Текст книги "В поисках утраченного величия. Иран, ядерное оружие и Ближний Восток"

Взять хотя бы пример с Ираном. Правительство США не пожелало отложить обсуждение иранского вопроса на две недели, как об этом просило Советское Правительство. Позже Правительство США настаивало на оставлении иранского вопроса в Совете Безопасности вопреки просьбам СССР и Ирана…

Бирнс говорит, что ссылки Советского Правительства на то, что Иран может представлять опасность для СССР, неосновательны. Что касается иранской нефти, то еще во время Крымской конференции Стеттиниус и Иден заявили об отсутствии у США и Англии возражений против получения Советским Союзом нефтяных концессий в Иране. Следовательно, оставление Советским Союзом войск в Иране было вызвано стремлением Советского Правительства добиться от Иранского Правительства принятия советских требований… Это создало у мирового общественного мнения впечатление, что СССР стремится в Иране к экспансии так же, как он это делает в Европе…»

Государственный секретарь Бирнс считал, что он сам сможет обо всем договориться с советскими партнерами. Госсекретарь сильно себя переоценивал. Он пробыл на посту госсекретаря всего пятьсот сорок шесть дней, из них половину времени провел за границей, мало интересуясь тем, что происходит в его ведомстве в Вашингтоне.

Опытные дипломаты его ни в грош не ставили. Его подчиненный Аверелл Гарриман позволил себе высмеять госсекретаря в разговоре с Молотовым. «Бирнс неопытен в международных делах, – с чувством превосходства заметил Гарриман. – Бирнс привык работать в домашней обстановке. К тому же он судья, то есть человек, привыкший мыслить юридически. Он законник и не всегда понимает, что во внешней политике юридическая норма часто вынуждена уступать политической целесообразности…»

А президент Трумэн был недоволен, что госсекретарь действует самостоятельно, не советуясь с Белым домом. Он разозлился на Бирнса, который, вернувшись из Москвы, собирался сначала выступить по радио. Трумэн потребовал, чтобы госсекретарь прежде всего отчитался перед президентом. Он вызвал Бирнса в Овальный кабинет и зачитал вслух адресованное государственному секретарю письмо: «У меня нет сомнений, что Россия намерена вторгнуться в Турцию и захватить черноморские проливы, ведущие в Средиземноморье. Если не противопоставить России железный кулак и твердые слова, возникнет новая война. Они понимают только один язык: „Сколько у вас дивизий?“ Я считаю, что мы больше не должны идти на компромиссы. Мы должны отказаться признавать правительства в Румынии и Болгарии, пока они не будут соответствовать нашим требованиям. Мы должны ясно изложить свою позицию по Ирану. Мы должны сохранять полный контроль над Японией и Тихим океаном. Мы должны восстановить Китай и создать там сильное центральное правительство. То же самое должно быть сделано в Корее. После этого мы должны настоять на возвращении наших судов из России и добиться урегулирования вопроса о российских долгах по ленд-лизу. Я устал нянчиться с Советами…»

Джеймс Бирнс подал в отставку «по состоянию здоровья».

24 марта 1946 года Сталин и начальник Генерального штаба Алексей Иннокентьевич Антонов отправили приказ командующему войсками Бакинского военного округа Масленникову и командующему войсками 4-й армии Лучинскому начать «без шума и особой торопливости» вывод частей 4-й армии и закончить к 10 мая.

Бакинский военный округ образовали в июле 1945 года из войск упраздненного Закавказского фронта. Округ просуществовал до мая 1946 года, когда перестал быть нужным, и его объединили с Тбилисским в единый Закавказский военный округ. Командовать округом поручили недавнему заместителю наркома внутренних дел по войскам генералу армии Масленникову. (После ареста Берии, видя, как одного за другим сажают его недавних сослуживцев, Масленников застрелился.) Командующий 4-й армией генерал-лейтенант Александр Александрович Лучинский, как и Масленников, прибыл в Баку с Дальнего Востока. Они оба участвовали в разгроме японской армии.

Уход советских войск стал тяжелым ударом для Пишевари и его соратников. 28 марта 1946 года Багиров встретился с Пишевари. Пытался успокоить его, убедить в разумности советской линии. Не убедил. Пишевари обиделся. Он считал, что советское правительство его обмануло.

