Текст книги "Ни дня без мысли"

ПОЧЕМУ Я НЕ СТАЛ ОЛИГАРХОМ

Я не завидую очень богатым людям, никогда их не ругаю и не требую раскулачить. У них своя жизнь, у меня своя. В конце концов, мне ведь тоже предлагали стать олигархом. И если не стал, то исключительно по собственной глупости или лени.

Тогда я жил в доме творчества «Переделкино» и писал повесть о любви, а раза три в неделю ко мне вечерами приезжала юная красавица и скрытно пробиралась в мою комнату через балкон первого этажа. Прекрасное было время! Его не портила даже убогая кормежка с мрачными советскими макаронами толщиной в ружейное дуло.

Как—то наведался приятель с незнакомым парнем, говорившим по—русски прилично, но с сильным акцентом. Оказалось, журналист из Будапешта. У гостей было вполне конкретное предложение. Мне показали газетку на венгерском, всю состоявшую из коротеньких текстов в рамочках разного формата, и объяснили, что это бесплатная газета платных объявлений: она давно выходит в Будапеште и приносит очень солидный доход. Идея была – создать подобную газету в Москве. Тогда, в начале девяностых, ничего подобного в столице не было, хотя потребность в рекламе росла буквально с каждой неделей.

– Ну, а я при чем?

– А ты будешь главным редактором.

– Объявления сочинять?

– Да ничего ты не будешь сочинять. И, вообще, ничего делать не будешь. Мы сами знаем, что надо, и людей уже подыскали. А ты раз в месяц сходишь к какому—нибудь начальнику и подаришь свою книжку с трогательной надписью.

Писательская спесь сродни дворянской: умру с голода, но блинами торговать не стану. Я отговорился повестью, мифической командировкой на год, еще чем—то, и вечером похвастал любимой девушке, как ловко я отделался от дурацкого предложения. А примерно полгода спустя в Москве появилось новое издание, сперва серое, потом красочное, толстенное, с молниеносно вспухшим тиражом. И за крохотное объявление в рамочке там стали брать тысячу долларов. И глава этого издания вскоре купил огромную квартиру в центре Москвы, дом на Рублевке, начал ездить на «Мерседесе» с охраной, а его заработки стали предметом даже не зависти, а легенд. Зато я закончил повесть, очень неплохо провел время, и лишь потом осознал, какую роскошную возможность упустил. Но сожаления не почувствовал, возможно, просто по глупости.

Вообще, в жизни я постоянно упускал свои шансы. Я, например, крайне редко посещал разные писательские тусовки, где в неформальной обстановке распределялись литературные должности и всякие блага. Дело в том, что я не любил много пить, не любил, когда накурено, и терпеть не мог весь вечер толочь воду в ступе ради короткого разговорчика с кем—нибудь нужным. Еще я не сумел вовремя вникнуть в мудрое Фамусовское «А главное – пойди—ка послужи». Не служил! Мой соученик по Литературному институту, в отличие от меня, вник и двадцать два года служил в важном издательстве, как тогда говорили, «сидел на поэзии». Он регулярно издавал влиятельных коллег и, в конце концов, высидел в своем отделе и секретарскую должность в Союзе писателей, и Ленинскую премию, и звание Героя соцтруда, и большую дачу в Переделкино, где живет до сих пор и, вспомнив свое крестьянское происхождение, разводит кур – занятие, кстати, нравственно чистое и общественно полезное. А я не ходил даже на официальные литературные совещания, хотя именно там начальство, присмотревшись к присутствующим, решало кадровые вопросы.

При этом я вовсе не был бессеребренником, и от престижной премии, больших денег или большой дачи отказываться бы, конечно, не стал. Просто на вращение в кругах и сферах у меня не хватало времени – порой и пошел бы, но, как назло, именно на этот час выпадало очередное свидание, менее полезное, но более приятное. А поскольку свиданий было много, щель для карьеры между ними никак не возникала. Одна моя приятельница как—то бросила раздраженно: «Ты хоть думаешь о чем—нибудь, кроме баб? Если тебя вызовут в КГБ, ты и туда на всякий случай захватишь презерватив».

У меня нет оснований гордиться бескорыстием: у меня ведь тоже была корысть, только иная. Если бы судьбу можно было переиграть, я бы вряд ли стал что—нибудь менять. Ведь я жил именно так, как мне нравилось и хотелось. И, наверное, это и есть самое приятное: прожить не чужую, а свою жизнь. Богатую или скромную, в славе или комфортной безвестности, но – свою.

