Текст книги "Непрямое говорение"

Пласты непрямого смысла могут наращиваться, например, тогда, когда смена РЦ соседствует со сменами языковых модальностей и тональностей. Фрагмент из чужого РЦ может иметь, например, описательную модальность по отношению к своему референту, а сам – в качестве референта второго порядка для псевдоавторского РЦ-Я – подаваться, например, в нарративной модальности. Наращивается непрямой ноэтический смысл и в случаях совмещения смен и наложений РЦ со сменами и наложениями других типов парных точек говорения (КП и ДП – см. ниже).

§ 93. Референциальная сторона речевых центров. К особо значимым моментам смен и наложений РЦ принадлежит то, что, будучи чужими точками говорения в модусе третьего лица («он», «они»), речевые центры обретают – вследствие равной «объектности» третьего лица и для говорящего, и для слушающего – объективированность (вплоть до возможной полной объектности), а следовательно, начинают поддаваться и референции, и наррации, и изображению. Смены и наложения РЦ имеют в этом смысле двойную – референтно-диалогическую, или ноэматически-ноэтическую – природу: исконная принадлежность к точке исхождения смысла (точке «он») делает чужие РЦ имманентными высказыванию точками говорения, присущая им объектная тень приближает чужие РЦ к объекту референции высказывания (к позиции «предмета речи»). Фрагменты, поданные из чужого РЦ, с одной стороны, референтно на что-то направлены, с другой – они сами помещены в позицию референта для РЦ-Я, причем РЦ-Я может иметь одновременно виды и на преломленное сквозь чужое слово (диалогизированное) референцирование того, на что была изначально направлена сама чужая речь, так что при сменах и наложениях РЦ вряд ли возможно говорить о прямом семантически однолинейном смысле. Если здесь и возможно прямое говорение, то только – парадоксальным образом – из чужого РЦ, т. е. как чужое прямое говорение (впрочем, и оно, будучи воспроизведено чужим для него авторским РЦ, тоже, тем самым, псевдопрямое). Речь же из РЦ-Я в любом смысле непрямая.

Парное существование речевых центров приводит к взаимному перениманию свойств: референтно-объектная сторона РЦ-Он в некоторой степени отбрасывает объективирующий отблеск и на РЦ-Я. Эта объектная тень на повернутом в сторону «он» РЦ-Я дополнительно свидетельствует о его принципиальном отпадении от чистого автора: РЦ-Я (еще раз зафиксируем) – это одна из модификаций первичного автора, всегда для чистого автора конкретно оплотненная и объективированная речевая маска, всегда характерная смысловая позиция, которой он пользуется по преимуществу оговорочно.

Продолжение логической нити от факта близости чужого РЦ к объекту референции и частичной теневой объектности РЦ-Я может привести к версии толкования любого предмета речи как свернутой точки говорения (см. ниже § «Предмет речи как свернутая точка говорения»), в рамках которой возможно полагать, что само разделение на точку говорения и предмет говорения – вещь абстрактная, что всякий семантизованный предмет (референт) функционирует как свернутая точка говорения, повернутая к той или иной местоименной ипостаси – «мы», «все», «ты», «он» или «я» – и тем объективированная. Это связано с отчужденным характером присутствия языка в сознании: любое именование референта «автоматически» подключает порождающую его и интенционально связанную именно с этим именем точку говорения. Я-позиция может назвать имеемое ею в виду тем именем, которое адекватно позиции ты, или позиции он, или позиции мы. Не исключение здесь и «нейтральная семантика»: как общезначимая, она подключает к высказыванию при любом нейтральном именовании точку говорения «все» – тоже характерологически окрашенную.

§ 94. РЦ и двуголосие. Двуголосие в терминах феноменологии говорения. Один из основных видов РЦ и смен РЦ, относящихся к непрямому говорению, – двуголосие; оно подробно обсуждалось в статье о Бахтине «Двуголосие в соотношении с монологизмом и полифонией». Референциальная и коммуникативная цель двуголосия – не «прямые» (ноэматически-семантические) смыслы чужих голосов, а их не получающее в большинстве случаев семантического выражения ноэтическое скрещение (наложение) – либо между собой посредством РЦ-Я, либо с самим РЦ-Я.