8 июня 1946 года Багиров пригласил Пишевари в Нахичевань. Речь шла о том, как теперь, когда за непризнанной республикой не стоят советские войска, улаживать отношения с центральной властью в Тегеране. Но ясно было, что шахское правительство не смирится с существованием самостоятельной республики. Подавить сепаратистов мешала только позиция Москвы.

В июле в Советский Союз приехала сестра шаха Ашраф Пехлеви. Ее принимали со всеми почестями. Показали ей Ленинград, Киев, Харьков, Сталинград и Баку.

20 июля Ашраф Пехлеви в Кремле принял Сталин (а он нечасто удостаивал иностранцев аудиенции). При разговоре присутствовал министр иностранных дел Молотов. Решительная по характеру (и не похожая в этом на брата) Ашраф уговаривала Сталина не поддерживать сепаратизм азербайджанцев. Она явно понравилась советскому вождю. 21 июля ее наградили орденом Трудового Красного Знамени за активную деятельность по сбору средств в Иране в пользу советских сирот, потерявших родителей в годы войны. Это был способ загладить прежние обиды.

Вернувшись на родину, сестра шаха заявила журналистам: «Генералиссимус Сталин относится к иранскому народу с большим уважением и доброжелательностью. И в целом все советское руководство относится с уважением к малым народам и заботится об их правах и независимости».

20 октября 1946 года Мир Джафар Багиров опять встретился в Нахичевани с Пишевари, который просил военной помощи. 14 ноября Совет министров СССР выделил средства на культурные нужды Южного Азербайджана. Но оружие больше не давали. Это означало, что непризнанная республика не сможет противостоять шахской армии. «Мы исчерпали все средства поддержки азербайджанцев, – сказал Сеиду Джафару Пишевари посол Иван Садчиков. – Остается только оно средство – война, а на это мы пойти не можем».

1 декабря 1946 года власти Иранского Азербайджана, предоставленные сами себе, приняли вынужденное решение не оказывать сопротивления правительственным войскам.

2 декабря, что называется, в последнюю минуту, Багиров шифртелеграммой предложил Сталину все-таки перебросить в Тебриз из Баку азербайджанских солдат и офицеров, вооружив их для конспирации трофейной немецкой техникой. Но Багиров был единственным, кого интересовала судьба непризнанной республики. Сталин ответил отказом.

4 декабря началось наступление иранских войск.

Спасаясь от шахской мести, вечером 11 декабря руководящий состав республики двинулся из Тебриза к советской границе. Пограничники беспрепятственно пропустили только президента непризнанной республики Сеида Джафара Пишевари и его ближайшее окружение – вместе с семьями примерно сто семьдесят человек. Но бежать пытались многие. Они в полном отчаянии ожидали на границе решения своей судьбы.

12 декабря Багиров вновь обратился к Сталину: «Создается очень затруднительное положение. Или нужно будет силой оружия отогнать их от границы, или же принять. Прошу Вашего указания». Разрешение пропустить беглецов из Тебриза на советскую территорию было дано. Оно действовало до пяти часов вечера 19 декабря. Границу перешло почти шесть тысяч человек. Чтобы их накормить, в Баку попросили выделить продовольствие из государственных резервов. И позже иранские азербайджанцы, бежавшие от шахских войск и жандармерии, тоже переходили советскую границу, но их уже арестовывали сотрудники госбезопасности.

14 декабря шахские войска вошли в Тебриз. Оставшимся в родных местах соратникам Пишевари пришлось туго. Правительственные войска устроили резню. Солдаты рубили врагам шахской власти головы и вспарывали животы.

Лидер иранских азербайджанцев Сеид Джафар Пишевари тосковал в изгнании. Он жаждал активной деятельности. В мае 1947 года ему вроде бы позволили готовить отряды боевиков для тайной засылки в Южный Азербайджан. Пишевари собирался напутствовать своих бойцов перед переходом границы. Но вечером 3 июля на четырнадцатом километре трассы Евлах – Кировобад (Гянджа) его автомобиль попал в аварию. Через несколько часов он скончался в районной больнице Евлаха. Его похоронили там, где он жил на предоставленной ему даче – в Бузовнах. Из соображений конспирации даже надгробную плиту не поставили.

