Текст книги "Непрямое говорение"

Вместе с тем, входя в редуцированную Гуссерлем коммуникативную сферу и включая в себя компоненты и смыслы, которых нет во внекоммуникативных логических актах выражения, акты говорения не отделены от последних непроницаемой стеной. Эта связь логических актов и актов говорения имеет среди прочих главную сторону – семантическую (а через нее и референциальную). Гуссерлевы логические акты – естественная среда семантики. Значит ли это, что для актов говорения семантические «схемы» логических актов – неотмысливаемые посредники, что это посредничество (в реальном пределе – управляющее доминирование) логического слоя непреодолимо для актов говорения? С развиваемой здесь точки зрения – нет. Понятно, что поскольку значения «применяются» и в коммуникативной речи, их эксплицируемая логикой идеальная значимость также участвует в образовании смысла коммуникативных высказываний. Но именно «участвует», хотя бывает и на ведущих ролях, а не формирует полностью, как в логической сфере. Логическое не покрывает всю сферу смысла актов говорения, в частности, его ноэтических компонентов.[283]283
  Гуссерль, кажется (хотя обычно это интерпретируется иначе), полагал схожим образом. Да, Гуссерль говорил о примате логического – в сфере концептуализируемого (эксплицируемого и предицируемого) чистого внекоммуникативного смысла. В том же знаменитом 124-м параграфе читаем: «"Выражение" – форма примечательная; она позволяет приспособить себя ко всякому „смыслу“ (ноэматическому „ядру“), возвышая таковой до царства „логоса“, до царства понятийного, а тем самым „всеобщего“». С одной стороны, здесь жестко выраженный примат логического, с другой – это доминирующее положение признается именно для логического же – т. е. того, где есть «ноэматическое ядро», а не для всего смысла с его многообразными «обособлениями» и усложнениями: ведь как раз ограниченностью этого «царства всеобщего» Гуссерль будет объяснять причину принципиальной смысловой неполноты языковых выражений (см. раздел «Элементы непрямого выражения у Гуссерля»),


[Закрыть] Акты говорения могут «перепрыгивать» через логическую ступень и самолично выходить к своему «предмету» и «смыслу».

Дело не только в том, что семантика «больше» логики, а логика – «строже» семантики и что язык, используя означивающие потенции семантики, может обходить стороной логические схемы по нелогическим семантическим тропам. Дело и в том, что всю сферу смысла актов говорения не покрывает не только «логическое», но и в целом «семантическое». Смысл говорения – больше семантики, а семантика вообще – меньше смысла. Если акты означивающего выражения имеют своим предметом то, что с очевидностью усматривается в качестве идеального содержания семантики в гуссерлевом понимании, то предметом актов говорения может быть и то, что не семантизовано или даже в принципе не семантизуемо (например, в тропах,[284]284
  См. к понятию «несемантизуемого» смысла у П. Рикера: «Метафорическая референция… состоит в том, что ослабление дескриптивной референции… при более пристальном рассмотрении оказывается негативным условием высвобождения возможности более полной референции к таким аспектам нашего бытия-в-мире, которые не могут быть выражены непосредственно. Косвенно, но вполне определенно, на эти аспекты можно указать при помощи нового соответствия, которое в смысловом плане возводится метафорическим высказыванием на руинах буквального смысла, упраздненного своей собственной неуместностью» (Рикер П. Время и рассказ. Т. 1. М.; СПб., 2000. С. 98).


[Закрыть] но не только). Акты говорения могут «указывать» на этот несемантизуемый смысл «косвенно», «намеком», «непрямо», могут «показывать» его, «изображать», «порождать», «рассказывать», в том числе могут «изображать» и «показывать» сам язык (Бахтин) и т. д.

§ 7. Потенциальное значение гуссерлевых актов выражения для феноменологии непрямого говорения. Если, таким образом, оценивать акты говорения на фоне гуссерлева разведения двух типов языковых актов, то они подчеркнуто совмещают в себе и «выражение», и «извещение», и ряд других смысловых моментов. При этом выражение и извещение именно «совмещены» в говорении – в смысле взаимодиффузной интерференции, а не просто сведены в некое комплексное многокомпонентное целое как два изолированных типа актов.