Ранее, вне специально феноменологической обработки темы, говорилось о следующих конститутивных особенностях двуголосых конструкций: о двух голосах, разноприродной двуреферентности, трехпредикатности. Так, в сквозном показательном примере со скрещением голосов на границе придаточного предложения (Зато Калломейцев воткнул, не спеша, свое круглое стеклышко между бровью и носом и уставился на студентика, который осмеливается не разделять его «опасений») в придаточном предложении два голоса (авторский и Калломейцева), два разноприродных референта – «студент» и сам чужой голос и, соответственно, три предикации: от голоса Калломейцева на студента, от авторского голоса на студента и от авторского голоса на чужой голос.

Если перевести эти конститутивные особенности на терминологию феноменологии говорения, получим: две точки говорения (два РЦ – РЦ-Я и чужой РЦ), два интенциональных объекта (ноэмы) и трехактность. Во фрагменте «…студентика, который осмеливается не разделять его „опасений“» одновременно даны и ноэса Калломейцева из чужого РЦ к студентику, и первичная ноэса из РЦ-Я к тому же студентику (безакцентно взятая тематическая сторона этого выражения равно здесь принадлежит и Калломейцеву, и РЦ-Я), и, в-третьих, вторичная ноэса из РЦ-Я, направленная уже не на студентика, но на другой интенциональный объект – на оценочный компонент ноэсы чужого акта говорения, т. е. на тональность смысла, направленного на этого же студентика из точки говорения Калломейцева. Последняя по счету ноэса семантически «невидима». По механизму она является тональной переакцентуацией чужой ноэсы: мы одновременно чувствуем в этом фрагменте и тон высказывания о студентике самого Калломейцева, «которому не до иронии», и иронизирующий над этим высказыванием голос (тон) автора.

Деуголосие, следовательно, наглядно демонстрирует феноменологически описывавшиеся выше поэтические процессы. Двуголосие – это сворачивание (нанизывание, наложение и т. д.) в одну языковую конструкцию нескольких актов сознания, их то или иное по конкретному «механизму» языковое неизоморфное инсценирование. В качестве общих свойств двуголосия можно, по-видимому, расценивать, во-первых, то, что из той точки говорения в двуголосых конструкциях, которая опознаваема как РЦ-Я, всегда исходят два акта (на общую ноэму и на чужую ноэсу или ее компонент), выражены ли таковые непосредственно семантически или нет, т. е. то, что двуголосие всегда содержит две разнонаправленные ноэсы ведущего голоса. И, во-вторых, можно как об общем свойстве говорить о расщепленности фокуса внимания актов говорения, исходящих из РЦ-Я (при наличии двух разных интенциональных объектов внимание одновременно направлено в две стороны: и на студентика, и на чужую речь о нем). В качестве же конкретных особенностей примера с Калломейцевым можно говорить об опущении в семантической ткани одного из двух актов (оценочного акта по отношению к чужой речи), о наложении языковых тональностей (РЦ-Я и передает тональность Калломейцева, и диалогически наслаивает на нее свою тональность).

По всей видимости, в двуголосии возможны не только эти, но все описанные выше приемы инсценирования актов сознания в их разных комбинациях (сращение актов, их опущение, наращивание, расщепление, имплантирование ноэс в ноэмы и ноэм в ноэсы, модальные и временные сдвиги, совмещения и т. д., включая и еще не описанные приемы смен и наложений «коммуникативных позиций», а также передвижения по шкале «диапазона причастности» и по шкале «диапазона тональности»). Здесь нам пока важно было лишь проиллюстрировать саму возможность описания двуголосия в предложенной феноменологической терминологии, детальное же его феноменологическое описание и анализ – отдельная и особая тема.

