Текст книги "Интуицио"

32

Я был ошеломлен тем, что только что произошло, ошеломлен тем, что погиб человек, ошеломлен тем, что сам чудом избежал смерти.

Но непрерывный сигнал тревоги напомнил мне о том, что нельзя терять ни минуты. Надо было найти моего кузена и бежать отсюда как можно скорее.

Я спросил себя, где сейчас Анна, когда услышал шаги. Обернулся.

Напротив меня стоял Барри Кантор с револьвером в руке, который он сразу же направил на меня.

Умоляю, только не это…

Он увидел зияющую дыру на месте застекленного проема и огляделся по сторонам. Осознав, что я здесь один, он должен был догадаться о том, что случилось.

Я его опередил.

– Это вы заказали убийство команды Форт-Мида.

Он не выдал своего удивления, но по его глазам было видно, что он этого не ожидал.

– Государственные интересы выше интересов личности, – изрек Кантор менторски высокопарным тоном.

Чувство превосходства некоторых политиков бывает иногда беспредельным.

– Эти люди были государственными служащими.

– Они угрожали интересам государства.

– Государства… или президента?

– Это одно и то же. Президент – воплощение государства.

– Среди них был мой отец.

Несколько секунд тишины.

– Мисс Сондерс прекрасно скрыла свои намерения…

Вот и все, что пришло в голову этому негодяю. Ни тени смущения.

Вдруг я оцепенел. Позади Кантора в тишине возникла фигура Анны. Я запретил себе смотреть на нее, чтобы не привлекать к ней внимание – пусть он будет сосредоточен только на мне, – и заставил себя говорить дальше:

– После того как вы приказали убить отца, вы хотите убить и сына.

– Вы не оставили мне другого выбора.

И тут Анна крикнула:

– Только шевельнись – и тебе конец!

Кантор вздрогнул. Единственный раз он не изображал подходящие или ожидаемые аудиторией чувства. У меня возникло странное ощущение, что я впервые вижу его настоящего.

Анна держалась позади него, вытянув руку к основанию его черепа. Голова Кантора не позволяла мне увидеть оружие, но его насмерть перепуганное лицо свидетельствовало о том, что он явно чувствовал его ствол на своей коже.

– Наклонись очень медленно и положи оружие на пол, – велела она.

Но, вопреки нашим ожиданиям, он не шелохнулся.

– Считаю до трех – и ты не жилец, – сказала она решительным тоном.

Он не двигался, продолжая держать меня на мушке.

– Один…

В каждом из нас росло напряжение. Я чувствовал его внутри себя и видел на лице Кантора. Анна, казалось, была исполнена непоколебимой силы, которая звучала в ее голосе и читалась в ее фигуре и позе. Атакующая львица. Разъяренная.

– Два…

Непримиримый тон ее голоса не оставлял никаких сомнений в ее решимости. Было ясно, что она пойдет до конца и не будет колебаться ни секунды перед тем, как вышибить ему мозги.

– Хорошо, – выдавил Кантор.

И он стал медленно наклоняться. Анна следила за его движением, оставаясь в той же позе, и тут я увидел оружие, которое она продолжала держать у затылка Кантора.

Это был большой металлический офисный степлер.

Я моментально взмок от пота и затаил дыхание, не сводя глаз с Кантора, который продолжал наклоняться.

Ему достаточно было лишь немного повернуть голову, чтобы обнаружить уловку Анны.

Его движение казалось мне бесконечным.

Наконец он положил оружие на пол.

– Теперь выпрямись, очень медленно!

У этой девушки было такое самообладание, что перед ней склонился бы даже Эмпайр-стейт-билдинг.

Кантор повиновался, по-прежнему со степлером у основания черепа.

– Тимоти, возьми его револьвер.

Я сглотнул слюну и подошел, взволнованный, но предельно собранный.

Оказавшись прямо напротив Кантора и не сводя с него глаз, я хотел уже наклониться за револьвером, но вдруг свистящий звук раздался под потолком и заставил меня подскочить на месте.

