Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

В тот свой последний приезд в родной город Фёдор Михайлович поселился в «Лоскутной», роскошнейшей московской гостинице, стоявшей прежде на Тверской, близ Иверской часовни. Именно из «Лоскутной», особо любимой русской интеллигенцией (гостиничный тридцать третий номер долгое время, вплоть до революционных событий, украшал портрет великого писателя), Достоевский отправлял восторженные письма жене Анне Григорьевне, здесь готовился и к ярчайшему своему выступлению, дани памяти Пушкину.

Исторической гостиницы давным-давно нет: она снесена в 1930-е годы, и ныне на её месте – вход в подземный торговый центр «Охотный Ряд». Но в Центральном историческом архиве Москвы хранится гостиничный счёт на имя знаменитого постояльца, из коего можно узнать, что Фёдор Михайлович, как настоящий москвич, частенько заказывал себе самовар. И свечи, чтобы в их тусклом мерцающем свете писать эти нетленные строки: «Жил бы Пушкин долее, так и между нами было бы, может быть, менее недоразумений и споров, чем видим теперь. Но Бог судил иначе. Пушкин умер в полном развитии своих сил и бесспорно унёс с собою в гроб некоторую великую тайну. И вот мы теперь без него эту тайну разгадываем».

А по соседству с «Лоскутной», в гостинице «Дрезден», стоявшей на Тверской площади и выходившей окнами на Тверскую, на особняк генерал-губернатора («Дрезден» словно вобрал в себя старые стены прежней гостиницы «Север», где не единожды во время приездов в Москву жил Александр Сергеевич), остановился старший сын поэта, «флигель-адъютант Его Императорского Величества», полковник и в скором будущем генерал-майор Александр Пушкин.

Пути обоих – и Фёдора Михайловича, и Александра Александровича – в тот памятный день 6 июня 1880 года удивительным образом совпали: и Достоевский, и Пушкин – оба они спешили к Тверскому бульвару, где вот-вот должно было спасть покрывало и явить взорам величественный в своей простоте памятник любимцу России…

«С девяти часов утра густые толпы народа и многочисленные экипажи стали стекаться к площади Страстного монастыря. Более счастливые смертные, обладавшие входными билетами на площадь, занимали места… <…> Тверской бульвар был украшен гирляндами живой зелени, перекинутой над дорожками; четыре громадные, очень изящные газовые канделябры окружали памятник; сзади виднелись восемь яблочковских электрических фонарей», – повествовал журнал «Будильник».

А газета «Молва» жёстко спорила с возможными критиками: «Тому, кто понимает, памятник скажет всё, что нужно, а для праздно глазеющих ворон и так довольно уличных представлений разных порядков и наименований…»

Возле памятника скромно стоял его создатель Опекушин, потрясённый столь великой любовью к русскому гению. Радостному удивлению Александра Михайловича не было предела, когда незнакомцы старались ближе придвинуться к нему, пожать руку, сказать лестные слова. То был и его час славы!

Праздник всколыхнул всю столицу. «Верьте мне на слово – несчастный тот человек, который не был в Москве на пушкинском празднике!» – заключил свой отчёт газетный публицист.

Но были и недовольные. К примеру, дочери Евдокии Ростопчиной, – её поэтическое дарование ценил Пушкин, частый гость в доме графини, – пеняли организаторам торжеств на то, что к подножию памятника не были возложены венки и ленты, присланные ими из Италии и Франции. Вполне вероятно, что венок, посланный итальянской поклонницей поэта, был сплетён из живых лавровых ветвей! Вот он, «таинственный венок»…

 
Простишь ты нам, что речь, тебе родная,
Вплела шипы в лавровый твой венец,
Теперь мы все сошлись на праздник мая —
Твой первый день приветствовать, певец.
 

Так в тот знаменательный день поэтически чествовал великого собрата некий Садовников.

Ещё один – верно, заслуженный упрёк: пушкинский монумент не был окроплён святою водою, как то было при открытии памятников Державину, Ломоносову и Карамзину, – ведь Пушкин умер верующим христианином.