Здесь будет развиваться понимание, согласно которому гуссерлевы акты внекоммуникативного «выражения» – конститутивный момент актов говорения и речи вообще. Безотносительно к тому или иному решению спора вокруг обоснованности/необоснованности самого гуссерлева разделения внекоммуникативного выражения и извещения (мы неоднократно будем обращаться к нему по ходу дела) толкование Гуссерлем их логической ветви или разновидности (экспликации, номинации, предикации) небезразлично для существа вопроса при любом понимании языковых актов. Хотя бы даже эти моменты и проявлялись в них как отсутствующие (такое «отсутствие» значимо: оно становится содержательным компонентом толкования языка – как, например, является им в соответствующих концепциях тезис о неуниверсальности предикативного акта) или как имеющие иную природу, как всегда сочлененные с другими, не выражающими в этом смысле или выражающими не в этом смысле, компонентами языковых актов.

Для феноменологии говорения гуссерлевы внекоммуникативные акты логического выражения значимы прежде всего проблемой своего посредничества между говорением и ноэтически-ноэматическими структурами и потоками сознания и в не меньшей степени вопросом о возможности или невозможности избежать этого посредничества и о формах его возможного «избежания». Помимо посредничества, принимаемого или отвергаемого теми или иными типами актов говорения, гуссерлевы акты выражения существенны и объяснительными потенциями, содержащимися в их гуссерлевом толковании. Уже говорилось о предлагаемом здесь толковании актов говорения как обладающих на уровне смысла – в отличие от актов логического выражения – «ноэтическими» в гуссерлевом понимании составляющими; забегая вперед, скажем, что ноэтически-ноэматическое толкование актов сознания и структуры логических актов выражения оказывается – даже в случае отказа тех или иных речевых конструкций от их посредничества – обладающим потенциальной операциональной силой: многое в непрямом выражении смысла может быть если не понято, то, как минимум, описано в качестве того, что основано на различного рода переконфигурациях и комбинаторике ноэм и ноэс. В том числе могут быть так тематически поняты или операционально описаны и различные формы подключения в речи «другого» (чужого голоса, точки зрения, интенции, тональности и т. д.), включая и тезис о языке как форме «другости», имплантированной во всякое, включая редуцированное, сознание.

Ноэтически-ноэматическое толкование Гуссерлем внекоммуникативных актов логического выражения особо значимо для феномена непрямого говорения благодаря тому известному обстоятельству, что в нем в эллиптичном виде содержится идея принципиальной непрямоты всех языковых актов как таковых. Хотя аксиологический знак при оценке этой принципиальной непрямоты языка и будет смещен нами (с того, что по возможности должно преодолевать, на то, что составляет силу языка для выражения всей полноты смысла актов говорения), в основу развиваемой здесь точки зрения на непрямое говорение (как и в основу лосевской концепции «эйдетического языка») положен именно гуссерлианский концептуальный стимул. Гуссерлева идея непрямоты языковых выражений существенна тем, что она распространялась в том числе и на те логические акты выражения, которые самим Гуссерлем толковались сначала как «объективные высказывания», а затем как тип высказываний, фундирующих остальные типы. «Непрямота» имплантировалась Гуссерлем в язык как таковой.

Эта сторона гуссерлевой феноменологии вызвала серию различных интерпретаций: наряду с ее принятием (в том числе в символических версиях языка, о которых мы уже говорили в предыдущих статьях – в ивановской, лосевской и бахтинской), она стала объектом разнообразной критики, в которой можно выделить одну особенно значимо звучащую для нас струну. Гуссерлева идея непрямоты языковых выражений критикуется как отражающая вместе с силой и все слабости «трансцендентальной философии» – в той мере и в тех пунктах, в каких гуссерлева феноменология признает себя «трансцендентальной» в близком к кантианскому смысле. Трансцендентализм, согласно этой точке зрения, по самим своим постулатам, в частности, о статусе гносеологического субъекта, не может не быть метафорическим (и метафизическим) и потому не способен реально приблизиться к трансцендентности (референции), особенно – к истории (одна из глав уже упоминавшейся книги Ф. Р. Анкерсмита[285]285
  Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М., 2003.