Я немедленно поднял глаза и увидел, что заработали противопожарные спринклеры, разбрызгивая холодную воду, окатившую нас мелким дождичком. Кантор тоже повернул голову и вытаращил глаза от изумления, увидев степлер. С быстротой молнии он бросился к лежавшему на полу револьверу. Я сделал то же самое и добрался до него первым. Успел схватить его, но Кантор навалился на меня всем своим весом и зажал мою руку, державшую револьвер.

Я не успел ничего предпринять, как Анна бросилась к нам и, приставив степлер к его лицу, заорала:

– Отпусти, иначе вгоню скобу тебе в глаз!!!

Кантор напрягся всем телом, дрожа от ярости, пытаясь заломить мою руку, и… все же сдался.

Одним прыжком я вскочил, направил на него револьвер и отошел на несколько шагов, чтобы не рисковать.

Анна сделала то же самое.

– Бежим! – бросила она.

Я обошел Кантора по дуге, держась на порядочном расстоянии, и последовал за Анной, пятясь к выходу и не переставая целиться в него.

– Ключ все еще у тебя? – спросила Анна, когда мы оказались на площадке перед лифтами, оглушенные воем пожарной сигнализации.

– Да.

– Закрой его на два оборота.

– Нет, сначала надо найти моего брата!

– Он был связан и примотан скотчем к офисному стулу. Я освободила его и велела бежать отсюда.

Я поспешно запер дверь на два оборота ключа, и мы бросились к лестнице под струями воды, хлеставшей из всех разбрызгивателей.

Мы одолевали этаж за этажом, номера, написанные позолоченными цифрами на дверях на каждом уровне, медленно убывали.

42

41

40

Я вдруг подумал о Канторе. Представил, как он мечется там, загнанный в угол, в этом кабинете на сорок третьем этаже, в то время как я бегу навстречу своему спасению.

39

Освещение было слабым. Только пожарные датчики продолжали источать неяркий зеленоватый свет.

38

Вода хлестала отовсюду, текла по лицу и по шее, заливала глаза.

Я безостановочно думал о запертом в ловушке Канторе, и меня стали одолевать угрызения совести.

37

Такое впечатление, что пытаешься пройти сквозь гейзер. К сожалению, вся эта вода не остановит обрушения башни. Гленн сказал, что другие башни упали, несмотря на системы пожаротушения, скорее всего, точно такие же.

36

Я спускался, спускался, но не навстречу спасению, а в самые темные сумерки собственной души, терзаемый образом запертого Кантора.

35

Вода уже бежала по стенам и полу, который стал скользким. Влажный воздух затруднял видимость. Адская парилка.

Бесконечная сирена сводила меня с ума.

34

Я приговорил Кантора к смерти. Я стал убийцей.

33

Я остановился.

Бегущая за мной Анна чуть не сбила меня с ног.

– Что случилось? – крикнула она.

– Я не могу так поступить.

– Что?

– Я не могу хладнокровно убить Кантора.

– Что ты несешь? Идем! – сказала она, пытаясь увлечь меня за руку.

– Нет. Спускайся, я вернусь за ним.

– Да ты сошел с ума. Идем! Сейчас все полетит к черту!

– Один человек уже умер после драки со мной и…

– Это была самозащита, Тим!

– Да, но не теперь. Я запер Кантора, чтобы убить его. Я не могу этого сделать. Я не преступник.

Взгляд Анны прожигал меня насквозь. Вода струилась по ее гневному лицу.

– Да он же приказал убить твоего отца, черт подери! Это он преступник!

– Его надо судить. И не мне приводить приговор в исполнение. Я буду жалеть об этом всю свою жизнь.

– Черт, надо было раньше об этом думать! Как ты собрался подняться на десять этажей?

– Я не смогу жить, зная, что стал убийцей.

– Но ты погибнешь! Подумай о себе!

– Анна… Ты научила меня слушать мое тело… Я знаю, что должен туда вернуться. Я чувствую это всем телом, всем сердцем.

Анна пристально посмотрела на меня, не говоря ни слова, затем ее глаза наполнились слезами. Ее ярость исчезла, энергия иссякла. Она была потрясена, почти раздавлена.

– Тимоти, – пробормотала она, – вспомни свой роман… Я тебя умоляю…

Ее губы дрожали. Она не сводила с меня глаз.