Смерть вождя иранских азербайджанцев произошла при сомнительных обстоятельствах. Дорога была пустой – как получилось, что водитель выехал на другую сторону дороги и врезался в дорожный столб? Вместе с Пишевари в машине находился полковник Нури Гасанович Кулиев из министерства госбезопасности Азербайджана. Пишевари сидел на переднем сиденье рядом с водителем и получил ранения, не совместимые с жизнью. Кулиев сломал ноги, водитель отделался легкими ушибами. Водитель объяснял, что накануне не спал ночь и от усталости задремал за рулем. Но его не стали слушать. Расследование проводил прилетевший из Москвы начальник Второго (контрразведывательного) главного управления МГБ СССР генерал-майор Евгений Петрович Питовранов, молодой для высокой должности чекист, делавший большую карьеру.

Расследование прошло быстро. Водителя обвинили в том, что он по заданию иностранной разведки сознательно организовал аварию и убил Пишевари. Водитель получил пятнадцать лет. Писал из лагеря, что подписал признательные показания, поскольку его избивали. Впоследствии возникли подозрения, что смерть Пишевари устроили сотрудники республиканской госбезопасности: от слишком активного политика хотели избавиться. А тогда в кабинете Пишевари сотрудники МГБ провели обыск, забрали все документы и бумаги. Все беженцы из Иранского Азербайджана находились под постоянным надзором сотрудников госбезопасности, в них подозревали шахских агентов…

Из-за всей этой истории отношения Советского Союза с Ираном резко ухудшились. Премьер-министр Ирана Кавам ас-Салтане тянул время, чтобы избежать предоставления Москве концессий. После вывода советских войск меджлис сначала отказался ратифицировать соглашение о нефтяной концессии Советскому Союзу, затем запретил коммунистическую партию Туде.

На Западе опасались, что рано или поздно Сталин попытается взять под контроль нефтяные месторождения Ирана. Для Британии, которая жила за счет импорта нефти, в том числе иранской, это был вопрос жизни и смерти. Британский министр иностранных дел Эрнест Бевин сказал своим подчиненным: «Наши отношения с Россией относительно широкого круга европейских проблем приходят к тому же противостоянию, в каком когда-то мы находились с Гитлером».

Возможно, происходившие тогда в Иране события и нефтяные страхи стали одной из причин того, что 5 марта 1946 года Уинстон Черчилль произнес знаменитую речь о железном занавесе, который отделил свободную Европу от той, что оккупирована или контролируется Сталиным.

А в Соединенных Штатах на ноябрьских выборах в конгресс 1946 года демократы потерпели поражение. Впервые после 1920-х годов республиканцы получили контроль над обеими палатами конгресса. Республиканцы обещали сократить налоги и государственные расходы, резко уменьшить траты на вооруженные силы и максимально сократить свои международные обязательства. Они считали лучшей политикой изоляционизм, то есть полное невмешательство в мировые дела.

Государственный секретарь США Джордж Маршалл и его заместитель Дин Ачесон уговорили Трумэна собрать в Белом доме ведущих сенаторов. Очень многое зависело от ветерана-сенатора Артура Ванденберга, председателя комитета по иностранным делам. (В шестнадцать лет он работал в бисквитной компании, в обеденный перерыв пошел послушать выступление кандидата в вице-президенты Теодора Рузвельта – и с тех пор увлекся политикой.)

«На протяжении последних полутора лет, – говорил сенаторам Дин Ачесон, – советский нажим на проливы, на Иран и Северную Грецию довел Балканы до такого положения, что возможно советское проникновение сразу на три континента. Подобно тому, как в бочонке с яблоками одно гнилое яблоко может испортить все, гниение, начавшееся в Греции, распространилось бы на Иран и все остальные страны, лежащие дальше на восток. Через Малую Азию и Египет зараза проникла бы в Африку, а через Италию и Францию, которым и без того угрожают самые сильные в Западной Европе коммунистические партии, она проникла бы в Европу. Вот какие перспективы открылись перед нетерпеливым и беспощадным противником в результате ухода англичан из восточного Средиземноморья».

Наступило продолжительное молчание. Затем сенатор Артур Ванденберг повернулся к Трумэну: «Господин президент, если вы скажете это конгрессу и стране, я вас поддержу. И большинство сенаторов тоже».

12 марта 1947 года на совместном заседании обеих палат конгресса президент Соединенных Штатов выступил с речью, в которой изложил «доктрину Трумэна» – доктрину противостояния Советскому Союзу.

Хрущев мирится с шахом

Шахский Иран – в силу понятных исторических причин – не принадлежал к числу государств, которые считались дружескими или были в фокусе внимания советской внешней политики.