[Закрыть] так и названа: «Трансцендентализм: и взлет и падение метафоры»). Шаткость языковой теории Гуссерля сказалась, согласно ее оппонентам, на бессилии ее собственного языка: Э. Финк в докладе об «операциональных понятиях в феноменологии Гуссерля», прочитанном на Гуссерлевском коллоквиуме в Руайо-моне в 1957 г.,[286]286
  Подробнее о позиции Финка см. «Эйдетический язык», § 38 «Эйдетический язык Лосева и трансцендентальный язык Э. Финка».


[Закрыть] объяснил «неопределенность» многих, включая основные, феноменологических понятий, таких, как «феномен», «конституирование», «эпоха», их преимущественно операциональным, а не собственно тематическим употреблением. В тематических понятиях, по Финку, фиксируется то, о чем говорится, операциональные же понятия носят исключительно служебный, посредующий характер и лишены функции какого-либо предметного фиксирования. Преобладание операциональности над тематизмом (неразработанность специального тематического языка для трансцендентальной сферы) – оценивается как ахиллесова пята гуссерлевой феноменологии (вместо разговора о предметах – разговор об их «тенях» или «среде видения, которую мы не видим, потому что видим благодаря ей»). По мнению Ж. Деррида (ссылавшегося в том числе на Э. Финка – см. там же), феноменология питается метафорами даже при создании своих базовых категорий – и потому обманывается языком как раз там, где думает, что его преодолела в пользу мифического «чистого смысла»: не чистый смысл фундирует у Гуссерля язык, а языковое бессознательное – чистый смысл.

Здесь, напротив, будет развиваться идея, что предложенная Гуссерлем терминологическая система операционально сильна настолько, что способна тематизировать – помимо непосредственного своего предметного поля – и чуждое самой чистой феноменологии содержание (собственно говоря, и критика гуссерлевых понятий за нетематичность тоже в том числе опирается как на свою единственную «тему» только на сами «операциональные» гуссерлевы понятия).

Прежде чем непосредственно обратиться к «феноменологии говорения», воспроизведем в нашей интерпретации те аспекты гуссерлевых внекоммуникативно рассматриваемых языковых актов, которые могут быть отнесены к идее принципиальной непрямоты языка.

§ 8. Ноэматически-ноэтическая двусмысленность языка. Одна из главных гуссерлевых «идей к чистой феноменологии» состояла, как уже говорилось, в утверждении одновременно сущностной взаимосвязи и необходимости эксплицированного разведения ноэматической и ноэтической сторон каждого без исключения акта. По отношению к языку этот тезис в принципе остается тем же, но обрастает дополнительными обстоятельствами, связанными со спецификой языка. Речь тоже всегда пронизана, по мысли Гуссерля, «параллелизмом ноэс и ноэм», т. е. преимущественно неотрефлектированным органическим смешением ноэтической и ноэматической сторон, в частности – имманентной семантической двусторонностью, которую равным образом трудно распознать и расчленить. Именно по причине этой всегда пронизывающей речь и не всегда извлекаемой из глубины ноэтически-ноэматической двусторонности и параллелизма во многих местах «Идей 1» говорится о сущностной двусмысленности языка, опасной – если ее не замечать, удобной – если осознанно ею пользоваться.[287]287
  «Всеобщая, неизбежная двусмысленность речей, обусловленная таким параллелизмом (параллелизмом ноэсиса и ноэмы> и проявляющая свою действенность всюду, где обсуждаются соответствующие отношения, – она, естественно, сказывается и в речах о выражении и значении. Эта двусмысленность опасна лишь до тех пор, пока она не познана как таковая и, соответственно, не разграничены параллельные структуры. Но если это уже произошло, то следует лишь позаботиться о том, чтобы во всех конкретных случаях оставалось несомненным, с которой из двух структур сопрягается речь» (§ 124).


