Текст книги "Живой Пушкин. Повседневная жизнь великого поэта"

Удачи финансовые редки, а неудачи – сплошь и рядом. Неприятный случай приключился однажды с Пушкиным в Петербурге в Английском клубе, о чём он со всей откровенностью признавался супруге: «Не дождавшись сумерков, пошёл я в Английский клоб, где со мною случилось небывалое происшедствие. У меня в клобе украли 350 рублей, украли не в тинтере, не в вист, а украли, как крадут на площадях. Каков наш клоб? перещеголяли мы и московский!»

Тем же днём – 30 апреля 1834 года – помечено новое письмо с опровержением прежней новости: «Я писал тебе, что у меня в клобе украли деньги; не верь, это низкая клевета: деньги нашлись и мне принесены».

Так ли? Нашлись ли пропавшие деньги? Скорее всего, он посовестился, что расстроил свою Наташу, и поспешил её успокоить, – та самая ложь во спасение.

Весна 1834-го выдалась для Пушкина неспокойной: пришлось взять на себя управление нижегородским имением. «Обстоятельства мои затруднились ещё вот по какому случаю, – делится он с Нащокиным – На днях отец мой посылает за мною. Прихожу – нахожу его в слезах, мать в постеле – весь дом в ужасном беспокойстве. Что такое? – Имение описывают – Надо скорее заплатить долг – Уж долг заплачен. Вот и письмо управителя – О чём же горе? – Жить нечем до октября – Поезжайте в деревню – Не с чем – Что делать? Надобно взять имение в руки, а отцу назначить содержание. Новые долги, новые хлопоты. А надобно: я желал бы успокоить старость отца и устроить дела брата Льва…»

Вот и сетования Надежды Осиповны, донесшиеся до Варшавы: «Наши дела по Болдину до сих пор идут так скверно, что у Сергея голова кругом ходит, а я как на иголках. Главное – получить деньги…» – пишет она дочери.

Пушкин не жалуется на трудности, лишь, подобно врачу, констатирует симптомы: поистине, вдохновение и хозяйственные расчёты – «две вещи несовместные». Частые письма жене летят тем летом из Петербурга в Полотняный Завод:

«Денег тебе не посылаю. Принуждён был снарядить в дорогу своих стариков. Теребят меня без милосердия. Вероятно, послушаюсь тебя и скоро откажусь от управления имением. Пускай они его коверкают, как знают; на их век станет, а мы Сашке и Машке постараемся оставить кусок хлеба. Не так ли?»;

«Уж как меня теребили; вспомнил я тебя, мой ангел. А делать нечего. Если не взяться за имение, то оно пропадёт же даром, Ольга Сергеевна и Лев Сергеевич останутся на подножном корму, а придётся взять их мне же на руки, тогда-то и напла́чусь и наплачу́сь, а им и горя мало. Меня же будут цыганить. Ох, семья, семья!»;

«Грустно мне, жёнка. <…> Здесь меня теребят и бесят без милости. И мои долги, и чужие мне покоя не дают. Имение расстроено, и надобно его поправить, уменьшая расходы, а они обрадовались и на меня насели. То – то, то – другое».

С горечью признаётся приятельнице Прасковье Александровне, что, взяв на себя имение, хочет «лишь одного – не быть обворованным и платить проценты в Ломбард». И словно продолжая бесконечный спор с родственниками, заключает: «Но я не богат, у меня самого есть семья, которая зависит от меня и без меня впадёт в нищету. Я принял имение, которое не принесёт мне ничего, кроме забот и неприятностей».

Занялся-то Пушкин управлением Болдином для того лишь, чтобы спасти родовое гнездо от полного разорения. Более всего досаждал ему в том благом деле Павлищев, муж сестры Ольги, буквально засыпавший его письмами из Варшавы с денежными претензиями. Александр Сергеевич отвечал зятю, что «долгу на всём имении тысяч сто» (не раз будет упомянута поэтом та запредельная сумма!) и что его состояние позволяет ему «не брать ничего из доходов батюшкина имения», но собственных денег он не желает «приплачивать». И хотя так ничего не получив от доходов, Пушкин заплатил и отцу, и брату из своего кармана. Истерзанный просьбами родных, Пушкин в июне 1835-го всё же отказался от управления Болдином. Однако именно его усилиями нижегородское имение было спасено от описи и продажи на аукционе.