– В конце, – лепетала она, – герой умирает на скале…

Она сделала паузу, кусая губы.

– «Блэкстоун», – сказала она, – черная скала.

Ее слова отозвались в моей душе как внезапный похоронный звон, который напоминает об очевидном и повергает в хандру, уничтожая всякую надежду.

Я посмотрел на Анну. Вода текла по ее лицу, волосы совершенно вымокли. Ее глаза, как два сапфира, потерянных в водовороте, погасли и больше ничего от меня не требовали. Она отстранилась, и в этой отстраненности она была прекрасна, прекраснее, чем когда бы то ни было, и я осознал, как она дорога мне, как я люблю ее.

Я не мог ничего ответить. Если в моей власти было влиять на будущее, я вложу в это все свои силы, которые давало мне чудесное желание снова встретиться с ней. Но если будущее неизменно, если моя судьба предопределена, написана на скрижалях, значит так тому и быть, я умру в этой башне; пойду ли я спасать Кантора или нет – это ничего не изменит.

Так что я ничего не ответил, но медленно приблизил свои губы к ее губам и под низвергавшимися на нас потоками воды обнял ее и нежно поцеловал.

33

Почти задыхаясь, я наконец добрался до сорок третьего этажа. Стремительно открыв запертую на ключ дверь, с револьвером в руке, я увидел Кантора, который, казалось, страшно удивился моему появлению. В промокшем костюме, с прилипшими ко лбу волосами, он выглядел совсем не таким лощеным, как обычно.

Я объяснил ему, зачем вернулся, и сообщил о своем решении препроводить его вниз, чтобы его арестовали и судили.

Он с нескрываемым презрением смерил меня взглядом.

– Да уж, вы вечно во всем сомневаетесь. Участвовать в программе «Удаленного видения» или нет, продолжить поиски поджигателя или нет, убить Барри Кантора или не стоит…

Он задел меня за живое, и я едва не пожалел, что вернулся.

– Уверенность иногда лишает человека гуманности, – ответил я. – Только машина никогда не сомневается, сомнение свойственно лишь человеку.

Он скрестил руки на груди:

– Вы можете представить себе хотя бы на секунду, что меня арестуют на публике, на площади перед башней, на глазах у всех перед телекамерами?

– Я… предлагаю вам спасти свою жизнь…

– И речи быть не может.

Я ждал чего угодно, только не этого. Я никогда не подумал бы, что образ может оказаться для него важнее, чем жизнь, что он предпочтет умереть, сохранив свой имидж, вместо того чтобы остаться в живых, уничтожив его.

– Вы правы, – сказал я, – оставайтесь. Смерть для вас ничего не изменит, потому что вы никогда и не жили. Если вы так прикипели к своему имиджу, значит вы давно уже мертвец.

* * *

Стоя в отдалении за полицейским оцеплением, Роберт Коллинз ждал продолжения событий в окружении пожарных, копов и неизбежных зевак, столпившихся за заграждением.

Со всех сторон доносилась невообразимая какофония сирен. Полицейские направляли мощные лучи прожекторов на башню.

К Коллинзу только что присоединилась Анна Сондерс. Он очень удивился, увидев ее. Как и в предыдущий раз, на месте взрыва банановоза. Она страшно нервничала, по щекам у нее катились слезы, и она не сказала ему ни слова. Анна не сводила глаз с выхода из небоскреба, беспрерывно кусая губы.

Сам Роберт был спокоен.

Люди бежали по Пятьдесят второй улице и дальше, до самой авеню.

– Уходите к Пятьдесят третьей, здание сейчас рухнет! – крикнул кто-то в громкоговоритель.

Беспорядочная толпа зашевелилась.

Роберт сказал себе, что нью-йоркская полиция организована гораздо хуже вашингтонской.

Вдруг он заметил Гленна, который шел ему навстречу.

– Ну что там? Кантор сказал мне по телефону, что ты схватил поджигателя?

Гленн покачал головой:

– На самом деле… я почти взял его, но ему удалось уйти.

Роберт, не веря своим ушам, не сводил с него глаз.

– Ты настоящий лузер, – сказал он с ухмылкой.