[Закрыть]

Сращенность ноэтической и ноэматической сторон языка – природна и органична для его жизни, она характерна для всех языковых единиц и явлений, будь эти сращения на поверхности или скрыты, осознаны или нет. Их различение в языке – задача столь же непростая, как и аналогичное различение в чистом мышлении. В семантике (составлявшей преимущественный интерес Гуссерля в связи с акцентированием актов логического выражения) такое различение сталкивается с разного рода сложностями, например, схожими с теми, какие описывались Гуссерлем для психологии. В сфере абстрактной языковой семантики лексические значения (как «представление» в психологическом или «понятие» в логическом смысле) могут имплантировать в себя обе стороны, или смотреть в обе стороны. Так, лексема «восприятие» означает и акт (ноэсу), и воспринятое (ноэму), лексема «суждение» означает и акт суждения, и само вынесенное суждение как ноэму, аналогично – оценка, верование, предположение, сомнение, желание, представление и т. д. (см. § 124).

Гуссерль и здесь оказался в некотором смысле «пионером», во всяком случае, активная фаза понимания и интереса к этой стороне семантики языка в собственно лингвистике наступила позже. К сжатому гуссерлевскому тезису можно теперь присовокуплять многочисленные добытые лингвистикой данные: лексема, говорят лексикологи и семантики, часто содержит в себе помимо смысла, номинирующего «референт», также и информацию о самом акте номинации (т. е. о ноэсе), в частности – об особенностях позиции говорящего. Такое наличие в лексической семантике (как минимум – в ее части) наряду с ноэматическими и поэтических компонентов называется в лингвистической литературе о семантической структуре лексем «информацией о наблюдателе» (описание некоторых элементов акта восприятия), «модальной рамкой» (оценка описываемого говорящим и предполагаемое отношение к нему со стороны адресата)[288]288
  См.: Апресян Ю. Д. Избранные труды. Т. 2. М, 1995. С. 41, 48 и др.


[Закрыть] и др. Сюда относимы не только слова непосредственно хронотопического ряда – «уже», «еще», «перед», «выше» (у Гуссерля есть анализ примера «липа перед воротами»), но и самоценные, никак, например, не связанные с глагольной сферой существительные. Таковы, в частности, «фронтальные существительные» (термин Филлмора – см. там же): «кресло», в отличие от «табурета», предполагает, по современной лексикологической оценке, такую позицию наблюдателя, по отношению к которой означенный предмет развернут к нему своей «фронтальной» стороной (кстати говоря, в «Идеях 1» номинально, без развития, есть и идея фронтальности – § 130). Сложность в том, что сами такого рода лексемы эксплицитно не демонстрируют эту ноэматически-ноэтическую развилку внутри своей семантики, не разводят ноэсу и ноэму, а скорее всего – не могут их развести только своими силами.

Понятно, что в контексте феноменологии говорения смущающая логику и разные версии теории референции ноэматически-ноэтическая двусмысленность языка, «навязывающая метафоричность», оборачивается богатым резервуаром форм непрямого говорения. Говоря в бахтинских терминах, язык всегда – гибридное ноэтически-ноэматическое образование, темное или осознанное. Если в целях гуссерлевой чистой феноменологии – полностью развести, где это возможно, ноэтически-ноэматические сращения ради уклонения от двусмысленности и разного рода эквивокации в логической речи, то в целях феноменологии непрямого говорения – показ способов трансформации органических («темных», т. е. неразличаемо смешанных) языковых гибридов ноэм и ноэс в осознанно-отрефлектированные ноэтически-ноэматические формы гибридности, посредством которых, в том числе, и реализуется способность языка выражать непрямые смыслы.