И совершенно неясный укор. Находились те, кто возмущался: почему памятник светлейшему князю Воронцову в Одессе, «украшенный тремя превосходными барельефами и отлично исполненный», стоил в два раза дешевле памятника Пушкину в Москве?! Что ж, время всё расставило по местам. Да и кто помнит ныне о всесильном некогда властителе Южного края России? Пожалуй, лишь то, что доставил поэту немало горьких минут, за что и был «награждён» им беспощадной эпиграммой…

«Венок на памятник Пушкину» – сборник, собравший бесценные свидетельства о пушкинских днях не только в Москве, но и по всей России, – увидел свет в достопамятном 1880-м. Ещё один нерукотворный венок поэту, увенчавший его память.

 
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца…
 

Сам же памятник был окружён чугунными тумбами, увитыми бронзовыми венками и соединёнными массивной цепью из свитых лавров. Кстати, и чугунная цепь не устояла в тот день под народной лавиной, – каждому хотелось приблизиться к памятнику, прикоснуться к его подножию, будто бы к стопам самого поэта…

На мраморном пьедестале красовался бронзовый лавровый венец, пронзённый пушкинским пером, словно сердце стрелой. Пушкинский памятник на Страстной полюбился москвичам, и, по свидетельству очевидца, горожане, «проходя мимо статуи, почтительно снимают шляпы с головы и этим молчаливым знаком глубокого уважения публично заявляют о том, кто явился и зачем среди этой бесцветной жизни».

Как и полагается гениальному творению, пушкинский памятник обрёл свой мифический нимб из легенд и преданий. Одна из самых романтических легенд: будто бы траурный кортеж с телом возлюбленной поэта Анны Керн на своём скорбном пути встретился с бронзовой статуей Пушкина – памятник везли на Тверской бульвар, к Страстному монастырю.

 
Так в последний раз они повстречались,
Ничего не помня, ни о чём не печалясь.
Так метель крылом своим безрассудным
Осенила их во мгновении чудном.
Так метель обвенчала нежно и грозно
Смертный прах старухи с бессмертной бронзой,
Двух любовников страстных, отпылавших розно,
Что простились рано, а встретились поздно.
 

Баллада Павла Антокольского – поэтическое воплощение удивительной легенды. Но есть и достоверное свидетельство Правдина, артиста Малого театра. Майским утром 1879 года Анна Керн (во втором замужестве Маркова-Виноградская), за несколько дней до кончины, под окном своего московского дома, что на углу Грузинской и Тверской-Ямской, услышала сильный шум: шестнадцать лошадей, запряжённых цугом, по четыре в ряд, тащили огромную платформу с гранитной глыбой. Анна Петровна встревожилась, но, узнав причину необычного уличного шума, – оказалось, что везли на Страстную площадь гранитный пьедестал памятника Пушкину, – облегчённо вздохнула: «А, наконец-то! Ну, слава Богу, давно пора». Последнее «чудное мгновение» в её жизни…

Необычно признание Аполлона Григорьева, автора знакомой каждому крылатой фразы: «Пушкин – наше всё», поэта и литературного критика: «Ничего не боялся я столько, как жить в городе без истории, преданий и памятников». Да и сам памятник русскому гению – «бессмертная бронза» – стал объектом вдохновения, вобрав в свою орбиту славные имена отечественных писателей и поэтов.

Иван Бунин: «…Снова увидел вдали чугунную фигуру задумавшегося Пушкина, золотые и сиреневые главы Страстного монастыря»; «Вдали с благостной задумчивостью высился Пушкин, сиял Страстной монастырь»; «…Горестно и низко клонит голову Пушкин под облачным с просветами небом, точно опять говорит: “Боже, как грустна моя Россия!”»

Борис Зайцев: «На Тверском бульваре Пушкин уже входил в пейзаж, задумчиво поглядывая со Страстного на площадь с трамваями».

Валентин Катаев: «[Мы] привыкли также и к старинным многоруким фонарям, среди которых фигура Пушкина со склонённой курчавой головой, в плаще с гармоникой прямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря».

Марина Цветаева: «Памятник Пушкина был и моя первая пространственная мера: от Никитских Ворот до памятника Пушкина – верста, та самая вечная пушкинская верста…»; «То, что вечно, под дождём и под снегом, – о, как я вижу эти нагруженные снегом плечи, всеми российскими снегами нагруженные и осиленные африканские плечи! – плечами в зарю или в метель, прихожу я или ухожу, убегаю или добегаю, стоит с вечной шляпой в руке, называется “Памятник-Пушкина”».