Гленн кивнул, едва заметно улыбнувшись. Роберт ждал, что он достанет из кармана шоколадного мишку, как делал это каждый раз, когда он пытался его уколоть, но нет.

На улицах, в отдалении и рядом, повсюду, раздавались крики.

Анна Сондерс, стоя рядом с ним, снова заплакала.

Поджигатель сбежал…

Несомненно, это была плохая новость для бюро… Но для него самого, скорее, хорошая. Коллинз один удостоится благодарности президента, когда тот узнает, что он сделал.

Он повернулся к Гленну.

– Здание не упадет, – сказал он, не скрывая своего удовлетворения.

– С чего ты это взял?

– Посмотри внимательно на фасад.

– Да, ну и что?

– Ты видишь, что он блестит сильнее, чем фасады других зданий?

– Да, пожалуй…

– Это вода течет, – гордо заявил Роберт. – Я прибыл вовремя и заранее включил систему пожаротушения. Пожара не будет.

Гленн поморщился и медленно покачал головой:

– Это ничего не изменит. Я как-то звонил по этому поводу коллегам в Балтимор, Чикаго и Вэлли-Фордж, и они сказали мне, что разбрызгиватели включаются автоматически, когда начинается пожар. Но это не помешало всем этим небоскребам рухнуть. Они сообщили, что поджигатель, безусловно, разместил взрывчатку рядом с электрическими щитками, где спринклеров нет. Когда начинается пожар, основание раскаляется добела, жар распространяется по всему металлическому каркасу, и тот начинает плавиться. Огню не нужно подниматься по всем этажам.

Роберт выдержал удар.

– Почему ты никогда не говорил мне об этом?

– Ты никогда не задавал мне вопросов, ты же предпочитаешь работать в одиночку, сам по себе.

– Ты самый бесполезный из всех, с кем я работал.

Роберта переполняла злость. Если башня рухнет, он выкрутится, обвинив Гленна в намеренном сокрытии информации, и того уволят, это точно.

Он заставил себя успокоиться, чтобы попробовать сосредоточиться.

– И все же здесь все иначе, – сказал он в конце концов. – Потому что я включил разбрызгиватели до начала пожара. Это все меняет. Вот почему вода бежит снаружи. Она, конечно, затопила и подвал, и электрические щиты. Пожар не начнется.

– А я говорю тебе, что башня рухнет.

Вдруг раздался грохот, глухой и страшный грохот подземного взрыва, от которого задрожал асфальт. Эта дрожь отозвалась внутри Роберта, словно все его тело внезапно завибрировало.

Со всех сторон послышались вопли.

Анна, по-прежнему стоя возле него и не сводя глаз с башни, снова зарыдала.

Роберт проклинал Гленна, который в очередной раз оказался прав.

Краем глаза он заметил крысу, спасавшуюся в уличном водостоке.

И тут ему показалось, что он увидел пламя, да, пламя за стеклами, на всех этажах, в то время как вода продолжала стекать по фасаду башни.

Как такое возможно? Как такое возможно?

А потом кто-то закричал:

– Смотрите! Из башни кто-то выходит!

Роберт прищурил глаза, вопли усилились. И в самом деле у подножия башни появился человек и побежал в их сторону, один на огромной площади перед небоскребом, на пустынном перекрестке.

– Боже мой, это Фишер, – сказал Гленн. – Он никогда не может убраться вовремя…

Все глаза были прикованы к Фишеру, толпа затаила дыхание, но внезапно тот остановился на месте и сделал движение назад.

– Что он творит? – сказал Гленн, ошарашенно вскинув брови.

И тут Роберт почувствовал, как на него стала напирать стоявшая сзади толпа; люди опрокидывали заграждения, теснили его и бежали… по направлению к башне.

Они совсем рехнулись!

Роберт обернулся и… оцепенел.

Он не мог поверить своим глазам.

Напротив него, на Пятьдесят второй улице, другое здание, огромный небоскреб, объятый пламенем, раскачивался в ночи, готовый рухнуть.

Пораженный и сбитый с толку, Роберт попятился, инстинктивно, как и все остальные.