В обычных случаях Гуссерль видел выход из «темной» ноэтически-ноэматической гибридности языка в корректно применяемой образности, понимаемой им в смысле дистанцирования выражаемого смысла от семантики языка; в значимых же случаях, не разрешаемых легким метафорическим касанием языка, и прежде всего в специально интересовавших Гуссерля актах логического выражения – в отчетливой экспликации того, с какой из сторон (ноэматической или ноэтической) сопряжена в каждом конкретном означивании речь. Помощник гибридно «двусмысленной» семантике в данном отношении – синтаксис предложения. Хотя они также этого чаще всего не делают (в том числе, в целях непрямого говорения), только предложения в принципе способны на полное разведение ноэм и ноэс при – подчеркнем – неустранимости, неотмысливаемости их сущностного единства в каждом предложении как языковом акте. Предложение обладает такой разводящей способностью потому, что само оно есть, по Гуссерлю, их коррелятивно сложенное единство: «предложение суждения», т. е. по существу акт субъект-предикатной связи, определялось Гуссерлем как единство ноэмы и ноэсы (единство «материала» акта и «формы» акта).

§ 9. Стяжения и их разворачивание. Для требующей точности сферы формальной апофантики и логических актов выражения Гуссерль предлагал, во избежание пронизывающей речь гибридности ноэм и ноэс, способ их прямого семантического различения и последующего разведения по разным синтаксическим позициям. Так, в предложенииXдолжен быть Гследуетразвернуть его ноэтическую составляющую и понимать, говорит Гуссерль, как сокращение от Должно быть так, чтобы X был 7 (современное перефразирование включает в себя этот прием). Такое «разворачивание» стяженных предложений Гуссерль толкует в том смысле, что полученный в результате «новый» дополнительный предикат – это обособление и автономная семантизация не семантизованной в исходном предложении модальности акта (в его примере семантизуется утверждаемое долженствование: «должно быть так»). Вместо двух элементов (обычно понимаемый предикативный двучлен) разворачивающее стяженные формы предложение содержит три (предикативный двучлен X быть Г плюс эксплицированная модальность ноэсы Должно быть так), т. е. два предикативных акта, отчетливых в развернутом предложении, выражены в исходном гибридно-стяженном через один. Если выйти из рамок гуссерлевой формальной апофантики в интересующую нас сферу реального говорения, то за "Карфаген должен быть разрушен" надо, поскольку «Карфаген» ничего не может быть «должен», усматривать "Это должно быть так, чтобы Карфаген был разрушен, и далее (если продолжить разворачивание в редуцируемом Гуссерлем коммуникативном режиме): «Вы (мы) должны сделать это (так) – чтобы Карфаген был разрушен». За иначе стяженным коммуникативным вариантом «Вы (мы) должны разрушить Карфаген» также стоит «Вы (мы) должны сделать это (так) – чтобы Карфаген был разрушен».

Для актов говорения и для языка вообще такого рода стяжения – органичная эллиптичная форма. Обычно стяжения адекватно понимаются и без развертывания их двойственной ноэтически-ноэматической природы, но преимущественная неотрефлектированность этого «скачка понимания» не может не приводить и к сбоям восприятия (мы еще вернемся к этой форме). Если поэтому логиками способность языка стягивать акты сознания оценивается чаще всего негативно, то для говорения это же органичное тяготение языка к сокращению состава связанных с ними актов сознания оборачивается возможностью выразить непрямой смысл, т. е. смысл, выходящий за семантические рамки и пределы конкретных стяженных ноэм и ноэс в смысловое пространство, окружающее их в общем потоке актов сознания. Сам «стяженный» смысл нередко выражается, как мы увидим впоследствии, в сокращенной форме точнее и полнее, чем в развернутой (через емко скомпонованное меньшее язык передает больше, чем через изоморфно-вялое следование за мыслью – да и возможно ли вообще последнее?).

Стяжение актов составляет резерв непрямого говорения и потому, что оно оставляет вероятностным – или скрытым – ролевое распределение (принадлежность) точки исхождения модальности и описываемого «предмета», вводя модальность акта внутрь описываемого, внутрь предикативно выстроенного выражения ноэматического состава (X должно быть Y). Не случайно именно этот аспект гуссерлевой феноменологии воспринимался адептом непрямого и неименующего говорения Вяч. Ивановым, крайне редко ссылавшимся на собственно философские штудии, как органично символический тезис (для понимания символических энергий языка, говорил он, значимы «учения новейших гносеологое о скрытом присутствии в каждом логическом суждении, кроме подлежащего и сказуемого, еще третьего, нормативного элемента, некоего „да“, или „так да будет“» – 11, 593–594).