Молодо и звонко читал стихи у памятника Сергей Есенин. И Валерий Брюсов в окружении молодых поэтов ночи напролёт, «до утренней зари», проводил у подножия московского Пушкина, читая стихи, споря и мечтая о будущем.

Старые москвичи вспоминали, как видели на Тверском бульваре дочь поэта, Марию Александровну Гартунг, статную пожилую даму в чёрном платье, сидящей на скамейке неподалёку от памятника её великому отцу. Единственную, кто помнил тепло его рук – живых, не бронзовых.

По замыслу ваятеля, его детище, памятник Пушкину, и Страстной монастырь составляли единый архитектурный ансамбль, были неразделимы: поэт склонил голову перед святыней! Но в 1937-м, в год столетия гибели Пушкина (!) – не избежал Страстной горькой участи других московских обителей: его разрушили до основания. Именно в стенах древнего Страстного монастыря в памятный день открытия памятника была отслужена панихида по великому поэту…

А в 1950 году решением властей опекушинский памятник переместили на другую сторону Тверской, на место снесённой колокольни Страстного монастыря. Его «переезд» болью отозвался в сердцах не только коренных москвичей.

«Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину, – утверждал Валентин Катаев – Оба одинаковых Пушкина стоят друг против друга, разделённые шумной площадью, потоками автомобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он стоит на своём старом, законном месте, но его видят только старые москвичи. Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвара они видят подлинного Пушкина, окружённого фонарями и бронзовой цепью. А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак».

Не постигнуть разумом и через сто лет, и через триста: живой Пушкин – и вдруг… статуя? Как горьки и недоуменны строки Марины Цветаевой!

 
Пушкин – в роли монумента?
Гостя каменного? – он,
Скалозубый, нагловзорый
Пушкин – в роли Командора?
 

Таинственные параллели мифов и реалий. Непознанная метафизика явлений. При жизни Пушкин вовсе не мечтал увековечить собственную персону в мраморе и бронзе. Напротив – отказывался от лестных предложений именитых ваятелей. Некогда, в одном из писем к жене Пушкин, сообщая своей Наташе московские новости, сетовал: «Здесь хотят лепить мой бюст. Но я не хочу. Тут арапское моё безобразие предано будет бессмертию во всей своей мёртвой неподвижности…»

«Арапское безобразие», так досаждавшее поэту при жизни, с веками трансформировалось в самый романтический и любимый миллионами пушкинский облик. И рукотворные памятники поэту в ХХ и XXI веках «расселились» по странам и континентам безо всяких на то виз и разрешений. Так странно и прихотливо исполнились давние мечтания Пушкина – побывать в чужих краях.

Знать бы поэту, что в грядущем памятники, запечатлевшие его африканские черты, появятся в мировых столицах – в Брюсселе и Вене, в Париже и Риме, в Дели и Мадриде, в Осло и Вашингтоне, в Лимасоле и Аддис-Абебе! «Известен вид» Александра Пушкина на всех континентах – в мировых столицах и скромных деревеньках: в Шанхае и Бернове, в Сантьяго и Болдине, в Мехико и Полотняном Заводе, в Михайловском и Квебеке.

И всё же среди великого множества монументов, лишь одному – памятнику поэту в Москве работы русского самородка Александра Опекушина – суждено будет обрести поистине всенародную любовь.

Да, потомки увенчали памятник поэту неувядаемым «лавровым венцом». По слову Пушкина и сбылось.

Приложение

Старинные рецепты

Боже ты мой, каких на свете нет кушаньев!

Николай Гоголь

Уникальный документ, свидетель размаха пушкинских торжеств в июньской Москве 1880 года – меню застолья для почётных гостей и близких поэта, приглашённых в Благородное собрание. Меню праздничного обеда, изукрашенное виньетками, открывалось поэтическим эпиграфом:

 
Подымем стаканы, содвинем их разом.
Да здравствуют музы, да здравствует разум!
 

Далее следовало перечисление предлагаемых гостям изысканных блюд:

«Суп-Пюре из шампиньонов и Суп-Прентаньер Империаль

Пирожки

Осетры разварные

Филей Ренессанс

Соус Мадера

Жаркое: Дичь молодая и цыплята

Салат-Латук и огурцы

Спаржа

Соусы: Голландский и Польский

Султан-глясе а-ля Пушкин

Чай и кофе».