– Это башня «Блэкрок»! – крикнул кто-то. – Башня «Блэкрок» падает!

Роберт вытаращил глаза.

«Блэкрок»…

Небоскреб «Блэкстоун» возвышался в ночи, безмолвный и… мокрый. Вода струилась по стенам, его стеклянный фасад, сверкающий, как зеркало, отражал танцующее пламя другой горящей башни.

Роберт понял, что он только что разрушил, затопив водой, штаб-квартиру главного союзника президента.

34

На следующее утро, когда я открыл глаза и вспомнил, где я, то не смог удержаться от довольной улыбки: в собственной мягкой постели, в своей комнате, в своем уютном доме в Квинсе. А рядом лежала Анна. Мы не смогли расстаться накануне вечером и вместе отправились ко мне. Было уже поздно, и я так устал, буквально валился с ног, поэтому рухнул в кровать как камень, даже не успев закрыть ставни.

Солнечные лучи просачивались сквозь белые шторы, и в тонком просвете между ними я заметил краешек голубого неба. Весна наконец-то решила заявить о себе.

Анна еще спала рядом со мной. Я любовался ее длинными, нежно загнутыми ресницами и прелестными прядями волос, разбросанными по белому льну наволочки. Я долго смотрел на нее в тишине, созерцая спокойные черты ее лица, нежные ноздри, слегка раздувавшиеся в ритме дыхания; я чувствовал, что счастлив быть здесь, рядом с ней, слушать ее легкое тихое дыхание и видеть ее рядом.

Погруженная в сон, она выглядела хрупкой и уязвимой, ничуть не похожей на свирепую львицу, какой она предстала передо мной накануне. Мне очень нравились обе версии, две совершенно разные грани одного человека.

Анна, видимо, почувствовала мой взгляд, потому что она открыла глаза, и легкая улыбка показалась на ее пухлых губах.

Сидя на ковре, Аль-Капоне смотрел на нее с неодобрительным видом. В конце концов он вспрыгнул на кровать и улегся между нами, повернувшись к ней спиной.

– По-моему, все предельно ясно… – прошептала Анна сонным голосом.

Мы провалялись в постели все утро, пока не проголодались.

– А что, если нам устроить пикник в Центральном парке? – предложила Анна.

– Если тебе так хочется…

– Я ни разу там не была, по-моему, это прекрасная идея, и погода отличная.

– Идет.

– Только тебе, наверное, для начала стоит сходить в душ.

– Почему это?

– Система пожаротушения не справилась с запахом двух океанских ванн. От тебя несет йодом и водорослями.

Я не смог удержаться от улыбки.

– Мы знакомы всего неделю, а ты уже разговариваешь со мной, как будто мы женаты десять лет.

– А ты ведешь себя так, будто женат на мне лет двадцать!

Я залез под душ, потом натянул старые джинсы и свитер, и уже через час мы уплетали сэндвичи на маленькой уединенной лужайке в Грейт-Хилл, на севере парка. Со всех сторон нас окружали деревья, так что было совершенно невозможно поверить, что мы в центре огромного города.

Мы старались говорить только о легких и приятных вещах, желая лишь одного – хорошо провести время, наслаждаясь лучами весеннего, столь долгожданного солнца.

Но в какой-то момент каждый из нас осознал, что это было неизбежно: мы должны снять напряжение последних дней, и самым эффективным было выложить все без остатка, только тогда мы сможем перевернуть эту страницу и жить дальше.

Так что мы прокрутили с самого начала всю ленту событий, с момента нашей первой встречи. Мы поговорили о Гленне, который присоединился к нам накануне на площади у подножия небоскреба. Мы отошли подальше от толпы, и он рассказал нам о встрече с Николасом и обо всем, что он узнал прежде в ходе расследования, о том, что финансовые компании несут ответственность за проблемы с экологией. Он также поведал о том, что сам накануне вечером объявил Кантору: мол, ситуация под контролем и башня не упадет. То, что я принял за рисовку перед лицом смерти, таким образом, было всего лишь игрой. Полиция пустилась на его поиски, но Кантор покинул здание, воспользовавшись всеобщей паникой. Гленн думал, что тот будет объявлен в международный розыск, хотя неизвестно, к чему это приведет. При этом Гленн был более чем когда-либо настроен вершить правосудие и готов был преследовать Кантора хоть на краю света.

