Текст книги "Непрямое говорение"

Кроме того, алгоритм сцепления в организованную последовательность актов сознания, в том числе и направленных на общий интенциональный объект, определяется не только зависимостью от объекта интенции и от «уже» эксплицированных значений, но и самой интенцией чистого Я: акты могут соединяться в последовательность, синтезироваться, разделяться, налагаться, рефлектироваться, оцениваться, переходить друг в друга, подвергаться негации, аннигилироваться, отстраняться и т. д. в вольно-спонтанной интенциональности Я. Это – зона собственно ноэтической синтактики актов сознания, которая всегда «участвует» в создании высказывания и типологические формы сцепления которой должны для их понимания инсценироваться языковым высказыванием.

Разумеется, далеко не очевидно, что возможен абсолютно ничем, кроме вольной интенции Я, не управляемый, в полном смысле субъективно спонтанный поток актов сознания. Ведь даже когда нет отрефлексированной и заданной цели (из будущего влекущей акты к себе в определенной последовательности), а значит нет и конституирующих промежуточных и финальных номинаций, когда у сменяющих друг друга актов нет ни единого объекта интенции, ни единой интенции, спонтанный поток сознания тем не менее может быть ведомым (здесь может играть роль многое, начиная от подспудных настроений, физических состояний, например, испытываемой фоновой боли, и т. п. и кончая архетипами, «мифологемами» и сферой бессознательного, включая его языковую ипостась, или неосознанным влиянием извне, включая чужое языковое влияние). Нет никаких причин не признавать возможности скрытых бессознательных стимулов и организаторов в «вольно-спонтанном» потоке переживаний, в том числе – неосознанно и скрыто языковых. Не исключено даже, что свободное чувственное восприятие дерева тоже может скрыто управляться некими бессознательными языковыми архетипами, сопровождающими в сознании жизнь лексемы «дерево». В своем движении сознание и язык сущностно переплетены.

Однако в любом случае – и на этом, как представляется, есть причины настаивать – язык не может оцениваться как единственный организатор потока актов сознания (а значит, и смысла); вряд ли стоит исключать также и то, что могут существовать и такие потоки актов сознания (такие смыслы), где язык абсолютно не действует. Причина симметрична: как язык влияет на поток актов сознания, так и организация последовательности неязыковых актов сознания в свою очередь может влиять на организацию последовательности языковых актов. Не исключено, конечно, что существуют такие последовательности языковых актов, в которых абсолютно выключены закономерности сочетания актов неязыковой природы и действует исключительно сам язык, но, как и в предыдущем допущении, это несердцевинная крайность. Не только по этим крайним зонам, но и в целом ситуации здесь зеркальны: у потока актов сознания есть свои – внеязыковые – «механизмы» сцепления и вместе с тем – существенная зависимость от языка; у потока языковых актов тоже есть свои собственно языковые закономерности сочленения актов (семантические, грамматические, синтаксические), отличные от автономных закономерностей сочленений неязыковых актов сознания, но есть и существенная зависимость от них. Кроме того, в обоих случаях наряду с собственными закономерностями, с закономерностями описываемых параллельных сфер, со сцеплениями, диктуемыми интенциональным объектом и/или референтом, а также детерминированными интенцией как таковой, могут действовать универсальные инвариантные структуры, в том числе бессознательные – и чисто смысловые, и языковые.

Из числа неязыковых инстанций, способных влиять на организацию последовательности актов говорения, мы остановимся на ноэтических закономерностях последовательности неязыковых актов сознания, на ноэтической синтактике и на фундируемом ею ноэтическом смысле.

Глава 2. Ноэтический смысл

§ 30. Вопрос об объеме понятия «смысл». С точки зрения проблемы отношения «смысла» и языка, понятие «непрямое говорение» представляет собой оксюморон. Непрямое говорение – значит, есть некий смысл, который выражается лишь косвенно, непрямо; с другой стороны, это непрямое говорение – значит, эта косвенная, небуквальная ипостась смысла передается именно и только через говорение, т. е. языковой процесс. В феноменологии непрямого говорения тем самым предполагается наличие некоего «зазора» между языковой плотью выражения и выраженными в нем смыслами, или – неизоморфности высказывания и смысла. Гуссерль в частично схожем смысле говорил об асимметричности, в этом же ключе – при разных концептуальных обоснованиях – понимали ситуацию и Вяч. Иванов (символизм которого есть одновременно и признание асимметрии, и обоснование специальных форм ее преодоления), и А. Лосев (усматривающий асимметрично-модификационные границы между естественным и эйдетическим языком, заступившим в его концепции место эйдетики и послужившим концептуальным основанием для лосевской версии понимания «непрямоты» естественного языка), и М. Бахтин (подчеркивавший взаимосвязанность языка и предмета его интенции и одновременно «принципиальность границ» смысловой силы языка). Схожей по этому параметру точки зрения придерживаются М. Мерло-Понти, П. Рикер, Ж. Женетт и многие другие. Непрямой смысл имеет прямое отношение к этому по-разному понимаемому «зазору».