Не удержимся и оговорим только тот момент, что при анализе расщепления фокуса внимания речь должна будет вестись об обеих сторонах: о различии природы референтов (здесь вырисовывается тема о чужой речи как особом типе интенциональных объектов, возможно – типе ноэм, не существующих в неязыковых актах сознания или существующих там в ином виде) и о различии типов актов (различии типов ноэс). В статье о двуголосии это различие типов актов было зафиксировано как тематическая и тональная предикации. В феноменологическом контексте тематическая предикация сближается с описанной Гуссерлем тематизацией, тональная же предикация в пространстве принятой здесь терминологии вклинивается, как мы уже видели, в дискуссионную зону вокруг «видов тональности». Тональная предикация – это, по введенной выше терминологии, импрессия (ирония РЦ-Я над голосом Калломейцева). Она – как и «экспрессия» в смысле Шпета – не имеет семантического облачения. Но если в имевшихся Шпетом в виду случаях о включении «экспрессии» (понимаемой им, напомним, как тональность говорящего) в смысл высказывания и можно спорить, то применительно к двуголосому слову и его импрессии этот спор теряет реальное значение: при изъятии из смысла такой конструкции невыраженной тональной ноэсы разрушается сама ее смыслонесущая двуголосая природа. А значит – трансформируется ее смысл. При включении в содержание фразы семантически неявленной тональности от РЦ-Я и при «слышании» двуголосия – один смысл, при ее изъятии и одноголосом восприятии – другой. Если перестать слышать в примере с Калломейцевым двойную голосовую оркестровку, придаточное предложение трансформируется в одноголосый нарративный акт и его продолжающая ощущаться оценочность («осмеливается», «опасений») будет понята как выражающая позицию авторского голоса уже не по отношению к Калломейцеву, а по отношению к студенту.[392]392
  Это не значит, что никакие разновидности двуголосия не поддаются перефразированию. Второй идущий от РЦ-Я – собственно диалогический и направленный на чужой голос – акт может, как подробно описывалось ранее, быть тематизированным и иметь непосредственно семантическое выражение в самой двуголосой конструкции. И в этом случае двуголосая фраза имеет дополнительный к семантическому составу ноэтический смысл, однако если несемантизованная тональная ноэса при перефразировании невоспроизводима, то тематизованная ноэса – воспроизводима, хотя и не полностью. Напомним подробно анализировавшийся в статье о двуголосии бахтинский пример на семантически выраженное (тематическое) двуголосие и его перефразирование. «Мало-помалу все начинали понимать, что человек с такими заслугами перед обществом, из которого он выжал такую кучу денег, не должен оставаться простым гражданином» (СВР, 119). Из РЦ-Я подано здесь подчеркнутое придаточное предложение, слова, предшествующие ему (человек с такими заслугами перед обществом) и следующие за ним (не должен оставаться простым гражданином), принадлежат чужому РЦ, в данном случае – «общему мнению». Данное придаточное осуществляет совместно с чужим РЦ, во-первых, референцию к Мердлю (Мердль выжал из общества кучу денег), во-вторых, референцию к чужому РЦ, здесь – к «общему мнению», т. е. к положению Мердль имеет большие заслуги перед обществом. При перефразировании тематической предикации к этому референту получается: То, что общее мнение считает заслугами перед обществом, есть умение выжать из него деньги. Смысловой вытяжкой из этого выражения является Заслуги перед обществом – это умение выжать из него деньги. И в параллель: смысловой вытяжкой из приводившегося выше примера на смены ФВ (У дверей, на каменной скамье, той самой скамье, встав на которую генерал Друо четвертого марта прочел перед толпой изумленных обитателей Дина прокламацию, написанную в бухте Жуан, сидел жандарм») может оказаться «где стол был яств – там гроб стоит».


[Закрыть]

§ 95. Неустранимость речевого центра «я». Трехголосие, ирония и метафора. Всегда парная форма существования речевых центров («я» и «он») – это встреча первичного автора с «другим» прежде всего «в предмете» (Бахтин). Это место встречи можно понимать так, что из всех разных ипостасей первичного автора именно РЦ-Я обладает наиболее выраженной референциальной силой. Следует поэтому, видимо, считать, что псевдопрямое слово с позиции РЦ-Я является необходимой, неизымаемой ипостасью первичного автора в любом высказывании. В пользу такого понимания говорит и то наблюдаемое в речи обстоятельство, что в ней практически не встречаются смены одного чужого речевого центра на другой чужой же речевой центр, минуя РЦ-Я. РЦ-Я всегда «присутствует со свечой» при этом: он может выполнить роль непосредственно семантической «прокладки» между двумя чужими РЦ, может и, никак семантически этого не фиксируя, только «монтажерски» или «операторски» – а значит, с тональной предикацией – сцепить чужие акты и т. д., но всегда остается ощутимо действующей инстанцией. Непосредственный переход с одного чужого речевого центра на другой – очень сложный, если не невозможный, прием; построенная таким образом фраза выйдет из-под контроля говорящего и вызовет не предполагавшийся им смысловой эффект (слушающий чаще всего «насильно» подключает недостающий ему авторский голос в модификации РЦ-Я к одному из чужих РЦ).