Никита Сергеевич Хрущев однажды на пленуме ЦК КПСС расчетливо поведал высшим партийным чиновникам забавную историю о том, как в декабре 1955 года председателю президиума Верховного Совета СССР маршалу Ворошилову вручал верительные грамоты новый иранский посол. Климент Ефремович Ворошилов (его должность приравнивалась к президентской), как положено по дипломатическому протоколу, имел с послом беседу, о чем посол немедленно доложил шифртелеграммой в Тегеран. «О том, что писал иранский посол своему правительству, – откровенно рассказывал Хрущев на пленуме, – нам стало вскоре известно. Мы путем расшифровки перехватили и прочли документ. Эта аппаратура находится у товарища Серова». Последние две фразы из стенограммы пленума потом вычеркнули. Не пристало руководителю страны признаваться в том, что председатель КГБ генерал армии Иван Александрович Серов занимается перехватом сообщений иностранных посольств.

«В беседе с послом, – продолжал Никита Сергеевич, – Ворошилов говорил и о шахе. У нас, мол, тоже были цари, был у нас Николай, которого народ прогнал, и теперь мы без них обходимся. По существу я с Климентом Ефремовичем согласен. Но говорить это иранскому послу – это никуда не годится. Мы обсуждали этот случай на президиуме ЦК и сказали товарищу Ворошилову, что так вести себя нельзя». Ворошилов стал оправдываться: «Товарищи, насчет шаха. Я такой глупости сказать не мог, потому что это не в моей натуре. Я, не хвастаясь, могу сказать, что в отношении деликатности и умения вести себя среди этой братии (смех в зале) я вполне владею. И в далекие революционные годы мне приходилось прятать оружие, которое я вывозил из Финляндии в Петербург, а оттуда в Донбасс. Я имел дело с такими людьми, как архитекторы (я у них прятал оружие), профессора Технологического института. Я умел с людьми быть деликатным… И как мог я теперь что-то говорить недопустимое?»

Кто-то из членов ЦК сочувственно предположил: «Может, переводчик перевел неправильно?» Хрущев не дал Ворошилову спастись и проявил редкую осведомленность (из чего следует, что рассказанная им история с послом была не импровизацией, а домашней заготовкой первого секретаря ЦК): «Не думаю. Посол окончил в Петербурге университет и прекрасно разговаривает по-русски». Правоту первого секретаря ЦК подтвердил и Николай Михайлович Пегов. Старый партийный аппаратчик, он при Ворошилове состоял секретарем президиума Верховного Совета СССР, а потом уехал послом как раз в Иран. «Я присутствовал на этом приеме иранского посла, – доложил пленуму Пегов. – Климент Ефремович, очевидно, забыл. Он, правда, сказал об этом в шутку, но такой разговор с послом, Климент Ефремович, был. Он что-то пошутил насчет Николая II, что-де, мол, был у нас царь, а теперь его нет и живем мы не хуже, а лучше, а потом перешел к шаху. Конечно, тот понял, о чем идет речь…»

В зале засмеялись, и председательствовавший на пленуме секретарь ЦК Михаил Андреевич Суслов объявил перерыв. Члены ЦК вышли из зала, посмеиваясь над незадачливым и, видимо, уже впадающим в маразм Ворошиловым. Атака на Ворошилова имела прагматический характер: Хрущев задумал избавиться от престарелого и уже бесполезного маршала. Но сам факт беседы, непозволительной в дипломатических отношениях, характерен. Ворошилова толком и не проинструктировали, что он должен сказать послу, прибывшему из страны, где придают особое значение словам, деталям и оттенкам.

В 1956 году в Москву приехал с официальным визитом шах Ирана Мохаммад Реза Пехлеви с шахиней Сорейей. Цель была одна – подвести черту под неприятным прошлым. Но первый секретарь ЦК КПСС и председатель Совета министров Хрущев и его министр иностранных дел Дмитрий Трофимович Шепилов все-таки предъявили иранцам претензии: зачем они присоединились к Багдадскому пакту (ныне благополучно забытому)?

В апреле 1954 года Турция подписала соглашение о взаимопомощи с Пакистаном. 24 февраля следующего года такой же договор с Ираком стал основой регионального военного союза, известного под названием Багдадский пакт. К нему присоединились Великобритания, Пакистан и Иран. Так появилась Организация центрального договора (СЕНТО). Это был военно-политический союз. В Москве болезненно восприняли образование Багдадского пакта и обиделись на те страны, которые к нему присоединились.