Понятно, что любая форма постановки проблемы непрямого смысла всегда будет находиться в зависимости от концептуального толкования смысла как такового. В этой проблемной зоне вряд ли возможен обряд «…тот пусть первый бросит в меня камень»: фактически каждая версия небуквальных форм выражения подразумевает или эксплицирует свои особенности в понимании смысла. Не исключение здесь и феноменология непрямого говорения. Естественно, что коли выше в ней были намечены в качестве общих пространствообразующих ноэтически-ноэматические параметры, то и конкретное наполнение понятия «смысл» тоже предполагается напрямую увязать с ноэматикой и ноэтикой. Естественно также, что понятие смысла будет интерпретироваться в намеченном нами выше направлении его неполной погруженности в семантически высказанное, его принципиальной неизоморфности с ним, а тем самым и в направлении неполной взаимопокрываемости смысла и ноэматики.

Оттолкнемся от противоположной точки зрения. Гипотеза смысла как того, что возникает и существует только посредством языка, всегда в нем или одновременно с ним и его семантикой, влечет за собой – при феноменологическом ракурсе – несколько следствий. Не надо ли будет при этом считать, например, что смысл связан исключительно с ноэматическим составом, а не с ноэтически-ноэматическими структурами в целом, включая ноэтическую ситуацию, часть которой всегда погружена в невысказываемое подразумеваемое? Не надо ли будет при этом считать также, что ноэтика как таковая полностью выводится при таком понимании за пределы смысла? И значит, все те типы актов сознания, которые не требуют обязательного языкового участия, все те осознавания, которые не обязательно используют язык или не обязательно сопровождаются им, но которые могут «косвенно» использоваться языком в своих целях, не содержат в себе смысла?

§ 31. Ноэматический и ноэтический смыслы. Вряд ли может быть предметом оспаривания то, что при экспликации и семантическом облачении интенциональных объектов и/или ноэм они становятся смыслом высказывания («По улице пробежала собака» или «все тела протяженны»). Назовем эту очевидную форму смысла – вслед за Гуссерлем[310]310
  Понятие «ноэматического смысла» как «ядерного слоя» ноэмы есть и в ЛИ, и, подробнее, в «Идеях 1» (§ 90); ближе всего к имеемому здесь в виду он определен в § 124 – как «ноэматический смысл акта», что подразумевает и некий «не ноэматический» смысл акта (мы уже приводили это значимое место: «В поэтическом аспекте рубрикой „выражающее“ будет обозначаться особый слой актов – такой, к какому возможно своеобразно приспособлять и с каким возможно замечательным образом сливать все прочие акты, именно так, что любой ноэматический смысл акта, а, стало быть, заключающаяся в таковом сопряженность с предметностью отпечатляется в ноэматическом аспекте выражения „понятийно“» – § 124).


[Закрыть] – «ноэматическим смыслом». Далее, однако, всплывает череда проблем, связанных с вопросом, покрывает ли – или всегда ли покрывает – собой семантизированный ноэматический смысл полный смысл высказывания в целом.

Отсрочив пока рассмотрение ноэтической стороны дела, отметим, что этот вопрос значим и относительно самой ноэматики, родственно сближенной с языковой семантикой. Что в ноэматике есть законная сфера смысла? Считать ли смыслом только полные ядра ноэм, сконституированные в соответствии с полным – многосоставным по актам и целенаправленным – переживанием интенциональных объектов и семантически означенные? Если – да, то как быть, например, с тем, что может иметься в сознании в качестве семантически не эксплицированного, но сознаваемого ноэматического элемента конкретного акта чувственного восприятия – того же, в частности, «дерева», которое в аналогичных случаях часто используется Гуссерлем как пример? «Ноэматический состав» в сознании при этом есть,[311]311
  Речь идет не о физическом объекте, который, конечно, никак не есть сам-в-себе смысл, а о различных (у одного объекта, как говорит Ж. Делез, может быть несколько ноэм) становящихся ноэматических коррелятах этого «дерева» в актах сознания. См. также у Гуссерля: «Само дерево, вещь природы, не имеет ничего общего с этой воспринятостъю дерева как таковой, каковая как смысл восприятия совершенно неотделима от соответствующего восприятия»; именно здесь далее следует часто цитируемое положение Гуссерля: «Само дерево может сгореть, разложиться на свои химические элементы и т. д. Смысл же —… не может…» (§ 89).