Верно, и сам Александр Сергеевич смог бы по достоинству оценить те поварские шедевры!

В пушкинскую эпоху особой популярностью пользовались сборники кулинарных рецептов Василия Лёвшина – его книги, замечу, были и в библиотеке поэта.

Знакомые строфы:

 
Вот время: добрые ленивцы,
Эпикурейцы-мудрецы,
Вы, равнодушные счастливцы,
Вы, школы Левшина птенцы…
 

Чем же знаменит упомянутый в «Онегине» Лёвшин и что за школу он основал?

Василий Алексеевич Лёвшин – тульский помещик, человек весьма разносторонний. Вольное экономическое общество наградило Лёвшина семнадцатью золотыми и четырьмя серебряными медалями за его труды. Был избран почётным членом Императорского общества испытателей природы и Вольного общества любителей словесности, наук и художеств. В отставку вышел с чином статского советника.

Известен как плодовитый автор множества сочинений, включая сказки, приключенческие романы (даже фантастические) и трагедии. Прославился своими книгами-руководствами, как то: «Загадки, служащие для невинного разделения праздного времени», «Словарь ручной натуральной истории», «Всеобщее и полное домоводство», «Цветоводство подробное, или Флора русская», «Совершенный егерь, стрелок и псовый охотник…»

Но, пожалуй, самой читаемой книгой Лёвшина стала его «Русская поварня, или Наставление о приготовлении всякого рода настоящих русских кушаньев и о заготовлении впрок разных припасов», изданная в 1816 году. Сие творение Лёвшина, помимо других поваренных книг, имелось почти в каждой дворянской усадьбе.

Любопытно замечание Пушкина: Кирила Петрович Троекуров, один из героев романа «Дубровский», владея богатейшей библиотекой, не читал ничего, кроме «Совершенной поварихи». Характерный штрих. И вправду, кулинарные книги становились любимейшим чтивом провинциального дворянства.

Ботвинья – блюдо национальной русской кухни, напоминающее окрошку. В холодный квас (либо кислые щи) добавляют заранее сваренные и протёртые щавель, свекольную ботву, шпинат, зелёный лук, крапиву…

«Взять фунт щавеля и столько же шпината или молодого свекольника, вымыть хорошенько, сварить их каждый особо (щавель в собственном соку, а шпинат или свекольник в солёном кипятке), откинуть на дуршлаг, слегка отжать воду, мелко изрубить, нарезать кусочками 3–4 очищенных свежих огурца, накрошить зелёного луку, укропу и петрушки, посыпать сахаром и солью, развести 2–3 бутылками кислых щей, положить льду и в солёной воде отваренную свежую лососину, сёмгу или сига. Можно прибавить раковых шеек…»

К ботвинье принято подавать отварную осетрину либо севрюгу. Иногда на отдельной посуде ставился на стол мелко колотый лёд.

Из словаря Владимира Даля: «Ботвинье ср. ботвинья ж. холодная похлебка на квасу из отварной ботвы, луку, огурцов, рыбы; баланда, холодец… Какова Аксинья, такова и ботвинья. Какова Устинья, таково у ней ботвинье. Толкуй, Фетинья Савишна, про ботвинью давишню».

Любимая Пушкиным ботвинья удостоилась упоминания не только в письмах, но и в его полемических заметках. В жизни поэту не раз приходилось встречаться с теми, кого судьба России оставляла равнодушным. Это его огорчало и раздражало: «Некоторые люди не заботятся ни о славе, ни о бедствиях Отечества, его историю знают только со времени князя Потемкина, имеют некоторое понятие о статистике только той губернии, в которой находятся их поместия, со всем тем почитают себя патриотами, потому что любят ботвинью и что дети их бегают в красной рубашке».

 
Чтоб уха была по сердцу…
 

«Вычистив две стерляди, двух налимов и изрезав в куски, приготовь бульон из живых ершей и пескарей. Процедив его в кастрюлю, клади в него шинкованных кореньев и две луковицы, присоли, вскипяти на плите, положи упомянутых стерлядей и налимов, продолжай кипятить на плите, счищая пену. Дав прокипеть, прикинь ломоть кислого ржаного хлеба, накрой и дай постоять полчаса. Вынув хлеб, опять вскипяти; прилей бутылку или две шампанского вина, присоедини лимону и рубленого укропу. Вино, вылитое на уху, подогрей, не допуская кипеть».