Проиллюстрировать это можно на феномене трехголосия. Двуголосие и два РЦ – не предел для языка; возможны и трехголосые конструкции. Три голоса в одной конструкции – там, где в двуголосую фразу соединены два тематически представленных чужих голоса, а авторский – третий – голос тонально предицирует тот из них, который находится в позиции РЦ-Я этой двуголосой конструкции. Второй голос первоначальной двуголосой конструкции тематически предицирует первый, а сам, в свою очередь, тонально предицируется со стороны авторского третьего голоса. Подробнее о феномене трехголосия см. специальные параграфы в статье о двуголосии, здесь нам важно подчеркнуть, что трехголосие подтверждает предположение о неустранимости РЦ-Я первичного автора, т. е. о невозможности скрестить два чужих РЦ без участия первичного автора. Если из трехголосой конструкции изъять третий чисто тональный голос первичного автора, то во фразе останутся не два чужих голоса, а один: два голоса останутся, но один из них будет воспринят как идущий от РЦ-Я первичного автора. Когда, например, используется рассказчик и он строит двуголосые конструкции с голосами других персонажей, выступая по отношению к ним как РЦ-Я, слушающий «знает», что этот РЦ-Я – не авторский, а чужой по отношению к нему (инсценированный), и что в каждой такой двуголосой конструкции автор изображает голос рассказчика, так же как и голос персонажа. Вокруг говоримого рассказчиком всегда ощутима тональная оценка говоримого со стороны семантически не явленного автора. Соединить два чужих РЦ в двуголосую конструкцию без того, чтобы тут же не возникла авторская тональная предикация, невозможно.

Такие непрямые смысловые эффекты, как ирония, стилизация, пародия и др., возможны только там, где непосредственно семантически представлены или реконструируемы (в качестве невидимой тональной предикации) как минимум две точки говорения, в том числе два речевых центра. Так, ирония – это «встреча» в одной конструкции двух тонально-модальных ракурсов, двух воплощенных оценок (или голосов, точек говорения), их интерференция, перебой (СЖСП, 82).[393]393
  Аналогично – схоже с бахтинским и принимаемым здесь толкованием – объясняет иронию Б. А. Успенский (Поэтика композиции // Успенский Б. А. Семиотика искусства. М., 1995. С. 55–56): несовпадение точек зрения – необходимо для эффекта иронии (с. 136); иронический эффект – тогда, когда не совпадают идеологическая и какая-либо другая точка зрения (с. 162). Это – то же, что две бахтинские воплощенные оценки или пересечение двух точек говорения.


[Закрыть] Метафора – иной механизм: это не тональный, а непосредственно семантический перебой в одновременной направленности двух разных лексем к одному и тому же предмету (ноэме), взятый безотносительно к возможной и здесь взаимоориентации с чужими голосами; это именно зона неизоморфной встречи самого слова с предметом. Так, в стихотворении Боратынского, которое анализировал Шпет (см. Экскурс «Экспрессивная теория Г. Шпета как версия „аналитической феноменологии“»), чувствуется эффект столкновения двух оценок (двух точек говорения) – отсюда импрессивный эффект (оптимизм или пессимизм как такого рода эффекты в общем плане типологически схожи с иронией и пародией), а в стихотворении Мандельштама «Яслово позабыл, что я хотел сказать…» слово метафорично и однотонально: здесь нет двух сталкиваемых точек говорения и тонов, здесь все направлено на инсценировки различных семантических сдвигов вокруг опущенной («позабытой») ноэмы (развитие этой темы см. в параграфах о диапазоне тональности и о диалоге с предметом).[394]394
  Прием «опущения» в схожих целях, но по-своему, применяется и в прозе – см. описание аналогичных процессов М. Мерло-Понти: «Сюжет романа можно… пересказать… Но важно не то, что Жюльен Сорель, получив известие о предательстве госпожи де Реналь, едет в Верьер и пытается убить ее <т. е. важен не семантизующий сюжет пересказ. – Л. Г», – а то, что было после получения известия: молчание, полет воображения… Об этом ничего не говорится. Нет нужды в этих «Жюлъен думал», «Жюлъенхотел»… необычное соотношение вещей пропущенных и вещей названных… О стремлении убить не сказано ни слова: оно присутствует между словами, в провалах пространства, на границах времени, значений, как движение в кино между следующими друг за другом кадрами» (Косвенный язык и голоса безмолвия // Мерло-Понти М. Знаки. М., 2001. С. 85–86).