ГРАНИЦА КОЛЮЧКАМИ ВНУТРЬ

Моя дочь Аленка к своим десяти годам побывала в Швеции, в Венесуэле и раз десять в Турции. Моя мама, слава Богу, успела – съездила туристкой в Болгарию и Венгрию. Сколько было потом рассказов, друзей завела, открытки посылала к Новому году, подарки туда и оттуда передавались с оказиями. А вот отец, прожив девяносто три года и имея трудовой стаж в сорок семь лет, границу страны трудящихся не пересек ни разу. Сперва, вообще, для людей не чиновных туризм не существовал, при Хрущеве появился, но с множеством ограничений – например, пенсионеров не выпускали. Почему, никто не объяснял. Нет – и все.

У меня были свои ограничения.

Мне никогда не хотелось жить заграницей. Просто не хотелось. Я человек России, здесь все мое, и друзья мои, и женщины (может, это главное), и язык, и бесчисленные проблемы тоже мои. Тех, кто уезжает, понимаю, если хорошо там устраиваются, уважаю, если не приживаются, жалею. Однако осуждать и в голову не придет: живем только раз, и каждый сам решает, где ему лучше. Что до меня – наверное, я просто дерево из этого леса, для пересадки не пригодное.

Но, будучи до последнего корешка человеком России, я всегда стремился повидать мир. Советский Союз изъездил вдоль и поперек, а вот за рубежи отечества до тридцати двух лет не попадал ни разу. В страны «социалистического лагеря», то есть, Польшу, Болгарию и т. д., к тому времени уже «выпускали» – был такой унизительный для подданных Страны Советов термин, лексически подчеркивавший их собачье положение под властью коммунистов. Но я в «выпускаемые» не попадал по причине, скорее, канцелярской: требовалась характеристика, подписанная пресловутым «треугольником» – директор, парторг и председатель месткома. Я широко печатался в газетах и журналах, вышли две книги, но на работу в редакции не брали – а, значит, ни директора, ни парторга, ни председателя месткома надо мной не было. В Союз писателей заявления не подавал, искренне считая себя недостойным. Но совершенно неожиданно мне дважды выпала счастливая карта: сперва позвали на Совещание молодых писателей, а после, по его результатам, в Союз писателей. В небе надо мной возник, наконец, желанный «треугольник», и я тут же подал заявление на туристическую путевку в Польшу и Чехословакию. Выпустили – вместе с Булатом Окуджавой, Жорой Владимовым и еще несколькими литераторами того же скромного ряда, в писательских секретариатах не заседавших, партию вдохновенным словом не славивших и потому более престижных заграниц не заслуживших.

Когда переезжали границу, я влип носом в окно: неужели через минуту Европа, пусть даже такая скромная, как Польша? Но больше, чем все, увиденное вскоре за рубежом, потрясла меня сама граница: высоченные, метров в пять, стальные балки, густо опутанные колючей проволокой и – я и помыслить не мог! – сверху загнутые не наружу, а внутрь. Прежде, как последний идиот, верил, что границу укрепляют против шпионов—диверсантов, чтобы не лазили к нам под покровом ночи. А оказалось наоборот: колючее, тюремного вида, страшилище направлено именно против нас, чтобы у граждан самой свободной на свете страны не возникала безумная мысль бежать из заключения…

Та поездка дала мне очень много – но о ней в другой раз, сейчас иная тема.

В те годы чиновники, в том числе, литературные, ездили за рубеж часто и за казенный счет. У рядовых писателей был лимит: раз в три года туристом. Выдержав положенную паузу, я подал заявление в какую—то капстрану, уж не помню, какую. Анкеты, фотографии, месяца полтора ожидания. И, за день до отъезда – ваши документы не пришли. На бессмысленный вопрос, почему не пришли, только пожали плечами. Кто мог знать – ведь документы приходили или не приходили «оттуда»… Через полгода в Иностранной комиссии Союза писателей вывесили новый список поездок, я вновь подал заявление – и опять «не пришли».

Я уперся: стал подавать свои безнадежные заявления при каждом поводе, коллекционировал отказы. Делал я это, скорей, от нараставшей злости. Я представлял себе, как в какой—то инстанции сидит аккуратный лысенький чиновник и прикидывает, сбегу я или нет. Да кто он такой, подонок? Кто дал право этой гниде проверять меня на любовь к родине?