§ 10. Вопрос об универсальности модального компонента. Имеют ли приводившиеся примеры на раскрутку стяжений общеязыковой характер? Всегда ли такой способ возможен или – в другом ракурсе – существуют ли непреодолимые для перефразирования границы двусмысленной ноэтически-ноэматической сращенности языка?

Сам Гуссерль понимал приведенный им способ разведения изначально стяженных ноэм и ноэс как применимый для понятийно-языкового развертывания только модализированных типов актов. Существуют ли немодализированные акты? Если да, если немодализированность актов сознания в каком-либо смысле возможна, то в чем особенности ее языкового выражения по сравнению с модализированными актами? Это острый вопрос феноменологии языка и лингвистики, не имеющий не только однозначного решения, но даже однозначного толкования смысла самого вопроса (возможны ли и как возможны безоценочные высказывания, возможны ли и как возможны «объективные» высказывания – объективные «истинностные» референции и предикации, возможно ли вообще выражение только ноэматического состава без ноэтики и т. д.).

Гуссерль рассматривал эту тематику применительно к типике актов чистого сознания, в которую включал свои некоммуникативные логические акты выражения. Для этих актов и этой сферы сознания Гуссерль считал возможным признавать немодализированные акты. Хотя для актов говорения в живой коммуникативной речи такая возможность, по всей видимости, Гуссерлем отрицалась (это становится ясным из самого понимания немодализированных актов чистого сознания – см. ниже), феномен немодализированного языкового выражения, если он действительно возможен, имеет принципиальное значение и для понимания актов говорения. Ведь полигон этой гипотетической немодализированности – семантика, а она неустранимо значима для коммуникативных языковых процессов любого строения, любой телеологии, любой манеры указания на смысл и любого способа его передачи, включая непрямые (для тех же, в частности, тропов: ведь метафорический смысл передается через семантическую фигуру). Широко понимаемая семантика (т. е. не только как смысловая материя логических суждений) всегда стоит между языковыми высказываниями и связанными с ними актами сознания, будь это выражение логических суждений, прямая остенсия или непрямое иносказание; нельзя понять смысл иносказания без посредства иносказующей семантики, небуквальный смысл метафоры – без буквальной семантики (к интонации как способу в том числе вне семантической передачи смысла мы обратимся позже).

Логика, говорили мы выше, минуема, семантика – нет: она стоит прозрачным или непрозрачным, прямым или косвенным, необходимым или обходимым посредником между высказыванием и смыслом (или служит «материальным носителем» последнего в случаях его чисто интонационной передачи – см. § 35). Корни семантики сплетены с чистой феноменологией, и теснее всего именно в зоне, охватываемой гуссерлевыми логическими актами некоммуникативного выражения, причем главная семантическая тайна содержится в «простом» акте первичного – с непосредственным усмотрением – означивания сознанием чего-либо как «бумаги», как «белого», как «тела», как «протяженного» или как «белой бумаги» и как «все тела протяженны». Именно в эту сторону развивалась гуссерлева теория значений от ЛИ к «Идеям 1», и именно такие – первичные с непосредственным усмотрением – означивания и оценивались Гуссерлем как немодализованные акты.

Но как в таком случае мыслилось самим Гуссерлем выражение языком признаваемых им немодализированных актов сознания: таким же ли образом, как в случае модализированных, т. е. со стяжением, или иначе? И так же ли есть в выражении немодализированных актов непрямые смысловые элементы? Понятно, что в немодализированных актах, исходя из самого их определения, не может быть стяжений по типу «X должен быть Y», так как в них нет модальности. Значит ли это, что здесь должно мыслить «прямое», ноэтически-ноэматически недвусмысленное выражение? Такое, как надо ожидать, выражение, которое будет иметь только ноэматическую природу, что и обеспечит отсутствие двусмысленности? В ЛИ вопрос так примерно Гуссерлем и решался, но в «Идеях 1» возможность сугубо ноэматических выражений ставится под серьезное сомнение, во всяком случае – обставляется существенными уточнениями и оговорками (которые, в том числе, и вызвали разочарование у почитателей ЛИ как некоторая уступка Гуссерля релятивизму).