[Закрыть]

§ 96. Коммуникативная позиция. Второй вид сменяемых и налагаемых точек говорения в качестве парных внутритекстовых частных источников смысла можно связывать со взаимоотношениями я с ты (слушающим). Если закрепить эти взаимокоррелирующие точки говорения термином «коммуникативная позиция» (КП), то, соответственно, получим две парно соотносимые точки говорения: КП-Я и КП-Ты. Меняя КП-Я на позицию «ты» или взаимо-налагая их, говорящий строит высказывание на границе с внутренней речью слушающего, отдавая на время точку говорения в высказывании в его языковое владение, т. е. разворачивая смысл с его – предвосхищаемой, оспариваемой, подтверждаемой и т. д. – позиции.

«Ты» – одна из главных ролей в имманентном сценарии высказывания. Речь может быть прямо обращена к «ты» (прямой внешний диалог,[395]395
  См. пример Б. А. Успенского на «совмещение двух сфер речи: говорящего и слушающего» в прямом внешнем диалоге: «Герой повести Ф. М. Достоевского „Игрок“, обращаясь к Полине, говорит ей: „Я бы, на вашем месте, непременно вышла замуж; за англичанина“» (Поэтика композиции. С. 55–56).


[Закрыть] молитва, просьба, приказ), что соответственным образом отражается на семантической ткани и смысле речи, но помимо такого прямого обращения всякое высказывание содержит имманентного адресата (имплантированного в имманентную высказыванию структуру использованных в нем точек говорения), выстраивая между имманентными «ты»,[396]396
  В нарратологии говорится в схожем с имманентным Ты смысле о наррататоре.


[Закрыть] «я», «он» и «мы» всегда конкретно определенные сюжетные отношения.

Как и в случае с РЦ, те или иные фрагменты высказывания могут подаваться, сменяя точку говорения КП-Я, в качестве исходящих из этой имманентной точки говорения КП-Ты. Язык предоставляет многообразные способы таких чередующихся смен и взаимоналожений. К открытым, шаблонным формам можно отнести вводные слова, риторические вопросы и другие риторические фигуры, различного рода повороты и развороты темы, открыто (или скрыто) предпринимаемые «на глазах» у слушающего и т. д. К разной степени скрытым приемам, не имеющим непосредственного семантического выражения, можно отнести, например, актуальное членение предложения, статус определенности имени или именной группы, контекстуальные эпитеты, скольжение текста по шкале данное/новое, выбор именно этой семантической облаченности для субъекта и предиката и т. д. Как одна из форм ориентации на КП-Ты может быть понят и процесс смены фокусов внимания.

Конечно, коммуникативная установка на «ты» не является какой-либо новостью со времен античной риторики, однако идея Бахтина состояла в другом – в том, чтобы не просто восстановить дискредитированную в XIX в. риторику в «неориторике», но – одновременно – трансформировать некоторые традиционные составляющие риторического мышления, расценив, в частности, коммуникативную установку на «ты» не столько как внешнее красноречие, как технику речи (что, безусловно, имеет под собой основание), сколько как внутренний конститутивный признак каждого высказывания, как фундаментальную составляющую языкового сознания вообще.

Возьмем, по уже применявшейся практике, в качестве примера предшествующий, нарочито сконструированный и выделенный курсивом, абзац. В нем произошло несколько смен коммуникативной позиции. Начало фразы, до вводного слова «однако», подано из КП-Ты – с целью предвосхитить аллюзию к риторике (или не «предвосхитить», но ответить на уже возникший запрос читательского ожидания, ослабить его диалогическое напряжение до пусть условной и временной, но уступки говорящему). В дальнейшем текст исходит из КП-Я, но позиция «ты» продолжает в него периодически вовлекаться. Это происходит по-разному: с помощью имеющих диалогический заряд контрастивных конструкций («не просто…, но…»; "не столько…, сколько..."); посредством использования в них «чужого» для КП-Я, но, возможно, «своего» для КП-Ты понятия («неориторика»); с помощью оборота, «смягчающего» гипотетическое читательское несогласие с, возможно, излишне сильно понятым авторским утверждением («что, безусловно..»); с помощью сознательного сужения фонового (энциклопедического) состояния сознания слушающего до необходимых в данный момент контекстуальных пределов, когда из общих представлений о риторике вычленяется лишь необходимая «сейчас» говорящему их часть (сближение риторики «только» с техникой речи). Этот фрагмент в целом построен на границе между КП-Я и предвосхищаемой (причем «автор» может, конечно, и ошибаться) читательской реакцией, через игру на возможных ассоциациях: отсечение ненужных, усиление необходимых и т. д. Сквозь смены КП-Я и КП-Ты всегда пробивается при этом луч непрямого смысла – той или иной интенсивности.