[Закрыть] а имени для него нет – смысл ли то, что есть в таких случаях, сознаваемо ли это «нечто»? По Гуссерлю – осознаваемо: «Схватывать значит выхватывать, все воспринимание наделено неким задним планом опытного постижения. Вокруг листа бумаги лежат книги, карандаши, стоит чернильница и т. д., и все это тоже „воспринимается“ мною, все это перцептивно есть здесь, в „поле созерцания“, однако пока я обращаюсь в сторону листа бумаги, они лишены любого, хотя бы и вторичного обращения и схватывания, но не лишены созерцаемости… Они являлись, но не были выхвачены, не были положены для себя. Подобным образом любое восприятие вещи обладает ореолом фоновых созерцаний (или фоновых смотрений, если считать, что в созерцании уже заключается обращенность к предмету), и это тоже „переживание сознания“, или же, короче, „сознание“, это тоже сознание, причем сознание всего того, что на деле заключено в том предметном „заднем плане“, или „фоне“, какой созерцается вместе с созерцаемым в восприятии» (§ 35). Всё, что осознаваемо в таких случаях, мы предлагаем считать для феноменологии говорения формой смысла,[312]312
  Тезис об обладании чувственных данных смыслом для феноменологии – в отличие от других направлений – органичен. См., напр., оценку Шпигельберга (Шпигельберг Г. Феноменологическое движение. М., 2002. С. 555): «Для Мерло-Понти не существует таких вещей, как не обладающие смыслом чувственные данные Прайса» (имеется в виду X. X. Прайс и его книга «Perception», 1933). В принципе – это вопрос не столько «реальный», сколько стратегически-терминологический: признание наличия или отсутствия смысла у такого рода ощущений (и в сфере телесности в целом) зависит от стратегической нацеленности в толковании термина «смысл».


[Закрыть] причем по природе близкой к «ноэматическому».

Ноэматическим смыслом становится, таким образом, всё, что осознаваемо, хотя не всё, что осознаваемо (фоновое смотрение и осознавание), семантизируется – значит, ноэматический смысл не только то, что облечено в язык. Для гуссерлевых целей (выявления условий истинностных логических высказываний) эти ореолы фоновых созерцаний и сознаваний не значимы, они принципиально отсекаются; для меняющей предмет феноменологии говорения – напротив: они становятся полноправными участниками смысла высказывания, компонентами его частично эксплицируемой, частично подразумеваемой ноэтической ситуации, вне зависимости от того, будут или нет они при этом семантически эксплицированы.

Есть и обратная сторона этой же проблемы: все ли ноэмы облекаются в актах сознания и в коммуникативной речи в семантику, даже если они обладают именами? Допустим, мы находимся в состоянии вспоминания забытого названия какой-то смысловой предметности – названия актуально «еще» нет в сознании, а смысловая предметность как интенциональный объект вспоминания «уже» есть – так что же насчет смысла: есть ли он в такой ситуации или нет? Мы можем разгадывать зашифрованные в речи имена, пользоваться непрямыми именами, иносказаниями, намеками, «ассоциативной символикой» и т. д. Это – простые заземленные случаи, формально объяснимые разного рода «игрой» с семантикой. Но этот вопрос может быть поставлен и принципиально: все ли смысловые предметности или ноэмы могут быть облечены в семантику, быть именованными! Все ли они обладают такой способностью – быть облачаемыми в семантику языка, и если нет, то являются ли эти неименуемые ноэмы (не говорим «неименуемые смысловые предметности» только из-за явно проскальзывающего в прилагательном ответа) смыслами? Мы можем быть интенционально направлены на нечто, что не имеет (или для нас «пока», или вообще) семантического обличья – является ли это нечто, в случае, например, решения некой мыслительной задачи, полностью тем самым не смысловой природы? Не смысловой предметностью? С предлагаемой точки зрения, повторимся, все это – смыслы.