Для нового усложненного толкования этой темы Гуссерль по-своему развернул в «Идеях 1» известную идею концептуального сворачивания в «одно» семантики как номинации и семантики как предикации. При поворачивании вопроса в предикативную сторону он примет такой вид: какой статус – модальный или нет, только ноэматический или стяженный ноэтически-ноэматический – у того фрагмента из приводившегося выше гуссерлева примера, который является предикативным актом в обычном лингвистическом понимании («X есть Y») и который обособляется от временной составляющей и модального предиката долженствования, выносимого при развертке в самостоятельный дополнительный компонент? Понятно, что выражение "все тела должны быть протяженными" модализованное, но модализированны ли выражения "все тела протяженны" и «это – тело»!

§ 11. Принцип «лестницы модификаций». Гуссерлевы версии решения вопроса о модальности соответствуют общей регулятивной идее всего гуссерлева подхода к языку – идее многоступенчатой «лестницы модификаций».[289]289
  Общее понятие об этом принципе см. в «Эйдетический язык», § 14.


[Закрыть] Мы уже видели (в Экскурсе 2), как эта идея «работает» у Гуссерля при разведении вне коммуникативных актов выражения и актов извещения: эти типы актов оценивались Гуссерлем как модификационные ступени единого по природе, но качественно дифференцированного по сфере применения процесса языкового выражения. При этом «гласящие» слова, т. е. обычный предмет лингвистики, понимались Гуссерлем не только как «не все выражение», но и как «не выражение» в собственном независимом смысле: коммуникативно-гласящие высказывания могут считаться выражением, говорит Гуссерль, исключительно на том основании, что они выражают то, что само уже есть выражение (используемая в развернутой и коммуникативно ориентированной речи семантика сама уже есть выражение ноэтически-ноэматических структур сознания). Гуссерлем утверждался, таким образом, постулат о деуступенчатости выражения вообще и тем самым – о второступенчатости, о «наследническом» характере всякого коммуникативного выражения и о посредничающем статусе семантического и логического. Коммуникативная речь – это всегда «выражение выражения»: коммуникативность налагается на логическое выражение (не обязательно на суждение, но на номинацию).

Однако означенные две ступени («выражение выражения») – это для феноменологии говорения как минимум. Она может мыслить дальнейшее продвижение к тройственности (а возможно, и далее – к многоступенчатой «лестнице»): к «выражению выражения выражения», причем это увеличение количества ступеней лестницы модификаций возможно в ее обе стороны. При развертывании лестницы Гуссерля в сторону чувственной речи такую тройственность иллюстрировать легко: в языковых выражениях в их обычном понимании косвенная, например, речь – это выражение чужого выражения, которое само есть, согласно описанному гуссерлеву постулату, выражение логического акта выражения. В эту – условно «бахтинскую» – сторону Гуссерль в «Идеях 1» не шел, он двигался здесь в противоположном («лосевском») направлении, развертывая лестницу модификаций к вскрытию того – третьего – пласта «смысла и предложения», который локализован «прежде» или «вне» логики – внутри самих и всех без исключения ноэм, т. е. между логическим выражением и «самой вещью». В отличие от ЛИ эта третья ступень из «Идей 1» самим фактом включения понятия предложение «берет» семантику иначе – уже не чисто ноэматически, а с добавлением элементов ноэтики, или в ее, как обозначила бы лингвистика, процессуально-синтаксическом («пред-ложенческом»), а не статично-понятийном и номинирующем («лексическом») аспекте. Причем содержательность статусно трансформируется здесь от «семантики» до «смысла» (того, что не просто означивает, как значения, а осмысляет, придает смысл). «Ведь необходимо, – говорит Гуссерль, – постоянно иметь в виду, что понятия «смысл» и «предложение» не содержат для нас ничего от выражения и понятийного значения, зато обнимают собою все выраженные предложения и, соответственно, значения предложений. Согласно нашим анализам эти понятия обозначают абстрактный слой, принадлежный к полной ткани всех ноэм. Весьма перспективно для нашего познания, если бы удалось обрести этот слой в его полноохватной всеобщности…» (§ 133). Нельзя не увидеть, или во всяком случае не предположить, что здесь содержание в ипостаси смысла сдвигается этим гуссерлевым абстрактным пластом «смысла и предложения» не только ближе к ноэсам, но и на позицию «выше» или – еще интереснее – «сбоку» от логики. Именно в этой зоне – «прежде» или «сбоку» от логики – и локализована гуссерлева версия решения проблемы модальности.