– Во всяком случае, – закончил я, – мне не пришлось умереть на черной скале. Либо мой роман не был предвидением, либо мне удалось повлиять на свое будущее.

Анна долго рассказывала мне об отце, об их совместной работе, о его тревожных думах о будущем, которые стали отправной точкой всех этих событий. Мы делились своими мыслями о случившемся, идеями и чувствами.

Вдруг мы услышали звон, донесшийся до нас из города; колокол на соборе Иоанна Богослова пробил час дня.

Мое сердце екнуло. Я совершенно забыл о передаче.

– Опра! У меня же Опра через полчаса!

Я бросился к мобильному телефону.

Сообщения следовали одно за другим, все от ее ассистентки.

– Вот черт! Звук был отключен, я ничего не слышал!

– Что будешь делать?

– Рвану туда.

– Это далеко?

– Возле Таймс-сквер.

– Но… пожалуй, тебе стоит переодеться, – сказала Анна, скептически посмотрев на мои старые джинсы и потрепанный свитер.

Действительно… мой наряд выглядел весьма печально.

– Ладно, ничего не поделаешь. У меня нет времени, пойду как есть!

Мы свернули наш пикник и двинулись в путь. По дороге я позвонил ассистентке и подтвердил, что все в порядке, я буду на месте в условленное время, примерно.

– Примерно? Но это прямой эфир! – напомнила мне она непримиримым тоном.

Я отключился, и мы прибавили шаг.

– А… как же твой страх перед камерами? – спросила Анна.

Странным образом я его не чувствовал, он куда-то испарился.

– Все будет в порядке. Думаю, мне все-таки удалось принять свои недостатки. Видимо, я наконец понял, что они есть у всех…

И, видя, что она улыбнулась, я добавил:

– Кроме Барри Кантора, разумеется!

Мы успели в последний момент. Мне пришлось пройти через сеанс экспресс-макияжа, затем меня снабдили крошечным микрофоном, и вот я уже на площадке, тепло принятый Опрой, несмотря на позднее прибытие.

Меня усадили в кресло. Опра села напротив. Быстрая проверка звука, и в ожидании эфира нам показали последние новости. Это было сообщение, предшествующее нашей передаче: «Департамент юстиции приказал освободить арестованного по ошибке мужчину по делу о поджогах зданий. Кстати, местонахождение Барри Кантора, советника президента, которого, напоминаем, подозревают в соучастии в политическом убийстве в прошлом году, остается неизвестным. В последний раз его видели вчера вечером в здании небоскреба „Блэкстоун“ в Нью-Йорке незадолго до пожара в соседней башне…»

Затем диктор объявил о начале нашей передачи, потом пошел рекламный блок.

– Внимание, – раздался из динамиков голос главного режиссера, – эфир через пять секунд, три, два, один, тишина: заставка!

Помещение наполнила музыка. В одном из углов комнаты, на уровне пола, небольшой экран показывал данные по аудитории: чуть больше двадцати двух миллионов телезрителей.

Двадцать два миллиона…

Я насчитал восемь камер, одна из них небольшая, автоматическая, которая перемещалась прямо передо мной по рельсам.

Конечно, я чувствовал себя взволнованным при мысли о том, что мне придется держать слово перед таким количеством людей, но я сказал себе, что это такие же люди, как я сам, со всеми их слабостями и несовершенствами. Я был всего лишь человеческим существом среди других человеческих существ, и никем больше.

Опра удивительно естественно представила меня телезрителям и кратко перечислила мои литературные достижения, прежде чем перейти к последнему детективному роману, сюжет которого она попросила меня обрисовать.

Я собрался с мыслями, чтобы ответить, но… странным образом мысли словно перепутались у меня в голове, я почувствовал тяжесть в животе, будто сильная инерция заставляла меня… молчать. Внезапно мой роман показался мне… вторичным и серым. Я столько лет мечтал, чтобы меня пригласили на эту передачу, чтобы я мог рассказать о своих книгах и продвинуть свою карьеру… а тут вдруг перестал этого хотеть. В этот момент у меня в голове была только цифра в двадцать два миллиона телезрителей, обратившихся в слух, и мой тихий внутренний голос нашептывал мне: «Скажи то, что ты действительно хочешь сказать. Не упускай такой возможности, это единственный шанс».