Началось состязание с невидимым врагом, кто кого переупрямит. Переупрямила гнида – документы не приходили. Один раз издевательство получилось изощренным: документы, якобы, пришли, но через два дня после отъезда группы. Вот так вот.

Печатались мои книги, меня все больше переводили в разных странах. А документы не приходили.

В Союзе писателей существовала такая должность: оргсекретарь. Оргсекретарь был, как все понимали, человек «оттуда». Долгие годы этот пост занимал Виктор Николаевич Ильин, бывший генерал КГБ, успевший отсидеть лет пять то ли за грехи против системы, то ли, наоборот, за вызывающую безгрешность. Человек был осторожный, педантично соблюдавший все пункты – нет, не законов, кого интересовали законы! – а мафиозных «понятий», повинуясь которым и жила огромная страна. Начальство, однако, не выбирают – я пошел к Ильину.

Виктор Николаевич сказал, что надо опять подать заявление и ждать результата. Я ответил, что уже раз десять подавал и ждал. Он сказал, что решение зависит не от него. Я спросил – а от кого? К этому вопросу он, видимо, готов не был и уклончиво сказал, что постарается узнать.

Узнавал он еще раза три, после чего сказал, что сделать ничего не может – меня не пропускает выездная комиссия. Это я, в общем, и раньше знал, все знали – но тут получилось нечто вроде официального ответа.

– Ну, и что мне делать?

Бывший генерал и бывший зек развел руками:

– Я сделал, что мог. Есть возможность – попробуйте сами.

Как жить в стране, где нет законов? Что может бесправный человек противопоставить «понятиям»?

Кое—что может. Например, блат.

Мой не близкий, но, все же знакомый работал в горкоме партии. Многое сделать не мог, но что мог, сделал – записал на прием к даме по международным делам. Не знаю, где сейчас Алик Роганов, не знаю, жив ли, но – спасибо ему! Туз, он и в Африке туз, человек, он и в горкоме партии человек.

Даме по международным делам было за сорок, одета по горкомовски, лицо вежливо—холодное. Про таких Твардовский однажды написал – «с выраженьем на лице „Нету и не будет“. Что, скорее всего, „не будет“, я почувствовал сразу, но дело свое изложил – раз уж проник в святая святых, надо пользоваться моментом. Дама спросила:

– А при чем тут мы?

Почему—то в партийных инстанциях всегда говорили о себе во множественном числе.

– Мне сказали, документы задерживает выездная комиссия.

– Какая комиссия? – удивилась дама. – Никакой выездной комиссии у нас нет. Обращайтесь в Союз писателей.

– Я к ним все время обращаюсь. Они посылают документы вам, а выездная комиссия…

– Я же сказала – никакой выездной комиссии у нас нет. И, вообще, такой нет. Вам надо обратиться в Союз писателей.

– Но они же к вам направили. Сказали, что выездная комиссия…

– Еще раз объясняю: у нас нет никакой выездной комиссии, я про такую даже не слыхала.

На этот раз «Нету и не будет» читалось в ее глазах совершенно отчетливо.

Мне оставалось лишь в очередной раз задать свой безнадежный вопрос:

– Ну и что мне делать?

– Обращайтесь в Союз писателей.

В обыденной жизни я человек не конфликтный, не люблю скандалы, предпочитаю компромисс. Но в тупиковых случаях, что называется, закидываюсь, и тут уж становится все равно, что дальше. Вот и в тот раз закинулся.

– Ладно, – сказал я, – понял. Они не могут, вы не можете. Значит, остается самому принимать меры.

У дамы по международным делам сквозь служебную бесстрастность наконец—то проглянуло человеческое. Со снисходительным любопытством она поинтересовалась:

– А что вы можете?

Я положил на стол, перед которым сидел, правую руку и пошевелил пальцами:

– У меня есть вот эта рука и перышко. Напишу три страницы и пущу по свету. А что писать я умею, вы, наверное, знаете.

Международная дама спросила почти ласково:

– Вам не кажется, что у вас будут большие неприятности?

– Кажется, – сказал я, – но ведь и у вас будут неприятности.