«Новейший русский опытный практический повар…», 1837 год

Русские щи равно воспеты Пушкиным и Гоголем: «Между тем подали щи» («Капитанская дочка»); «Щи, моя душа, сегодня очень хороши! – сказал Собакевич, хлебнувши щей и отваливши себе с блюда огромный кусок няни, известного блюда, которое подаётся к щам и состоит из бараньего желудка, начинённого гречневой кашей, мозгом и ножками» («Мёртвые души»).

«Я рекомендую щи двойные.

Для сего накануне сварите щи, как обыкновенно, из сырой или свежей капусты, двух морковей, одной репы и двух луковиц; на ночь поставьте в глиняном горшке на мороз; поутру разогрейте, пропустите сквозь сито жижу, а гущу, т. е. и овощи и говядину, протрите сквозь частое решето, и на этой жиже, а не на простой воде, варите новые щи с новой капустой, кореньями, говядиной, как обыкновенно».

«Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук, о кухонном искусстве», 1845 год

Под псевдонимом «господин Пуф» наставлял в «кухонном искусстве» читателей «Литературной газеты», на страницах её приложения, князь Владимир Фёдорович Одоевский.

Щи – не редкость на обеденном столе Пушкина. Не единожды гостивший у друга-поэта в Михайловском Николай Языков воспевал радушие его старой мамушки:

 
Свет-Родионовна, забуду ли тебя?
<…>
Как сладостно твоё святое хлебосольство!
Нам баловало вкус и жажды своевольство!
С каким радушием – красою древних лет —
Ты набирала нам затейливый обед!
Сама и водку нам, и брашна подавала,
И соты, и плоды, и вина уставляла
На милой тесноте старинного стола!
 

Двойными щами частенько потчевала Арина Родионовна своего «ангела Александра Сергеевича», да такими наваристыми, что ложка в них, по обыкновению, стояла.

Такие блины обычно пекла своему любимцу Арина Родионовна.

Брала она пару фунтов пшеничной муки, восемь яичных желтков, добавляла в тесто деревенского масла и кислого молока. Блинное тесто хорошенько перемешивала, а для пышности добавляла в него взбитые яичные белки. Для особого вкуса прибавляла размятой варёной свёклы.

Нянюшкины блины просто таяли во рту.

«Представьте себе, что блины бывают гречневые, потом с начинкой из рубленых яиц, потом крупитчатые блины со снетками, потом крупитчатые розовые… со свёклой. Пушкин съедал их 30 штук, после каждого блина выпивал глоток воды и не испытывал ни малейшей тяжести в желудке», – заверяла фрейлина Александра Россет.

«Два фунта гречневой муки положить в квашню, сделать закваску пополам из тёплой воды и тёплого молока, оставить на три часа; за полтора часа до печенья прибавить к закваске 1 фунт крупитчатой муки, немного соли, 6 желтков, 1 фунт сметаны, смешать хорошенько. К тесту примешать пюре из сваренной красной свёклы. Вмешать 6 белков, круто сбитых, и половинное количество сбитых сливок, легко размешать и оставить на 20 минут перед тем, как печь. Подавать блины с растопленным маслом и сметаной».

«Лекции господина Пуфа, доктора энциклопедии и других наук, о кухонном искусстве»

«Поставь опару из пшеничных отрубей на тёплой воде; когда опара взойдёт, процедить оную и подбить гречневою мукою жидко; поставить в тёплое место, чтобы раствор этот взошёл. Тогда намазывать сковороду маслом и наливать на сковороду блин желаемой величины с большой ложки; пред этим опару вторично подбить гречневою мукою гуще и, когда взойдёт, развести тёплою водою, погорячее парного молока, и тогда уже наливать теста сего на сковороду.

Если блины пекутся с луком или яйцами, вгустую сваренными, должно лук и яйца изрубить: по несколько оных насыпать на середину врознь, на это налить теста и печь блин по вышесказанному. Когда спечётся, перевернуть блин, помазать маслом и, подняв сковороду вверх, прижарить блин.

Блины с припёкою называются, когда испечённый блин, не снимая со сковороды, намазать с одной стороны творогом с яйцами стёртым и прижарить в пылу.

К блинам гречневым подают разогретое масло коровье и сметану».