– Тимоти Фишер?

– Простите. Я немного задумался… На самом деле… я считаю, что… я не хотел бы говорить о моем романе.

Опра расхохоталась, но в ее глазах мелькнуло некоторое беспокойство. Мы были в прямом эфире… а передача должна была длиться целый час.

– Но я пригласила вас именно для этого.

– Да, это так, но я понял… что предпочитаю поговорить на темы, которые особенно волнуют меня сегодня.

Опра улыбнулась, нахмурив при этом брови:

– И что же волнует вас сегодня?

– Мы. Мы, люди. Наше место на Земле и наше будущее.

С известным чувством гибкости и истинной широтой взглядов, Опра позволила мне высказаться. И я стал говорить об интуиции, этом непризнанном чувстве, которым обладаем все мы и которое всем нам необходимо, потому что поможет нам прийти к согласию с самими собой и к гармонии с миром, жить в унисон с часами Вселенной. Я стал говорить об экологии, и в первую очередь об экологии духа: если ты находишься в мире с самим собой, прислушиваясь к своим ощущениям, к своему телу, уважаешь свою внутреннюю реальность, то велики шансы, что ты будешь уважать и природу, поскольку мы все и есть природа, а природа – это мы. Я стал говорить о больших финансовых фирмах и рассказал о том, что узнал от Гленна вчера вечером: о решающей роли этих фирм в климатических катаклизмах, в загрязнении природы, а также об их разрушительной деятельности, связанной с инвестициями в жилой фонд. Я говорил о безнаказанном загрязнении океанов некоторыми торговыми судами и танкерами.

– Инвестиционные фонды скупают предприятия по всему миру, в разных секторах экономики, а затем принимают решения, которые серьезно затрагивают жизнь работников. Но с высоты своих небоскребов они их не видят и не слышат, они никогда не почувствуют их рукопожатия. Это люди без лиц, без голосов, без тел. Индейцы лакота, которые все еще живут в нашей стране, говорят, что, когда человек отдаляется от природы, его сердце становится жестоким. Там, в этих высоких башнях, люди отрезаны от природы, но также они отрезаны и от других людей.

– Именно, – поддержала меня Опра, – вот уже неделю журналисты расследуют деятельность этих финансовых монстров. И несмотря на эти неприемлемые пожары в их офисах, мы видим, что общественное мнение изменилось, и чувствуем волну гнева, а может, и ненависти, которая поднимается против руководства этих компаний. Вы тоже чувствуете что-то подобное?

Впервые в жизни у меня спрашивали, ненавижу ли я кого-нибудь. Первой моей реакцией было ответить: да, в самом деле, я их ненавижу. Потому что они принимают решения, которые отвечают лишь их личным интересам. И это стало причиной катастрофы для людей и природы… Я хотел все это сказать, но неожиданно в груди у меня возникло странное ощущение. И я позволил себе прислушаться к самому себе и попытался понять, что хотело сказать мне мое тело. И то, что мне открылось, было приглашением… к сомнению.

У сомнений иногда бывает чудесное свойство рождать мгновенное озарение. Я подумал, что мне ведь и самому тоже случалось принимать решения, служившие лишь моим интересам, наносящие вред природе, а значит, и другим людям.

Мне случалось покупать фрукты или овощи, не обращая внимания на то, где их вырастили: поблизости от меня или на другом конце света. Бывало, что я покупал стейк, даже не пытаясь узнать, провел ли бычок свою жизнь, питаясь травой на пастбище, или его пичкали соей из Амазонии в промышленном ангаре. Зачастую я покупал одежду, которая была мне не нужна, и не всегда думал о том, чтобы проверить, где и как ее произвели. Когда я покупал обувь, и она мне действительно нравилась, я не всегда проверял, не сшили ли ее дети в Бангладеш или других подобных местах. Бывало, когда мне хотелось отдохнуть, я пользовался рекламными предложениями круизов или путешествий в далекие края, хотя изначально думал о том, чтобы провести отпуск, не выезжая за границу. Если бы я мог себе позволить, то наверняка уже раскошелился бы на более спортивный, а значит, более вредный для атмосферы автомобиль. А когда у меня накапливалось немного денег, то я искал для них вложение повыгоднее, не слишком стараясь выяснить, что на самом деле будут делать с моими сбережениями…

– Тимоти Фишер?..