Похоже, мы поняли друг друга: над дамой тоже существовало начальство, а начальство не любит, когда подчиненные допускают скандалы. Возникла легкая пауза, после чего пошел абсолютный театр абсурда. Будто не было предыдущего разговора, дама задумчиво спросила:

– А у вас нет врагов в выездной комиссии?

И я, будто не было предыдущего разговора, ответил:

– Я же не знаю, кто в нее входит.

И мы, как два хороших человека, миролюбиво обсудили, как преодолеть вето несуществующей комиссии. Кончилось тем, что дама пообещала «выяснить» и, видимо, «выяснила», потому что месяца через три я все же съездил на десять дней туристом в Англию, откуда вернулся пророком: почти точно предсказал, как будет меняться наша молодежь в ближайшие пятнадцать лет. Вещие сны мне не снились – просто внимательно присмотрелся к юным лондонцам на в Гайд—парке и на Кингсроад. Писателю надо видеть мир!

Вспоминать такое прошлое нерадостно. Я бы и не стал. Но…

Недавно своим студентам (журфак Международного университета) прочитал главку из книги воспоминаний моего друга Николая Шмелева, замечательного писателя, который всей стране известен как экономист – с его статьи «Авансы и долги», по сути, и началась всерьез горбачевская перестройка. Шмелев написал про красивую московскую студентку, у которой случилась любовь с молодым англичанином, на их общую беду, не только страстная, но и глубокая. Этой сугубо частной историей, как и велось при диктатуре, тут же занялось КГБ. Пять лет любящие рвались друг к другу, девушку, естественно, за границу не выпускали, письма перехватывали, а когда упорный англичанин приезжал в СССР, ему говорили, что девушка давно вышла замуж и уехала с законным супругом в дальние дали. Ее же информировали, что он о ней и думать забыл, для него это была всего лишь интрижка со случайной женщиной. Жизнь парня изуродовали, а судьбу девушки просто сломали: она от любовной трагедии так и не оправилась.

Шмелев об этом написал со спокойной горечью, которая бьет сильнее, чем эмоциональный всплеск. На студентов подействовало: с минуту, наверное, молчали. А потом пошли недоуменные вопросы. Почему, например, не позвонила парню по телефону? Пришлось объяснять, что при коммунистах все звонки за рубеж «регулировались», а мобильников тогда не было. Одну милую студенточку возмутила инертность девушки – ведь могла купить турпутевку в Англию, а уж там с ним увидеться!

Ну что тут сказать? Порадоваться, что выросло свободное поколение, не знающее, что такое жизнь за колючей проволокой? Радуюсь. Но и тревожусь. Страна, забывшая свое прошлое, вполне может рухнуть в него опять. А наша страна, как ни одна другая, умеет вычеркивать из памяти неприятное прошлое. Потому и живем, как живем. И умираем раньше всех в Европе. И старики наши копаются в мусорных баках.

Вот я и решил напомнить ребятам, как оно было в реальности.

ДРУЖИТЬ ЛУЧШЕ С ДРУЗЬЯМИ

Об этом так часто думаю, что, возможно, когда—то уже писал. Ну и пускай, напишу еще раз.

Я всю жизнь боялся знаменитых людей. Боялся их победной талантливости, колоссальной популярности, а больше всего боялся занимать своей скромной персоной их, без всякой иронии, драгоценное время. Ведь два часа за столом с великим поэтом – это, не исключено, не написанное стихотворение. Может, пушкинское «Я вас любил», всего восемь строк, пришло к нам именно потому, что в какой—то вечер никто из приятелей не морочил Александру Сергеевичу голову.

Но вышло так, что у меня, робко сторонившегося знаменитостей, оказалось довольно много прославленных друзей. Порой очень прославленных! Такой вот парадокс.

Что—то получилось само собой. Учился в Литературном институте, а рядом, на курс старше или младше, учились обычные студенты, поэты и прозаики, писавшие хорошо, или средне, или совсем не очень. И мы дружили просто по единству места, как дружат ребята с одного двора. Возникла рядовая студенческая компания: встречали вместе праздники у Наташки, потому что все остальные жили в огромных неухоженных коммуналках. И у всех у нас были только имена: Вовка, Женька, Робка, Наташка, Фазиль. Тех, кто был постарше, называли уважительней, но все равно на «ты»: Володя, Сережа, Юля, Гриша. Но прошло каких—нибудь лет десять, и фамилии ребят из нашей компании узнала вся страна: Евтушенко, Рождественский, Соколов, Дурова, Искандер. А те, что постарше, прошедшие фронт, стали мэтрами и классиками: Тендряков, Орлов, Друнина, Бакланов. Ну, что тут скажешь – повезло мне, и все.

