сергеевича Пушкина».

Жива старинная усадьба, не иначе как чудом уцелели и памятники домашним любимцам – ведь над Литвой пронеслись две разрушительные войны: Первая мировая и Великая Отечественная.

Сами камни-памятники собакам – редчайший образец минувшей усадебной культуры – стоят поблизости от семейной часовни во имя святой Варвары, под сенью коей навеки упокоилась чета Григория и Варвары Пушкиных. И чудится, что явлен новый пример вечной собачьей преданности.

Трогательная надпись на камне сохранила клички собак и годы их службы семейству Пушкиных – Мельниковых: «Верному другу Бене! 16/29 августа 1921 г. Последний потомок Фаньки и Бойки от 1867 г.»

На втором уцелевшем памятном камне надпись почти стёрта – с трудом читается: «Жучекъ мой…»

Однажды в своей статье Пушкин привёл слова некоего французского естествоиспытателя: «Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное…» И хотя под этим «благороднейшим приобретением» подразумевалась лошадь, прекрасные эти строки с полным на то основанием можно отнести и к собачьему племени, верность которого испытана не одним тысячелетием.

«Что за прелесть – Бабушкин кот!»

Так иногда лукавый кот…

Александр Пушкин

Любил Александр Сергеевич примерить на себя то молдаванскую шапку, то русскую крестьянскую рубаху, а то и черкесскую бурку. И так свободно входил в новый образ, что даже приятели с трудом могли отличить его от настоящего горца либо молдаванина.

Да и в своих автопортретах, что быстрое его перо в изобилии начертало на страницах рукописей, поэт представлял себя в образе то монаха, то старца, то женщины или арапа, а то и вовсе, рисуя лошадь, изобразил себя в виде… коня. Эта его удивительная лёгкость перевоплощения сродни чародейству, – в тёмные времена Средневековья Пушкина наверняка нарекли бы оборотнем.

Ему легко было представить себя… охотничьей собакой. Перебежал дорогу заяц, а Пушкин верил в приметы и полагал, что это не к добру, и он готов уже превратиться в борзую, чтобы догнать ненавистного зайца.

Столь же естественно, не делая над собой никаких усилий, поэт мог ощутить себя кем угодно. И даже… котом!

«Душа моя, что за прелесть – Бабушкин кот! я перечёл два раза и одним духом всю повесть, теперь только и брежу Трифоном Фалелеичем Мурлыкиным. Выступаю плавно, зажмуря глаза, повёртывая голову и выгибая спину…» – писал поэт брату Лёвушке из своего михайловского заточения.

Непостижимо. Пушкин, великий Пушкин, и вдруг в образе кота! Но только представьте, как артистично, с какой мягкой иронией подражал поэт своему домашнему любимцу! Нет, совершенно не академический Пушкин. Будто он сам стирает со своего лика поднадоевший глянец. Незнаемый Пушкин, способный удивлять своих почитателей и через два столетия!

Поэт впечатлён был тогда фантастической повестью Антония Погорельского (псевдоним Алексея Перовского) «Лафертовская маковница». Сюжет её таков: живущая в Москве, в Лефортовской части старуха-колдунья, промышлявшая сладкими маковниками, перед смертью, помимо ключа от накопленных сокровищ, завещает внучке выйти замуж за жениха, коего она сама ей назначит. Вскоре старая маковница умирает, и к отцу девушки является титулярный советник Аристарх (Пушкин ошибочно называет его Трифоном) Фалелеич Мурлыкин, просить руки его дочери. В женихе несчастная – о ужас! – узнаёт бабушкиного чёрного кота: «Мурлыкин подошёл к ним, всё так же улыбаясь. “Это ничего, сударь, – сказал он, сильно картавя, – ничего, сударыня, прошу не прогневаться! Завтра я опять приду, завтра дорогая невеста лучше меня примет”. После того он несколько раз им поклонился, с приятностью выгибая круглую свою спину, и вышел вон».

Волею автора, обличённый в колдовстве чёрный кот, несмотря на все чары, не стал супругом бедной невесты, и та счастливо соединилась с возлюбленным узами Гименея…

Знакомые с детства стихи, затверженные наизусть:

 
У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Все ходит по цепи кругом…
 

С этих заветных строк и начинается Пушкин…

Любопытно, что присказка, ставшая прологом поэмы «Руслан и Людмила», принёсшей громкую славу её сочинителю, была поведана Пушкину его нянюшкой Ариной Родионовной. Из давних-давних народных преданий родом и знаменитый пушкинский «кот учёный».

 
Мурлыча, в келье дремлет
Спесивый, старый кот.
 