Шах, как он пишет в своих воспоминаниях, ответил достаточно резко: «Я напомнил гостеприимным хозяевам о том, что русские на протяжении нескольких веков беспрестанно пытались продвинуться через Иран к югу. В 1907 году они вступили в Иран. Во время Первой мировой войны они вновь попытались захватить нашу страну. В 1946 году создали марионеточное правительство, чтобы отторгнуть от Ирана богатейшую провинцию – Азербайджан».

Хрущев и Шепилов отвечали, что они не несут ответственности за то, что делалось до них. Но Багдадский пакт выгоден только империалистам… Впрочем, Организация центрального договора просуществовала недолго, потому что на Ближнем Востоке наступила эпоха перемен. Хрущев многозначительно заметил, что какая-нибудь великая держава может заставить Иран предоставить свою территорию для враждебных акций против Советского Союза. «Мы никогда не позволим, чтобы наша страна была использована для агрессии против Советского Союза, – возразил шах. – Я даю вам слово солдата, что пока я являюсь шахом Ирана, моя страна ни при каких обстоятельствах не согласится с агрессивными планами против России и не будет их поддерживать».

И это не было лишь словами. Постоянная угроза со стороны России была важным фактором иранской геополитики. Или, точнее, геополитической фатальностью Ирана. Страх Ирана перед Советским Союзом определил военный союз шаха с Соединенными Штатами, хотя он понимал, что ему надо защищать свою страну собственными руками. В конце 1940-х молодой шах беседовал с американским послом, который сказал ему: «Америка никогда не станет воевать с Советским Союзом ради Ирана». Шах запомнил эти слова и не собирался ссориться с русскими. Сейчас становится ясно: как и в истории с дореволюционным Афганистаном, Иран при шахе был лучшим соседом, чем при Хомейни…

Пограничные споры между двумя странами были урегулированы, договорились о совместном использовании для орошения пограничных рек Аракс и Атрек, о транзите через Советский Союз товаров, которые Иран покупал и продавал в Европе…

Посол Алексей Леонидович Воронин вспоминал, как на приеме в Кремле Хрущев произнес необычный тост. «Нам не нужна иранская нефть, – говорил Хрущев, – у нас своей нефти достаточно. Кому нужна нефть, пусть покупают ее у Ирана. Что касается вопроса о судьбе Иранского Азербайджана, то никакое вмешательство здесь недопустимо. Это иранская земля, она принадлежит этому государству, его составная часть». Шах в ответном слове сказал, что Хрущев вытащил последние занозы из иранского организма, и теперь открывается новая эра во взаимоотношениях двух государств…

В честь шаха и шахини устроили пышный прием. «Был момент, – записал в дневнике известный дипломат Владимир Семенович Семенов, – когда шах уселся за главный стол, наши заняли боковые столики, а шахиня осталась одна с Фирюбиным (заместитель министра иностранных дел. – Л. М.), пока наши протоколисты не сообразили пригласить императрицу за отдельный женский стол. Вышло вроде хорошо, получилось интимней. Потом Фурцева (секретарь ЦК КПСС), Зыкина (певица) и другие устроили пение песен, пляску. Все собрались вокруг…»

В 1962 году шах обещал советским руководителям, что не разместит на своей территории американские ракеты наземного базирования. Это привело к расширению торговли с Ираном и даже к поставкам ему советского оружия. Иран продавал СССР природный газ. Но аппаратура слежения за Советским Союзом на территории Ирана находилась. Иран был гигантским ухом США на южном фланге СССР.

Исламская революция поначалу обрадовала советских руководителей. Международный отдел ЦК восторженно ее приветствовал, считая, что Тегеран теперь станет надежным союзником в борьбе против Запада. Особенно приятно было, что Соединенные Штаты лишились в Иране своих наблюдательных пунктов, которые были расположены на границе с Советским Союзом. Эти станции с гигантскими антеннами находились близко к полигону, откуда запускались советские ракеты – Тюратам (около Аральского моря), и к полигону, где испытывались противоракеты – Сары-Шаган (около озера Балхаш).