Как мечталось поэту навсегда покинуть Петербург «да подать в отставку, да удрать в Болдино, да жить барином»! Как надеялся, что отъезд в деревню поправит запутанные денежные дела, даст ему независимость и свободу творчества! Но всё новые препятствия, и в большей степени финансовые, вставали непреодолимой стеной…

«Я деньги мало люблю, – откровенничал Пушкин, – но уважаю в них единственный способ благопристойной независимости…»

Наконец, и Натали осмелилась обратиться за помощью к брату Дмитрию. И сделала то со свойственным ей тактом: нет, не вина её мужа, что денег постоянно не хватает. «Я тебе откровенно признаюсь, – пишет она старшему брату в июле 1836-го, – что мы в таком бедственном положении, что бывают дни, когда я не знаю, как вести дом, голова у меня идёт кругом. Мне очень не хочется беспокоить мужа всеми своими мелкими хозяйственными хлопотами, и без того я вижу, как он печален, подавлен, не может спать по ночам и, следственно, в таком настроении не в состоянии работать, чтобы обеспечить нам средства к существованию: для того, чтобы он мог сочинять, голова его должна быть свободна… Мой муж дал мне столько доказательств своей деликатности и бескорыстия, что будет совершенно справедливо, если я со своей стороны постараюсь облегчить его положение…»

Тремя годами ранее Пушкин сам адресуется к Дмитрию Гончарову: «…Я вас попросил бы одолжить мне на шесть месяцев 6000 рублей, в которых я очень нуждаюсь и которые не знаю, где взять; я не богат, а теперешние занятия не дают мне возможности целиком посвятить себя литературным трудам, которые давали бы мне средства к жизни. Если я умру, моя жена окажется на улице, а дети в нищете. Се это печально и приводит меня в уныние».

Единственное, что приносит постоянное годовое жалованье в пять тысяч рублей ассигнациями – это должность историографа, что ранее занимал покойный Карамзин. Пушкин искренне благодарен государю: имея ту почётную должность, он получил (и это главное!) свободный доступ в государственные архивы – только в них и можно было найти материалы для задуманной «Истории Петра».

Но жалованье историографа не может покрыть текущих расходов. У Пушкина возникает «коммерческий проект». Он принуждён вновь обратиться к Николаю I через Бенкендорфа: «Государь, который до сих пор не переставал осыпать меня милостями… соизволив принять меня на службу, милостиво назначил мне 5000 р. жалованья. Эта сумма представляет собой проценты с капитала в 125 000. Если бы вместо жалованья Его Величество соблаговолил дать мне этот капитал в виде займа на 10 лет и без процентов, я был бы совершенно счастлив и спокоен».

Спокойствия не предвиделось. А ведь поэт (как справедливо полагал сам Пушкин!) «не должен думать о своём пропитании».

Невольной завистью к удачливому приятелю продиктованы его строчки к жене: «Обедал у Суденки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей. Теперь и он женат, и он сделал двух ребят, и он перестал играть – но у него 125 000 доходу, а у нас, мой ангел, всё впереди».

Но кто ныне помнит о Михаиле Осиповиче Судиенко, отставном штаб-ротмистре и авторе нескольких исторических книг?! Разве что досужие историки.

Горестный вздох Александра Сергеевича: «Ох! кабы у меня было 100 000! как бы я всё это уладил».

Все надежды и сомнения доверяет он бумажному листу, будто с глазу на глаз беседует со своей Наташей, шутливо успокаивая её: «…Да Пугачёв, мой оброчный мужичок, и половины того мне не принесёт, да и то мы с тобою как раз промотаем; не так ли? Ну, нечего делать: буду жив, будут и деньги…»

Удивительно, но сумма в сто тысяч рублей упоминается и в прежнем письме Бенкендорфу: «Чтобы уплатить все мои долги и иметь возможность жить, устроить дела моей семьи и наконец без помех и хлопот предаться своим историческим работам и своим занятиям, мне было бы достаточно получить взаймы 100 000 р. Но в России это невозможно».