Понятие «коммуникативной позиции» так же, как и речевые центры, способно вмешаться в те типологии синтаксических явлений, которые производятся на абстрактно-логических основаниях. См., например, следующую фразу из художественного произведения, расположенную в тексте сразу после описания того, как двое – пока не названных автором и не идентифицированных читателем персонажей – идут по лесу: "Принцесса, потому что это была она, прислонилась к дереву^. Подчеркнутый фрагмент подан здесь с оглядкой на КП-Ты и с поддержкой акта понимания в момент сейчас долженствующей производиться идентификации персонажа (подчеркнутый фрагмент «имеет» в виду, что в описываемом эпизоде один из двигавшихся по лесу персонажей, если слушающий еще сам не догадался об этом или не уверен, – именно «принцесса», а не кто-либо иной). С формально-логической точки зрения эта вводная фраза трудно поддается синтаксическому определению. Если воспринимать ее, например, как придаточное причины, как того требует союз, то получится, что «принцесса прислонилась к дереву потому, что это была она». Можно, конечно, вводить разного рода логические уточнения в формально-логическую классификацию причинных придаточных, типа понятия придаточного как «факультативной ремарки»,[397]397
  Русская грамматика. М., 1980. Т. 2. С. 579.


[Закрыть] но это расшатывает само понятие придаточного предложения, в терминологии же смен и наложений точек говорения такого рода явления можно характеризовать «отчетливей» и, как представляется, точнее – как придаточное с временной сменой КП-Я на КП-Ты.

§ 97. «Небезопасность» и «неизбежность» оглядки на имманентное «ты». Игра со слушающим небезопасна для КП-Я. При неправильном расчете она может привести и к отклонению референциального луча, и к его «погашению», и к искажению смысла, предназначаемого говорящим к пониманию, и к пониманию слушающим непредназначаемого, скрываемого или бессознательного смысла. У Ж. Женетта есть разбор такого рода случаев, сходно с предлагаемым здесь образом понимаемых как «желательная для отправителя» «установка получателя сообщения».[398]398
  Фигуры. Т. 1.С. 446.


[Закрыть] Женетт подробно анализирует с этой точки зрения различие двух фраз «Эта молодая женщина говорит „Григри“, потому что она дружна с принцем Агригентским» и «Эта молодая женщина говорит „Тригри“, чтобы показать, что она дружна с принцем Агригентским». Вопреки желательному для автора «наивному» (или «прямому») типу установки получателя, говорит Женетт, второе «демонстративное» сообщение немедленно дешифруется как сообщение симулятивное, и предложение «Она говорит „Тригри“, чтобы показать, что…» трансформируется в «Она говорит „Гри-гри“, чтобы убедить в том, что она дружна с принцем Агригентским», а тем самым преобразованное получателем понимание «начинает означать противоположное» тому, что должна была означать фраза. «Причинная связь в последний момент выворачивается наизнанку в ущерб знаковой интенции: она говорит «Григри», потому что она не знает принца Агригентского» (с. 447–448). В этом коварстве означивания «заключена суть разоблачительного языка, который есть по сути своей „непрямой язык“, который выдает умалчиваемое именно потому, что оно умалчивается» (с. 448).