Американские разведывательные посты в Иране фиксировали момент старта и записывали телеметрические данные, поступавшие на наземный командный пункт. Это позволяло фиксировать длину и диаметр советской ракеты, а также вес забрасываемого груза, то есть определять тип ракеты… В распоряжении Соединенных Штатов осталось только разведывательное оборудование, размещенное на территории Турции. Этого было недостаточно. Вашингтон попросил у турецкого правительства разрешения на полеты самолетов-разведчиков У-2 вдоль советской границы. Турки ответили, что согласятся только в том случае, если Москва не станет возражать.

Незадолго до революции, в мае 1978 года, резидентом внешней разведки в Иран поехал Леонид Владимирович Шебаршин. Он вспоминал, как перед отъездом в Тегеран его пригласил к себе секретарь парткома КГБ Гений Евгеньевич Агеев, бывший второй секретарь иркутского горкома партии, среди прочего поинтересовался: «А в театр вы ходите?» Секретарь парткома комитета хотел убедиться в том, что новый резидент обладает широким культурным кругозором.

На этот ритуальный вопрос обыкновенно отвечали утвердительно, даже те, кто поражал своих коллег необразованностью и полным отсутствием интереса к литературе и искусству. К Шебаршину, литературно одаренному человеку, это никак не относилось.

Леонид Владимирович честно ответил: «Нет, не хожу!» Секретарь парткома понимающе кивнул: «Времени не остается». Шебаршин игры не принял: «Время есть. Я не люблю театр». Агеев возмутился и отчитал Шебаршина за отсутствие интереса к культурной жизни. (Нелепость выговора состояла в том, что Леонид Владимирович как раз очень был расположен к изящным искусствам.) Более того, Агеев позвонил начальнику разведки Владимиру Александровичу Крючкову и просил сделать внушение тегеранскому резиденту. Тот велел новому резиденту быть осторожнее во взаимоотношениях с «большим парткомом» КГБ.

Председатель КГБ Юрий Владимирович Андропов по-своему напутствовал Шебаршина: «Смотри, брат, персы такой народ, что мигом могут посадить тебя в лужу. И охнуть не успеешь!» Для лучшего понимания обстановки в Иране Андропов рекомендовал резиденту перечитать «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» (Карл Маркс написал эту работу в 1852 году, подводя итог внутриполитической борьбы во Франции, закончившейся приходом к власти племянника Наполеона). Резидент прислушался к совету председателя. Шебаршин пишет, что его «поразила применимость многих мыслей Маркса к иранской ситуации, изящество его формулировок…»

Блистательный слог Карла Макса, конечно, и по сей день производит впечатление на тонких ценителей его творчества. Но неужели в его трудах можно найти объяснение тому сложнейшему явлению, каким была Исламская революция в Иране?

Шебаршин руководил резидентурой в Иране в самый сложный период Исламской революции. Накануне революционных событий главной задачей тегеранской резидентуры оставалась работа с американцами, которых через несколько месяцев как ветром сдует. И Шебаршин, и другие разведчики утверждают, что они заранее предсказывали падение шахского режима. Но почему в таком случае не были заранее усилены разведывательные возможности в Иране, который после прихода к власти духовенства во главе с аятоллой Рухоллой Хомейни стал важным фактором мировой политики?

В Тегеране резидентура была небольшой и неэффективной. Шебаршин сразу отметил и слабость аналитической работы, и отсутствие контактов среди тех, кто может дать важную информацию о происходящем в стране. Но тут уже почти все зависело от него самого.

Резидент – важнейший пост в разведке. Это самостоятельная должность. Конечно, он постоянно держит связь с центром, получает указания, отчитывается за каждый шаг. Тем не менее многие решения резидент принимает на собственный страх и риск. Есть проблемы, которые ни с кем не обсудишь. Как правильно строить отношения с послом? Как поступить с оперативным работником, совершившим ошибку? Или с офицером, который потихоньку прикарманивал деньги, выделявшиеся на агента?

В резидентуры попадало много «позвоночников»[6]6
  Так называли принятых на работу по приказу от начальства, то есть «по (телефонному) звонку».


[Закрыть] – сыновей высокопоставленных персон, с которыми было очень трудно, потому что никто не хотел ссориться с их родителями. Резидент вправе, конечно, убрать слабого сотрудника, склонного, например, выпить. Но сделав это, он испортит отношения со всеми, кто подписал решение послать этого сотрудника в загранкомандировку (а на этой бумаге с десяток подписей, заверяющих, что сотрудник – замечательный работник, который укрепит работу резидентуры).