Та же фантастическая сумма ранее не давала покоя и Василию Дурову, брату славной «кавалерист-девицы». Отставной ротмистр жаждал внезапного обогащения и был озабочен всё новыми небывалыми прожектами. Пушкин посвятил чудаку несколько страниц воспоминаний: «…Дуров помешан был на одном пункте: ему непременно хотелось иметь сто тысяч рублей. Всевозможные способы достать их были им придуманы и передуманы. Иногда ночью в дороге он будил меня вопросом: “Александр Сергеевич! Александр Сергеевич! как бы, думаете вы, достать мне сто тысяч?” Однажды сказал я ему, что на его месте, если уж сто тысяч были необходимы для моего спокойствия и благополучия, то я бы их украл. “Я об этом думал”, – отвечал мне Дуров. “Ну что ж?” – “Мудрено; не у всякого в кармане можно найти сто тысяч, а зарезать или обокрасть человека за безделицу не хочу: у меня есть совесть” – “Ну так украдите полковую казну” – “Я об этом думал” – “Что же?” – “Это можно бы сделать летом, когда полк в лагере, а фура с казною стоит у палатки полкового командира. Можно накинуть на дышло длинную верёвку и припречь издали лошадь, а там на ней и ускакать; часовой, увидя, что фура скачет без лошадей, вероятно, испугается и не будет знать, что делать; в двух или трёх верстах можно будет разбить фуру, а с казною бежать. Но тут много также неудобства. Не знаете ли вы иного способа?” – “Просите денег у Государя” – “Я об этом думал” – “Что же?” – “Я даже и просил” – “Как! безо всякого права?” – “Я с того и начал: Ваше Величество! я никакого права не имею просить у вас то, что составило бы счастие моей жизни; но, Ваше Величество, на милость образца нет, и так далее” – “Что же вам отвечали?” – “Ничего” – “Это удивительно. Вы бы обратились к Ротшильду” – “Я об этом думал” – “Что ж, за чем дело стало?” – “Да видите ли: один способ выманить у Ротшильда сто тысяч было бы так странно и так забавно написать ему просьбу, чтоб ему было весело, потом рассказать анекдот, который стоил бы ста тысяч. Но сколько трудностей!..” Словом, нельзя было придумать несообразности и нелепости, о которой бы Дуров уже не подумал. Последний прожект его был выманить эти деньги у англичан, подстрекнув их народное честолюбие и в надежде на их любовь к странностям. Он хотел обратиться к ним со следующим speech: “Гг. англичане! я бился об заклад об 10 000 рублей, что вы не откажетесь мне дать взаймы 100 000. Гг. англичане! избавьте меня от проигрыша, на который навязался я в надежде на ваше всему свету известное великодушие”. Дуров просил меня похлопотать об этом в Петербурге через английского посланника, а свой прожект высказал мне не иначе, как взяв с меня честное слово не воспользоваться им».

А завершил Пушкин рассказ о финансовом фантазёре в своей благодушно-ироничной манере: «Недавно получил я от него письмо; он пишет мне: “История моя коротка: я женился, а денег всё нет”. Я отвечал ему: “Жалею, что изо 100 000 способов достать 100 000 рублей ни один ещё, видно, вам не удался”».

 
Что делал я, когда я был богат,
О том упоминать я не намерен…
 

Не только отставному ротмистру Дурову, но и его именитому собеседнику те пресловутые тысячи явно не помешали бы. Ведь, имея подобную баснословную сумму, легко было стать владельцем усадьбы, привольно раскинувшейся на восьмистах гектарах земли, с тремя сотнями крестьянских душ. Да мало ли на что можно было употребить те бешеные деньги?! Во всяком случае, не пришлось бы ломать голову, где же их достать… Но настоящая жизнь диктует свои законы.