Кот-сказочник, кот-говорун… И верно, о чём только не мурлычут долгими зимними вечерами балагуры-коты, каких только историй не придумают! Не всякому дано услышать и понять. У Пушкина такой дар был…

И в прозе отдана дань кошачьему племени. Сцена пожара господского дома Дубровского. Кузнец Архип, безучастно внимавший воплям незваных гостей, гибнувших в горящем доме, явил жалость и великодушие к несчастной кошке: «В сию минуту новое явление привлекло его внимание; кошка бегала по кровле пылающего сарая, недоумевая, куда спрыгнуть; со всех сторон окружало её пламя. Бедное животное жалким мяуканьем призывала на помощь. Мальчишки помирали со смеху, смотря на её отчаяние. “Чему смеётесь, бесенята, – сказал им сердито кузнец – Бога не боитесь: божия тварь погибает, а вы сдуру радуетесь”, – и, поставя лестницу на загоревшуюся кровлю, он полез за кошкою. Она поняла его намерение и с видом торопливой благодарности уцепилась за его рукав. Полуобгорелый кузнец с своей добычей полез вниз». Одна из пронзительнейших сцен пушкинского романа…

Как ныне, так и в стародавние времена «кошка на окошке», кот в доме, городском ли особняке, сельской ли хижине – любимец всей семьи, хозяин дома. Кот – и своеобразный домашний астролог. Всё-то он знает: и что за погода назавтра будет – мороз или тепло, и когда гости вдруг пожалуют. На то он и кот учёный!

И пушкинская Татьяна Ларина искренне верила всем преданиям и приметам «простонародной старины»:

 
Таинственно ей все предметы
Провозглашали что-нибудь,
Предчувствия теснили грудь.
Жеманный кот, на печке сидя,
Мурлыча, лапкой рыльце мыл:
То несомненный знак ей был,
Что едут гости.
 

Не случайно художник Николай Кузьмин, иллюстрируя роман, изобразил заглядевшуюся в окно юную мечтательницу с ласкающимся к ней котом.

В примечаниях к «Евгению Онегину» поэт приводит строки народной обрядовой песни:

 
Зовёт кот кошурку
В печурку спать.
 

Поясняет их значение как предвещающих близкую свадьбу.

В сцене гадания Татьяны Лариной осталась строчка: «Милей кошурка сердцу дев». Такую подблюдную песню, что распевали молодые крестьянки, мог слышать и Пушкин:

 
Уж как кличет кот кошурку:
Слава!
Ты поди, моя кошурка, в печурку спать,
Слава!
У меня, у кота, есть стеклянница вина,
Слава!
Есть стеклянница вина и конец пирога,
Слава!
У меня, у кота, и постеля мягка,
Слава!
 

А вот и герой одноимённой поэмы граф Нулин, разгорячённый «грешною мечтой», отправляется в спальню к молодой хозяйке:

 
Так иногда лукавый кот,
Жеманный баловень служанки,
За мышью крадется с лежанки:
Украдкой, медленно идёт,
Полузажмурясь подступает,
Свернётся в ком, хвостом играет,
Разинет когти хитрых лап
И вдруг бедняжку цап-царап.
 

По словам самого Пушкина, «Граф Нулин» принёс ему множество хлопот. Журналы, будто соревнуясь меж собой, не уставали хулить новое его творение. С неким рецензентом поэт крайне остроумно вступает в спор: «В “Вестнике Европы” с негодованием говорили о сравнении Нулина с котом, цапцарапствующим кошку (забавный глагол: цапцарапствую, цапцарапствуешь, цапцарапствует). Правда, во всём “Графе Нулине” этого сравнения не находится, так же как и глагола цапцарапствую; но хоть бы и было, что за беда?»

Остались и черновые вариации (весьма характерные!) на «кошачью» тему:

 
Как резвый баловень служанки,
Амбара страж, усатый кот
За мышью крадется с лежанки,
Протянется, идёт, идёт…
 

Коты – довольно редкие персонажи в стихотворных творениях. Сообразуясь со своей кошачьей повадкой, они мягко и вкрадчиво вторгаются в поэтическую ткань пушкинских творений. С удивительным, присущим только котам чувством юмора…

Улыбка гения – поэма «Домик в Коломне». Но что за дом на петербургской окраине без котов?!

 
Бывало, мать давным-давно храпела,
А дочка – на луну ещё смотрела
И слушала мяуканье котов
По чердакам, свиданий знак нескромный…
 

Когда-то и сам Александр Сергеевич после окончания Лицея жил на правом берегу Фонтанки, в той части Петербурга, что издавна именовалась Коломной, и, без сомнения, впечатления тех далёких лет отразились в поэме…

Так бы мирно и протекала жизнь вдовы и её дочери, если бы однажды не случилось несчастья: в ночь перед Рождеством внезапно умерла стряпуха.