С тем, что у Гуссерля называется «душевными актами» и актами «воления», дело обстоит еще сложнее. Так, если считать, как это принято в ортодоксальной гуссерлевой феноменологии, что всякий акт радости имеет свой интенциональный объект, свою ноэму – а значит, имеет и смысл, то ведь такая ноэма лишь в редких случаях облачается в высказывании в свое прямое семантическое языковое имя, а часто может и вовсе не иметь такового (например, при каком-либо нестандартном радовании). Имеется ли в сознании при таких актах радости смысл или же то, что имеется тогда в сознании – а в сознании всегда в таких случаях имеется нечто, – иной природы и это «что-то» следует именовать иначе, нежели смысл? То же с оцениванием. Само по себе оценивание – явление ноэтической природы, причем вторично-наслаивающейся: этот акт обычно присоединяется к другим актам, в которых «уже» могут быть именованные ноэмы. Но могут и не быть: ноэмы первичных актов, фундирующих оценивание, тоже не всегда именованы, да и в случае именованных ноэм первичных актов сама-то ведь оценка, ее смысловое наполнение может при этом не получать семантически-языкового обличья. Мы можем чувствовать радость по конкретному ноэматическому поводу, никак не привлекая для этого ощущения язык. И аналогично: мы можем чувствовать тональность фразы, не имея на то прямых семантических и вообще языковых указателей. Смыслы ли – ноэмы этой радости и этой оценки?

Последние вопросы выводят ко второй, более существенной стороне дела: признавать ли смыслом только то, что соответствует или близко по положению к ноэматическому составу актов сознания, будучи или не будучи семантически означено, – или ноэсы сами по себе (без ноэм) также могут рассматриваться как смыслы? Понятно, что если ноэса семантизуется («печален я…»), то она фактически становится ноэмой и тем самым входит в никем не оспариваемый «ноэматический» смысл, но если ноэса не переводится в статус эксплицированной и означенной ноэмы, если она не семантизована в высказывании или не семантизуема вовсе – сохраняет ли она статус смысла?

Вопрос не периферийный. В своих разных вариациях он ставится и обсуждается без общепринятого разрешения и во всех версиях феноменологии языка после Гуссерля, и в аналитике, получая в разные стороны расширяемое содержание. Поток актов сознания всегда модально насыщен – являются ли смыслами семантически не означенные модальности выражаемых в языке актов, их тетические характеристики? Поток актов сознания всегда и тонально (эмоционально, ценностно) насыщен. В поток актов сознания всегда в той или иной форме вовлечен «другой». Является ли смыслом «тональность» сознания, его оценочность, его внутренняя расслоенность на свой и чужие «голоса»? Чем являются сами в себе оговоренные выше безъязыковое ощущение радости в сознании и ощущаемая во фразе, но не семантизированная тональность – смыслами или нет? С языковой стороны можно задать схожий вопрос в «простой» форме: является ли смыслом интонация? И при заострении: является ли смыслом ирония? Благоговение? Все ли из этого возможно облечь в семантику, сделав тем самым «ноэматическим смыслом»? Обобщим проблему: составляют ли смысловые компоненты высказывания сами акты (ноэсы) или смыслом наделяются (обладают, являются) только его ноэмы?

С точки зрения феноменологии говорения, ноэтические аспекты, как понятно, должны быть включены в объем понятия «смысл» (наряду, конечно, с ноэматическими). Считая, что проблема поля применимости понятия «смысл» в значительной степени терминологическая и что настоящие трудности скрываются за борющимися за спиной этого термина концептуальными направлениями, мы примем чисто терминологическое решение, что здесь – в контексте феноменологии говорения – все будет называться смыслом: и прямо поименованные специально конституированные ноэмы (вроде понятий «тело» или «заблуждение» и т. д.), и необлекаемый в семантику ноэматический состав, и безымянные неименуемые ноэмы символов, и вспоминаемые смысловые предметности, и т. д., и все то, что несут с собой языковые ноэсы – модальность, тональность, оценка, чужие «голоса», угадываемые волевые импульсы и т. д. (некоторые концептуальные обоснования этого формального решения будут даваться по ходу дела, в частности, в эгологическом разделе и в параграфах, связанных с тропами).

Вместе с тем очевидно, что эти вовлекаемые нами в ограду смысла явления – иной природы: не семантически-языковой или, в принятых нами терминологических координатах, не ноэматической. Назовем их «поэтическими» – ноэтическим смыслом или ноэтическими компонентами смысла (в придачу, а не в противовес к ноэматическим). Все, что связано с ноэтической сферой сознания, или является или может стать в высказывании ноэтическим смыслом. Понятие смысла выводится тем самым за пределы семантики: и ноэмы, и ноэсы будут считаться обладающими им вне зависимости от того, получил этот смысл свое семантическое или какое-либо иное языковое обличье или нет. Именно такой смысл – связанный с разного рода ноэтическими моментами и обстоятельствами, получивший опосредованное семантическое выражение или не получивший такового вообще – играет существенную роль в непрямом говорении. Смысл в языке – это все то, что осознаваемо; осознается же и понимается всегда больше, чем выражено семантикой.