Везло и потом. С Сашкой Ароновым случайно встретился у знакомой девочки, с Володей Высоцким – на дне рождения у Гарика Кохановского, с Роланом Быковым три недели мотались по Болгарии в какой—то творческой поездке, и он с обычной своей щедростью зачислил меня в друзья. С Риммой Казаковой поругались в Коктебеле, но потом выяснилось, что жить друг без друга можно, но плохо.

С одним из самых близких по жизни людей получилось, вообще, фантастично. Как—то позвонил практически незнакомый человек и заявил примерно следующее:

– Моя фамилия Приставкин. Мне сказали, что ты написал хороший роман. Но мне кажется, ты из тех людей, которые сами никогда ничего не добьются. Можешь дать мне рукопись?

Я, заикаясь от неожиданности, ответил, что, конечно, могу. Дня через три Толя снова позвонил и сказал:

– Про роман говорить не буду, ты сам знаешь, что написал. Можешь дать еще один экземпляр?

А через две недели Приставкин, снова по телефону, сообщил, что мой роман «Остановиться, оглянуться» принят к печати в толстом журнале и, независимо от этого, получит премию имени Николая Островского. Правда, в конце концов, я, как один из организаторов концерта Галича в Академгородке, в журнале не напечатался и премию не получил, зато приобрел друга уникальной верности и надежности: роли Приставкина в общественной жизни менялись сильно, но сам он не менялся никогда.

С Виталием Коротичем, когда он был знаменитым редактором знаменитого «Огонька», на мой взгляд, лучшего тонкого журнала за всю историю России, был знаком шапочно. Но позже, когда он, поработав в Америке, вернулся домой, я увидел беседу с ним в какой—то тихой телевизионной программе и понял, что преступно не использовать на благо отечества такие блестящие мозги. Позвонил ему – и почти сразу оказалось, что дружить нам просто на роду написано.

Случайно вышло и со Шмелевым. Эту фамилию я узнал одновременно со всей страной: именно со статьи «Авансы и долги» в «Новом мире» началась экономическая перестройка в Советском Союзе. После этой статьи он стал не просто знаменитым – уникально знаменитым. Человека такой популярности я обходил бы за версту, но на дне рождения общего друга оказались за одним маленьким столом. И сразу почувствовалась – одна, как говорится, группа крови. С тех пор так и живем, на расстоянии вытянутой руки.

Одной статьи Николаю Петровичу хватило на двадцать лет всесоюзной и даже европейской славы, может, и мировой – в Японии читал лекции, в США приглашали на симпозиумы. И куда меньше народу знает, что Шмелев тонкий, точный, глубокий прозаик. Мы очень разные: он директор и академик, я человек без определенного места работы, не бомж, а бомр – даже справку где—нибудь взять целая проблема. Если он говорит «Женя», это значит «Примаков», если «Женя» говорю я, это значит «Евтушенко». Он работал в ЦК и жил в семье Хрущева, у меня все было иначе. Он написал о той своей жизнью просто и правдиво, без гнева и пристрастия, не восхваляя и не разоблачая: честный очевидец оставил свидетельские показания.

О многих друзьях я уже написал, часто в предисловиях к их книгам. Наверное, те предисловия чересчур комплиментарны. Но – да будем мы к своим друзьям пристрастны, да будем думать, что они прекрасны: как же здорово, как точно сформулировала это великая современная поэтесса Белла Ахмадулина, с которой мы подружились, когда она была еще пухленькой девочкой семнадцати лет!

Дружить надо только с друзьями, не примешивая к дружбе ни единой житейской мыслишки. Но при этом лучше жить долго: тогда кто—то из ваших друзей наверняка выйдет в знаменитости. А может и вам хватит времени, чтобы прославиться – конечно, если хотите, чтобы вас узнавали на улице, говорили комплименты, просили автограф, уговаривали вместе раздавить бутылочку и разными иными путями мешали жить своей жизнью.

Нет уж, лучше подождать, пока знаменитостями станут ваши друзья. Тогда вы окажетесь причастными к популярности друзей в той мере, как вам надо: мешать жить будут им, а вы откусите от тортика чужой славы ровно столько, сколько вам понадобится.