 
Об ней жалели в доме, всех же боле
Кот Васька.
 

Гурман Васька удостоился чести быть запечатлённым и на пушкинском рисунке: поэт изобразил ту самую кульминационную сцену, когда возвратившаяся от обедни вдова-старушка застаёт свою «кухарку» Маврушу… за бритьём! А на переднем плане рисунка – толстый котище Васька, философски созерцающий людские страсти…

Подобных «васек» поэт почему-то особенно любил рисовать. Действительно, пушкинский рисунок до гениальности прост: два быстрых движения руки – овал и полукружие над ним, над полукружием – треугольники ушей, а к овалу пририсовывается кошачий хвост. И Васька предстаёт во всей своей кошачьей красе – настоящий пушкинский кот-талисман! Такие же вальяжные коты удобно «устроились» на рукописных страницах «Евгения Онегина» и «Руслана и Людмилы».

Александр Сергеевич посвятил котам несколько страниц в так называемом Ушаковском альбоме, принадлежавшем одной из приятельниц поэта, Елизавете Ушаковой.

Надо отдать ей должное: в отличие от Екатерины, старшей сестры, вынужденной из-за ревности мужа уничтожить свой альбом с бесценными пушкинскими автографами и рисунками, Елизавета Михайловна свой девичий альбом сохранила. В то время (1829 год) к ней сватался полковник в отставке Сергей Дмитриевич Киселёв, и Пушкин, обыгрывая звучание её будущей фамилии «кис-кис», делал шутливые зарисовки в её альбом. Вот Елизавета Михайловна с котом на руках, а вот на другой странице она уже в окружении целых шести котов (или котят), из коих старший в очках перед пюпитром дирижирует кошачьим хором. Дружеский намёк на будущую счастливую супружескую жизнь своей приятельницы и её многочисленное потомство!

Есть в альбоме Ушаковой-младшей и нарисованный поэтом вальяжный кот, спокойно взирающий на воинственного мышонка в камзоле и при шпаге. Настоящая «кошачья пушкиниана»!

Не так уж много поэтических строк посвящено кошачьему племени, но стихи «Чёрный кот», явившиеся под пером баснописца Измайлова, имели успех и, верно, известны были Пушкину:

 
Как важно спину он сгибает вверх дугою
И ластится вкруг вас, мурлычет и ворчит!..
 

Но вернёмся к пушкинским стихам. Фантастическое, точнее саркастическое, творение юного поэта: усопший классик Фонвизин «навещает» литературную братию:

 
«Так ты здесь в виде привиденья?. —
Сказал Державин, – очень рад;
Прими мои благословенья…
Брысь, кошка!.. сядь, усопший брат;
Какая тихая погода!..»
 

Как же обойтись без кошки, где упоминается о нечистой силе?! Вот и в «Сказке о попе и о работнике его Балде» молодому бесёнку, принявшему вызов Балды помериться силами, поэт придаёт явно кошачьи черты:

 
Вынырнул подосланный бесёнок,
Замяукал он, как голодный котёнок…
 

И дальше: «Весь мокрёшенек, лапкой утираясь»; «Хвостик поджал, совсем присмирел…». В одной из глав «Евгения Онегина», повествующей о странном вещем сне Татьяны, предстаёт некое фантастическое существо «полужуравль и полукот». Не отголоски ли это древних поверий о котах-оборотнях, колдунах и прочих таинственных существах?

 
К нему волшебница явилась,
Вещая: «Знаешь ли меня?
Ступай за мной; седлай коня!»
И ведьма кошкой обратилась…
 

Всё кошачье племя издавна окружено мистическим ореолом: кошкам то истово поклонялись как священным животным – в Древнем Египте, то столь же истово истребляли, считая их порождением нечистой силы, – в средневековой Европе. Но ведь до сих пор многие феноменальные кошачьи способности не разгаданы современной наукой…

Удивительнейшие создания, словно посланники иных миров… Видно, никогда и никому до конца не разгадать: кто же кому служит – кот человеку или человек коту? Похоже, верно последнее. Но если и в самом деле человек служит коту, то от такой службы он только выигрывает: его величество кот – существо умное и ласковое, независимое и загадочное. И главное, кот-то – учёный! А любая учёная степень, как известно, требует к себе особого уважения. И не важно, кому она «присуждена» – родовитому кошачьему аристократу или обычному беспородному Ваське, пушкинскому коту.