Насколько регулярны и вообще обязательны ли смены КП, если уж они столь небезопасны? В нашем первом нарочито сконструированном примере про Бахтина и риторику можно было бы избежать многих смен и наслоений КП, подав необходимый смысл с точки говорения КП-Я. Так, начало примера могло быть подано с КП-Я (Коммуникативная установка на «ты» не является какой-либо новостью со времен античной риторики), но тогда бы мысль о принадлежности установки на слушающего к риторике звучала бы как некое «утверждение от Я», что вызвало бы «лишнюю» заминку понимания; могло оно и вообще быть опущено. Однако в первом случае для того, чтобы избежать авторского захвата общего места о риторике, чтобы эта идея не звучала как якобы авторская инновация, нужно было бы подключить смену речевых центров (вроде «Как это отмечено в…» или «Как это неоднократно отмечалось в литературе…» и т. п.). Во втором случае (при опущении начала фразы вместе с «однако») исчезла бы не только – возможно, и лишняя – оглядка КП-Я на слушающего, но вместе с ней и некий момент «авторского смысла». Ведь через семантическое наполнение фрагментов, исходящих из точки говорения КП-Ты, как и из чужих РЦ, говорящий косвенно передает и «свой» смысл, опосредованно референцирует и «свой» предмет. Если первичный автор в рамках той стилистики, в которой построен наш исходный пример, избегает в подобных случаях как смен коммуникативных позиций, так и смен речевых центров, то он тем самым осложняет свои взаимоотношения с читателем: тот либо теряет ориентиры, необходимые для ожидаемого от него понимания границ передаваемого смысла, либо теряет темп понимания, пропуская сквозь себя лишь крупные смысловые кванты и отвлекаясь от деталей, либо понимает факт опущения напрашивающегося «объяснения» с ним в форме смены КП как тоже своего рода «послание» (об осторожности в этом вопросе КП-Я или о жесте молчаливого уважении к его знаниям, о «болтливости» КП-Я и т. д.). По-видимому, полностью исключить из высказывания «скрытые», семантически не означенные, способы смены КП – как и смены РЦ – невозможно, в том числе за счет введения смены РЦ (подробнее см. в § «Коммуникативные позиции Я и Ты в терминах феноменологии говорения»).

КП-Я, как и РЦ-Я, не сам чистый автор, а вторая модификационная форма первичного автора, т. е. модально и тонально заполненная и частично объективированная точка говорения. Наблюдения над поведением в речи КП-Я приводят – как и наблюдения над РЦ-Я – к мысли, что наличие я-позиции или я-точки говорения в той или иной ее модификации и наполненности неустранимо. Возможны только переходы от КП-Я к КП-Ты и наоборот, но невозможно, минуя КП-Я, перейти от одной КП-Ты к другой КП-Ты: например, к коммуникативной позиции иначе понятого имманентного адресата текста (обращаться к единомышленнику, а затем – без перехода через я-позицию – к оппоненту) или к позиции так же понятого адресата, но по другому поводу. По отношению к смыслу, развертываемому в случаях смен одной КП-Ты на другую КП-Ты, КП-Я обязательно проявляется – либо семантически открыто (в виде ли короткого вводного слова, с помощью ли какой-либо противопоставительной синтаксической конструкции и т. д.), либо семантически невыраженно (осуществляя функцию актора, производящего остающиеся не до конца ясными по «механизму» сцепления семантически неявленных интенционально-коммуникативных «событий»). В противном случае – как и в зоне действия РЦ, где тоже нельзя миновать РЦ-Я, – это за говорящего делает слушающий, т. е. «насильно» подключает «авторский» голос (КП-Я) к какой-нибудь из заявленных точек зрения «ты», что, конечно, искажает задуманный смысл высказывания.

Язык не предоставляет говорящему возможности отдать свою речь в полную и безраздельную собственность слушающему – как и чужим голосам, чужим РЦ (как и разного рода мы-позициям или все-позиции – см. § «Диапазон причастности»). Та или иная степень и форма активности КП-Я и РЦ-Я – условие говорения. С другой стороны, я-позиции не могут взять язык и в свою полную собственность: «я» и «ты» совладельцы речи, или, как сказано в МФЯ, язык – это «общая территория между говорящим и собеседником» (МФЯ, 102), а если подключить сюда и речевые центры, и двуголосие, – то и «говорившим ранее».

Будучи, что уже отмечалось, как и РЦ-Я, одной из модификационных и потому ограниченных в своих интенциях форм первичного автора, КП-Я вместе с тем дальше РЦ-Я отстоит от чистого автора с точки зрения его референциального замысла: его повернутость к учету текущего состояния сознания «ты» отвлекает (отклоняет) интенцию высказывания от работы над референтом (продвижением ноэматического состава). Не является КП-Я и в буквальном смысле прямым обращением я к ты (чистой информацией), так как в собственно авторский замысел входит вместе с тем смыслом, который подается из точки говорения КП-Я, и тот, который подается с точки КП-Ты. Исчерпывающий замысел результирующий эффект и здесь возникает при совмещении всех произведенных в тексте смен КП (и при их наложении на аналогичные процессы в сфере смен и наложений РЦ).