– Простите… В сущности… я считаю, что… да, эти компании и их владельцы обладают чрезмерной властью, просто огромной… но гнев и ненависть порождают нечто вроде коллективного эгрегора[19]19
  Коллективный эгрегор – душа вещи, «ментальный конденсат», порождаемый мыслями и эмоциями людей и обретающий самостоятельное существование.


[Закрыть], который тянет всех нас на дно. Впрочем, он чувствуется сегодня и в других областях, и это давит на все человечество. Это чистый негатив и, кроме того… совершенно бесполезный.

– Почему же?

– Потому что мы все можем изменить ход вещей прямо сейчас.

– Вы нас заинтриговали…

– В самом деле, чем станет их власть, если вы, я, все мы, просто решим быть более осмотрительными в наших повседневных решениях? Их предприятия существуют благодаря нам, нашим покупкам, нашему выбору. Они целиком базируются на нас и без нас ничего собой не представляют. Их несколько сотен. Нас восемь миллиардов. Их власть рухнет быстрее, чем любая башня… – Я замолчал ненадолго и добавил: – Да, сейчас эти компании более могущественны, чем правительства. Но настоящие хозяева мира – это мы.

* * *

После того как передача закончилась, мы с Анной прошли по студийным коридорам и скоро оказались под солнцем, сиявшим на ярко-голубом небе. Мы поднялись до Седьмой авеню и через десять минут снова оказались среди зелени Центрального парка.

Свернули с одной из аллей, пересекли рощицу и сделали несколько шагов по лугу, гораздо более приятному, чем искусно подстриженные лужайки. Анна замедлила шаг, остановилась и повернулась ко мне.

Она молча смотрела на меня с серьезным выражением лица.

– Думаю, мой дар предвидения возвращается, – сказала она.

– Серьезно? Это правда?

Она кивнула с немного вымученной улыбкой.

– Но… это же отлично, – сказал я.

– Да, да.

Она выглядела немного странной.

– Как ты это поняла?

– Сегодня, как раз перед тем, как ты оказался на съемочной площадке, у меня в голове возник образ, вот так, неожиданно, как прежде…

– И что это было?

Ее взгляд устремился к небу, в то время как она пыталась подобрать слова.

– Я увидела автора, который что-то бормочет… и оказывается не способен сформулировать три предложения, чтобы рассказать о своей книге.

Я просто онемел на несколько секунд, не в состоянии вымолвить ни слова.

– Ладно… это мило… очень приятно…

Анна некоторое время сохраняла серьезность, потом расхохоталась и так близко подошла ко мне, что я отступил. А потом она повалила меня на траву и оказалась сверху, лежа на мне, с лукавой улыбкой на губах.

– Я тебя разыграла! – сказала она.

Ее улыбка исчезла, и она внимательно посмотрела на меня:

– Когда ты поднимался на площадку, у меня было предвидение, что описанное в твоем романе было правдой.

– Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь…

Она не ответила, но посмотрела мне прямо в глаза долгим взглядом, потом, медленно, ее лицо приблизилось к моему, и она поцеловала меня; ее поцелуй был сладким и быстрым, такие поцелуи заставляют вас мгновенно воспарить и в то же самое время оставляют самое жестокое разочарование.

Я не мог оторвать от нее взгляда: от ее глаз, ее нежных губ, я вдыхал тонкий аромат ее кожи и чувствовал ее дыхание. Я не мог устоять и обнял ее, осыпал ее поцелуями, нежными и страстными. Мы покатились по траве, растворяясь друг в друге; и в этом чудесном опьяняющем слиянии скользнули в тайную вселенную, где души соединяются в едином порыве, чтобы коснуться благодати.