§ 12. Ступени гуссерлевой модальности. Прадокса и ноэматическое предложение. И в теории модальности основная идея Гуссерля в том, чтобы понять модализированность актов в градации – и затем расположить немодализированные акты, вызывающие концептуальные затруднения в своем толковании, на минимально пред ставимой ступени такой градационной лестницы модальности.

Нас, конечно, интересует проекция этой идеи на язык. Все языковые акты как таковые относились Гуссерлем к «доксическим» (доксотетическим) актам, т. е. к актам, в которых эксплицитно или скрыто наличествует та или иная разновидность или та или иная степень веры (доксы), фактически – та или иная разновидность ноэсы (что как раз и исключает возможность сугубо ноэматических высказываний). «Доксически-ноэтическое» простирается, начиная от эксплицитной модальности актов вроде сомнения, вопроса, пожелания, радости и пр., вплоть до – момент модального предела у Гуссерля – немодализированной прадоксы. Нельзя не заметить, что немодализированная прадокса – амбивалентное или антиномичное понятие: утверждая, что докса есть то, что модально, Гуссерль утверждает, что есть нечто немодальное, что, тем не менее, тоже докса и даже – лоно всего доксического. В немодализированной прадоксе вера – каковая ведь по определению всегда есть модальность – выступает, говорит Гуссерль, в ее особой модификации «уверенности», т. е. как несомненная самоданная очевидность усматриваемого феномена, как его почерпаемость сознанием из «самого дающего первоисточника» (из непосредственной точки встречи акта с «самой вещью»), будь то чувственное восприятие или интеллектуальная интуиция.

Вокруг этой гуссерлевой идеи строилось много толкований, включая отождествление прадоксы с «самой сущностью», с трансцендентным и т. д. Но такие истолкования продолжают, по-видимому, смотреть на ситуацию только ноэматическими глазами – как, с некоторой натяжкой, в ЛИ, вместо бинокулярного ноэтически-ноэматического зрения, настраиваемого в «Идеях 1». Прадокса – вид именно доксы, т. е. ноэсы, а не ноэмы, и как таковая она вводилась Гуссерлем в качестве поэтического, а не ноэматического феномена: все «характеристики доксы», или «верования», прежде всего – модальности, коррелятивно сопряженные с модусами бытия предметностей, остаются, говорит Гуссерль, ноэтическими характеристиками (§ 103). Оставаясь же ноэтической характеристикой – модальным качеством акта, направленного на предмет, а не качеством предмета как такового, характеристикой ноэсы, а не «самой вещи», – прадокса как ноэса самоданной очевидности «коррелятивна» особому модусу бытия своих «предметов». Она придает своим ноэмам и стоящим за ними «объектам» статус того (наделяет их смыслом того…), что «действительно есть», в конечном счете – статусом и смыслом «действительности». См. у Гуссерля: «…это в наглядных представлениях, например, реально заключающееся в нормальном восприятии как „примечании чего-либо“ верование в восприятие, а, конкретнее, скажем, уверенность в восприятии; последней, как ноэматический коррелят в самом являющемся „объекте“, соответствует характеристика бытия – „действительно“» (§ 103).