Александр Сергеевич вновь печалится: «Денежные мои обстоятельства плохи – я принуждён был приняться за журнал». Надежды, с которыми он делился с Нащокиным и кои, увы, не оправдались, Пушкин возлагал на новый «Современник»: однако затраты на издание журнала превзошли доходы… Кому, как не доброму другу, мог так искренне признаваться Пушкин и в своих неудачах, и в душевном смятении?!

Однажды Нащокин сделал удивительное признание «любезному другу» Александру Сергеевичу: «Я хотя и очень плох финансами, но к этому я привык…» И всё же, находясь в стеснённом положении, не раз умудрялся он буквально вытаскивать Пушкина из «финансовой пропасти».

Но однажды не смог… Вот та сумма, что тревожила Павла Воиновича, не давая ему покоя до самого смертного часа: добудь он всего-то пять тысяч рублей, и Пушкин был бы спасён!

Горькое его признание записал Пётр Бартенев. «Осенью 1836 года он (Пушкин) думал покинуть Петербург и поселиться совсем в Михайловском; по словам покойника Нащокина, Наталья Николаевна соглашалась на это, но ему не на что было перебраться туда с большою семьёю, и Пушкин умолял о присылке пяти тысяч рублей, которых у Нащокина на ту пору не случилось».

Невероятно, на чашах судьбы оказались столь несравнимые величины: пять тысяч рублей и жизнь русского гения! И одна, такая пустячная, перевесила…

Есть в том некая символика: после кончины Пушкина Жуковский вместе с серебряными часами поэта, клетчатым архалуком, локоном волос передал Нащокину и бумажник с ассигнацией в двадцать пять рублей.

Неоплаченных же долгов поэта, по подсчётам Опеки над детьми и имуществом Пушкина, осталось на баснословную по тем временам сумму – около ста сорока тысяч рублей. «Деньги ко мне приходили и уходили между пальцами – я платил чужие долги, выкупал чужие имения – а свои долги оставались мне на шее», – так пророчески (всего за полгода со смерти!) признавался поэт.

В последней петербургской квартире Пушкина хранятся его бумажник и кошельки. Увы, давным-давно пустые…

«Деньги! Деньги рыцарю не нужны – на то есть мещане – как прижмёт их, так и забрызжет кровь червонцами!..» – восклицал один из пушкинских героев.

Потёртый сафьяновый бумажник с золочёным тиснением. Подарен был поэтом в мае 1836-го Нащокину на удачу, после того как другу нежданно улыбнулась фортуна: Павел Воинович вернулся из Английского клуба с огромным выигрышем!

Будучи в преклонных летах, Вера Александровна передала «счастливый бумажник» близкому знакомому, который вместе с письмом дарительницы преподнёс реликвию старшему хранителю Исторического музея в Москве, а тот, в свою очередь, принёс её в дар своему музею, где та и «осела» на долгие годы. Лишь в 1938 году пушкинский бумажник вновь вернулся в Северную Пальмиру.

Вот два бисерных кошелька, вышитых Наталией Николаевной для мужа: на одном, в орнаментальной рамке, – плывущий белый лебедь (уж не в память ли знаменитой пушкинской сказки?); на втором – гирлянда из поистине неувядаемых цветов…

В ноябре 1836-го чуть было не случилась дуэль с Дантесом, носившим уже титул барона Геккерна, голландского посланника, – своего так называемого приёмного отца. Тогда друзьям Пушкина были разосланы по почте анонимные письма, «дипломы» о принятии поэта в шутовской «Орден рогоносцев». По свидетельству Владимира Соллогуба, должного стать секундантом поэта, поединок был «назначен 21 ноября, в 8 часов утра, на Парголовской дороге, на 10 шагов барьера».

Во избежание скандала Дантес поспешил сделать предложение Екатерине Гончаровой, свояченице поэта, и намеченная дуэль, будто сама собой (конечно же не без содействия друзей Пушкина!), расстроилась. Правда, красавец-кавалергард, столь поспешно решившийся на женитьбу, опасался за свою репутацию: «Пушкин берёт назад свой вызов, но я не хочу выглядеть так, как будто женюсь, чтобы избежать поединка».