Особый вопрос – соотношение РЦ-Я и КП-Я. Обе эти авторские точки говорения (обе модификации первичного автора) носят черты универсальности: они всегда соприсутствуют в высказывании. Будучи различны по «местоименной» установке и интенции, они не могут ни слиться, ни разойтись. Это два языковых лика (или две личины) первичного автора, смотрящие в разные местоименные стороны (у первичного автора есть и обращенные в другие стороны «лики» – повернутый к «мы» и повернутый непосредственно к ноэматическому составу).

§ 98. Чужие речевые центры и коммуникативная позиция «ты». Схожие различия можно усматривать и между чужими РЦ («Он»-позициями) и КП-Ты: в протяженных высказываниях вторичных жанров[399]399
  Мы отвлекаемся здесь от особенностей разговорной речи и стандартизированных типов высказываний, где – обобщенно говоря – «он» и ты» могут совпадать.


[Закрыть] «он» как «другой» не может перевоплотиться в реальное (не игровое) «ты», «ты» не может перевоплотиться в реального «он». Даже если говорящий настолько объективирует (овнешняет) предполагаемое им языковое сознание своего слушателя, что получает возможность почти цитировать его и, следовательно, производить над ним все те смысловые действия, которые он обычно осуществляет по отношению к чужому речевому центру (к «другому»), даже в таком редко инсценируемом случае это будет не полновесный, но «игровой» речевой центр, так как слушающий и в таких случаях не может быть освобожден от своей главной роли особого участника речевого общения, «на глазах» у которого, для которого говорящий и осуществляет смену речевых центров (и смены ФВ). Меняя речевые центры, вступая в диалог с чужими голосами, говорящий оформляет этот диалог не как реальный, скажем, бытовой диалог с непосредственно противостоящим собеседником, но как действие для третьего, для слушающего, для «ты» (возможна и установка языковых высказываний на Абсолютное Ты – эта тема поднимается у Лосева и Вяч. Иванова, косвенно – и у Бахтина, но мы здесь от нее отвлекаемся).

Если коммуникативная позиция слушающего семантически уплотняется в высказывании до ее трансформации в «речевой центр», то слушающий вынужден раздваиваться: с одной стороны, он больше обычного вчувствован в этот обыгрываемый в высказывании чужой речевой центр, но, с другой стороны, он продолжает смотреть на происходящее как наблюдатель, для которого и ведется этот «диалог» речевых центров. Если читатель забудет о своей роли третьего и полностью воплотится в чужой речевой центр (наподобие полного вчувствования в одного из персонажей трагедии), то тем самым он закроет свой слух для восприятия других смысловых пластов высказывания, в том числе – непрямых, и их результирующего общеаккордного звучания.

Возможны, конечно, случаи, когда говорящий использует позицию «он» (РЦ) как позицию «ты» (КП), но это всегда именно особый инсценировочный «прием», надстраивающийся над исходным фундаментальным различением этих позиций. У Бахтина есть анализы схожих с имеемыми здесь в виду явлений, возможных в сложно построенной романной прозе, где и КП-Я, и КП-Ты, как и РЦ-Я и чужие РЦ, отличаются от таковых в нехудожественных видах речи. Те диалогические отношения, которые устанавливаются в нехудожественной речи между точками зрения «я» и «ты», могут получить в романе дополнительную функцию и стать опосредованной другими инстанциями формой взаимоотношения с читателем. В частности, герой, т. е. «он», может замещать КП-Ты, как, например, в синтаксической структуре речи Макара Девушкина из «Бедных людей» Достоевского, где второй персонаж, Варенька, является адресатом эпистолярной речи Девушкина, т. е. где герой – «он» для автора – использован как «ты» псевдочитателя (см. ППД, 274 и след.). Варенька здесь занимает двойную точку говорения: для Макара Девушкина она – носитель точки говорения «ты», т. е. КП-Ты, но для действительного читателя и для имманентного адресата романа Достоевский использует ее голос в качестве чужой «Он»-точки говорения, т. е. в качестве РЦ, как и голос самого Макара Девушкина. Вторичная КП-Я (аналог вторичного автора) здесь отдана в распоряжение Девушкина, но общая «рамочная» КП-Я (и РЦ-Я) и здесь остаются за первичным автором. В непосредственно семантическом виде в эпистолярной речи Девушкина эти первично-авторские РЦ-Я и КП-Я могут не проявляться, но и в таком случае они продолжают «действовать» – непрямо, несемантически, размещая и комбинируя четыре «не свои» точки говорения: два чужих речевых центра (Девушкина и Вареньки) и их же, но в ипостаси разыгрываемых взаимоотношений КП-Я и КП-Ты.