Один из отставных сотрудников разведки, тоже бывший резидентом, вспоминал, как среди его подчиненных оказался сын крупного начальника из министерства иностранных дел. Однажды ночью он исчез, жена подняла шум. Наутро офицер нашелся, путано объяснил резиденту, что был в плохом настроении, всю ночь колесил по городу, а под утро заснул в машине. Можно было закрыть глаза, чтобы не ссориться с влиятельным человеком. Но резидент решил, что он не может доверять офицеру, способному выкинуть такой фортель, сообщил в Москву, и того отозвали.

Каждый оперативный работник резидентуры составляет план на неделю, обсуждает его с резидентом. Он сообщает, что будет делать в тот или иной день, заранее составляет план беседы с любым интересующим резидентуру человеком. Встречи с агентом, конечно же, занимают мало времени, потому что агентов мало. Главная работа сотрудника резидентуры – разработка интересующей разведку среды. Он должен постоянно искать людей, которые могут представить интерес, встречаться с ними, пытаться разговорить и прощупать на предмет возможного сотрудничества.

Когда речь идет о встрече с агентом, принимаются особые меры предосторожности. Иногда делаются несколько ложных выездов, чтобы раздробить силы наружного наблюдения, следящего за посольством. Потом кто-то вывозит оперативного сотрудника в город. Тот выскакивает из машины, перебегает на другую сторону, где его на своей машине подбирает другой сотрудник и везет на условленное место.

Встречу разведчика, работающего под журналистской «крышей», с другим журналистом, прикрывать не надо, она хорошо легендирована. А, скажем, контакт с важным для разведки государственным чиновником – особенно в стране, где есть сильная контрразведка, – продумывается очень тщательно. В Тегеране приходилось действовать с сугубой осторожностью.

После встречи вместе с резидентом обсуждают, как она прошла. Потому что логично ожидать «подставы» со стороны контрразведки или спецслужб противника. Поэтому резидент подробно выспрашивает, как шел разговор, что говорил собеседник, как отвечал, чем интересовался. В таких ситуациях решающее значение имеет профессиональный опыт резидента, который должен почувствовать, не играют ли с ним.

В принципе, в резидентуре обычно нормальная атмосфера, после работы, чтобы снять напряжение, могут пропустить рюмочку, это не возбраняется. Сотруднику резидентуры на оперативные расходы деньги выдает резидент – в пределах определенной суммы. Если нужны дополнительные деньги, резидент обращается в Москву. У разведки есть свой бюджет, за исполнением которого следят ведомственные финансисты.

Один из ветеранов разведки жаловался, что он предлагал ввести какие-то объективные критерии оценки работы резидентуры и резидента, но этому все сопротивлялись. Потому что при назначении резидентов не всегда принимаются в расчет деловые критерии. Три критерия определяют качество разведывательной информации: секретность, достоверность и актуальность.

Шифртелеграмма, отправленная в центр, идет в два адреса: в территориальный отдел и в информационное управление, где ее анализируют в контексте информации, которая собирается со всего мира. Угодить информационно-аналитическому управлению трудно. Сидящие там бывшие оперативники критически оценивают работу своих коллег: мало секретной информации, сведения отрывочны, фрагментарны, плохо раскрыта проблема. Такую информацию начальству не докладывают. Резидент получает замечание.

Изгнание американцев из Ирана советские вожди восприняли как подарок. Телеграммы, отправляемые Шебаршиным из Тегерана, приобрели особое значение. Центр требовал новостей каждые два часа. А из Москвы прислали разведчика, разбиравшегося в исламе и знающего Коран.

Советские руководители предприняли короткую попытку заигрывать с аятоллой Хомейни, но она быстро провалилась. Хомейни, придя к власти, уничтожил просоветскую партию Туде. Москва смолчала, чтобы не раздражать Хомейни. Но очень быстро Хомейни дал понять, что ненавидит Советский Союз так же, как и Америку. «Америка хуже Англии, – говорил Хомейни, – Англия хуже Америки, а Россия хуже их обеих».

Слова аятоллы являлись руководством к действию. Советский Союз именовали «восточным империалистом». На здании напротив нашего посольства красовалась надпись «Смерть советским шпионам». Советская колония в Тегеране быстро сокращалась. Новые власти старались выдавить советских представителей из страны.