В своих записках граф Соллогуб вспоминал те беспокойные дни: «Мы зашли к оружейнику. Пушкин приценивался к пистолетам, но не купил, по неимению денег. После того мы заходили ещё в лавку к Смирдину, где Пушкин написал записку Кукольнику, кажется, с требованием денег».

Единственный раз можно было порадоваться и свободно вздохнуть: «Хорошо, коли Пушкин не достал бы денег на пистолеты!»

«Игры губительная страсть»

О карты!..

Страсть к игре есть самая сильная из страстей.

Александр Пушкин

Какой невосполнимой потерей для русской литературы мог обернуться карточный проигрыш поэта другу юности Никите Всеволожскому!

Никита Всеволожский – баловень судьбы, «счастливый сын пиров» и «лучший из минутных друзей» Пушкина. В Германии, под плитой серого гранита навеки упокоился тот, кто унёс с собой в небытие образ живого Пушкина. Это к нему, к его памяти взывал поэт: «Не могу поверить, чтоб ты забыл меня, милый Всеволожский, – ты помнишь Пушкина, проведшего с тобой столько весёлых часов, – Пушкина, которого ты видал и пьяного и влюбленного, не всегда верного твоим субботам, но неизменного твоего товарища в театре, наперсника твоих шалостей…»

Знакомство поэта с Всеволожским началось в Коллегии иностранных дел, где они оба начинали службу (Пушкин – сразу же после выпуска из Лицея), продолжилось и в особняке Всеволожских на Екатерингофском проспекте, куда на свет «Зелёной лампы» «слетались» лучшие умы Петербурга, и в салонах петербургских «любителей кулис».

А какие баталии разворачивались на карточных столах! «Всеволожский играет: мел столбом! Деньги сыплются!» – восхищался поэт. А весной 1820-го Пушкин проиграл рукопись своих стихов приятелю, ставшему законным владельцем заветной тетрадки на долгие пять лет.

«Я проиграл потом рукопись мою Никите Всеволожскому (разумеется, с известным условием), – сообщает Пушкин князю Вяземскому – Между тем принуждён был бежать из Мекки в Медину, мой Коран пошёл по рукам – и доныне правоверные ожидают его. Теперь поручил я брату отыскать и перекупить мою рукопись, и тогда приступим к изданию элегий, посланий и смеси».

А вот и сам поэт взывает к приятелю: «Помнишь ли, что я тебе полупродал, полупроиграл рукопись моих стихотворений? Ибо знаешь: игра несчастливая родит задор. Я раскаялся, но поздно… Всеволожский, милый, <…> продай мне назад мою рукопись, – за ту же цену 1000 (я знаю, что ты со мной спорить не станешь; даром же взять не захочу)». Что ж, таков незыблемый кодекс чести карточной игры.

Пушкин через брата Лёвушку проигранную рукопись всё-таки выкупил, но она так и вошла в историю отечественной литературы, как «тетрадь Всеволожского». И в том, что она не канула в вечность, не была потеряна, подарена или выброшена, а хранится ныне в Петербурге в Пушкинском Доме, есть бесспорная заслуга и самого Никиты Всеволодовича.

Как весело начиналась его жизнь! Сколько блаженных минут праздности и вдохновенья было отпущено свыше счастливцу Никите Всеволожскому! И как печально завершились его дни в немецком Бонне! От бесчестья (за долги Никите Всеволодовичу грозила долговая яма) его спас… сердечный приступ, завершившийся освободительницей-смертью. Но вместо главы семейства, в одночасье разрешившего для себя финансовые проблемы, в долговую яму отправили его вдову. Из житейской пропасти несчастную высвободил её сын – тот самый «крошка Всеволодчик», которого Пушкин просил обнять в письме к другу, – бежавший вместе с матерью в Россию. А вечным заложником на висбаденском кладбище остался его отец…

Эта немецкая земля давно уже стала русской в самом прямом смысле: и фактически, и духовно. Сколь много русских голов сложено здесь, в земле Гессен на юге Германии, в знаменитом курортном городке Висбаден. На холме Нероберг, близ пятиглавого храма Святой Елизаветы, словно вознёсшегося над городом, на русском погосте покоится приятель поэта и его партнёр по карточной игре Никита Всеволожский.

Чёрная бузина и мох в многолетнем противостоянии с гранитом одержали верх: надпись на надгробной плите почти исчезла.

 
Есть надпись: едкими годами
Ещё не сгладилась она.
 

А вместе с надписью и память о церемониймейстере, камергере, действительном статском советнике, знатоке французских водевилей, театрале, основателе «Зелёной лампы» Никите Всеволожском… «Лампа» его памяти готова была вот-вот погаснуть, если бы не знакомство с Пушкиным да проигранная ему в карты тетрадь со стихами!

Итак, карты! Тема поистине бесконечная как в жизни Пушкина, так и в его наследии. Он, подобно своим героям, не был счастлив в игре, но отдавался ей со всей своею чуть ли не африканской страстью. Но не были благосклонны к Пушкину ни тройка, ни семёрка, ни туз…

Весной 1834-го Пушкин пометил в дневнике: «Игроки понтируют на тройку, семёрку, туза. При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной, кажется, не сердятся». Прообразом графини из «Пиковой дамы» стала «усатая княгиня», «la princesse moustache», как её за глаза по-французски называли в свете, Наталья Петровна Голицына, фрейлина «при пяти императорах» и матушка всесильного московского генерал-губернатора.

Нащокин вспоминал, а Бартенев записал: «Внук её, Голицын, рассказывал Пушкину, что раз он проигрался и пришёл к бабке просить денег. Денег она ему не дала, а сказала три карты, назначенные ей в Париже С.-Жерменем. “Попробуй”, – сказала бабушка. Внучек поставил карту и отыгрался».

Что за игра, которой вверял судьбу Германн? И какие из карточных игр предпочитал его литературный «отец»?

«Штос», «фараон» и «банк» пользовались, пожалуй, наибольшей популярностью в те времена. Вот как трактует последнюю Владимир Даль: «Банк. Азартная картёжная игра, где один (банкир, банкомёт) держит банк, отвечает на известную сумму, а другие (понтёры) ставят деньги на любую карту».

Если игроков двое, то один из них банкомёт, другой – понтёр: игра именуется «штосом»; если же понтёров несколько – «банком». («Фараон» походил на «штос», но имел небольшие свои отличия.)

Каждый из игроков имеет свою колоду карт. Понтёр назначает ставку. Он же достаёт карту из своей колоды и, не показывая её банкомёту, кладёт на стол. Банкомёт начинает метать: одну карту – направо, другую – налево, направо и вновь налево, и так повторяет, пока одна из них не совпадёт по значению (но не по масти) с картой, заказанной понтёром. Если эта карта легла направо – выигрыш достаётся банкомёту. Если налево, то торжествует понтёр! Ежели вдруг пара карт, что выпали справа и слева, совпадёт с заказанной картой (ситуация «плие»), выигрыш достаётся банкомёту. Штос мечется до тех пор, пока все карты, на кои сделаны ставки, не принесут игрокам выигрыш либо проигрыш.

Итак, первая игра, как и последующие, где Чекалинский – банкомёт, а Германн – понтёр:

«Направо легла девятка, налево тройка.

– Выиграла! – сказал Германн, показывая свою карту».

Игра вторая:

«Чекалинский стал метать. Валет выпал направо, семёрка налево. Германн открыл семёрку. Все ахнули. Чекалинский видимо смутился».

И наконец, третья, роковая для героя:

«Чекалинский стал метать, руки его тряслись. Направо легла дама, налево туз.

– Туз выиграл! – сказал Германн и открыл свою карту.

– Дама ваша убита, – сказал ласково Чекалинский. Германн вздрогнул: в самом деле, вместо туза у него стояла пиковая дама. <…> В эту минуту ему показалось, что пиковая дама прищурилась и усмехнулась».

Играть в карты для светского человека – то же, что уметь танцевать мазурку и котильон, легко болтать по-французски, мило вести салонные беседы. Это не только увлекательнейшее занятие, но порой верный способ обогатиться или же… разориться.

«Деньги, – вот чего алкала его душа!» Душа несчастного Германна, сошедшего с ума в финале повести.