Насилия над феноменологией здесь, как нам кажется, нет, разве что терминологическое (подробней о соотношении вводимого здесь понятия «ноэтический смысл» с гуссерлевой ноэтикой см. Экскурс 3 «Концепт ноэтического смысла и § 85 „Идей Г“»).

§ 32. Заостренные и нейтральные версии ноэтического смысла. Хайдеггер и Бахтин. Существуют как заостренно ноэматические версии смысла (в частности, у Г. Шпета, к концепции которого мы обратимся позже), так и заостренно ноэтические версии.

Ничего принципиально нового, кроме терминологического обозначения, в самой идее ноэтического смысла или ноэтических компонентов смысла нет.[313]313
  В инотерминологической отдаленной перспективе различие ноэматического и ноэтического смысла имеет – как, по-видимому, понятно – косвенное отношение к проблеме оппозиции аполлонийства и дионисийства (этот разворот темы подробно обсуждается в статье об ивановском символизме «Между именем и предикатом»).


[Закрыть] Напротив, эта идея была у Гуссерля – в равновесной (или, возможно, чуть сниженной) по сравнению с ноэматикой подаче (подробнее см. Экскурс 3); в значительной же части «корректирующих» Гуссерля неофеноменологических течений модально-тональная (ноэтическая) сторона сознания и смысла часто выдвигается – иногда в противовес именно Гуссерлю – на первый план, отодвигая семантику и ноэматику на вторые роли, и оценивается как если не единоличный, то как фундирующий ноэматику слой смысла.

Один из самых концептуально фундированных, разнообразно оркестрированных и потому громко прозвучавших голосов против господства ноэматики в области смысла – хайдеггеровский. В работах М. Хайдеггера конца 20-х – начала 30-х гг. обосновывалась среди других фундаментальных тем и идея восстановления в смысловых правах ноэтической сферы (в другой, конечно, терминологической и концептуальной обработке), однако амплитуда решительного хайдеггеровского перезахвата и переконфигурации концептуального поля понятия «смысл» для феноменологии говорения не просто излишне широка, она – в конечном счете неплодотворна. Хайдеггер, одновременно с господствующей ноэматикой, широким философским жестом смахнул с феноменологического поля, смешав тем конфигурацию оставшихся, и те феноменологические параметры, которые необходимы для феноменологии говорения на своем исконном месте (подробнее о хайдеггеровском антиноэматическом проекте в соответствующей замыслу феноменологии говорения интерпретации см. Экскурс 4 «Доминирование ноэтического смысла над ноэматическим у М. Хайдеггера»). Топография производимого высказыванием инсценирования последовательности актов сознания немыслима, в частности, без актовой и интенциональной составляющих и в целом без снижаемой Хайдеггером Я-позиции, которая, безусловно, подпадает под влияние модально-экзистенциальных сил (формы этого влияния и составляют интерес феноменологии говорения), но, вместе с тем, не порождается этими силами, не наследует им в их бессубъектных и безноэмных праноэсах. Для феноменологии говорения отказ от смыслового доминирования ноэматики не означает абсолютного доминирования тональной праноэтики и, тем более, абсолютной «ноэмоктомии»,[314]314
  См. у Дж. Драммонда в «The Phenomenology of the Noema»: не лучше ли «совершить то, что John Braugh с хирургической точностью назвал „ноэмоктомией“, навсегда удалив из тела нашего феноменологического пациента этот онтологически и эпистемологически бесполезный аппендикс» (цит. по: Мотрошилова, с. 418).


[Закрыть] как – при определенном, разумеется, заострении – проинтерпретирована позиция Хайдеггера в посвященном ему Экскурсе 4.

Могут быть, по всей видимости, отнесены к теориям, акцентирующим ноэтический смысл, и те неофеноменологические версии, в которых на первый план выдвигаются чувственное восприятие и телесность. Перцептивный опыт во многом – источник прежде всего ноэтического смысла; так, в частности, понимается ситуация в «Феноменологии восприятия» М. Мерло-Понти.[315]315
  «… объективное (в кьеркегоровском смысле) мышление – мышление здравого смысла, мышление науки… в итоге приводит нас к утрате контакта с перцептивным опытом, являясь между тем его следствием и естественным продолжением… Мы не можем удовлетвориться этой альтернативой: либо ничего не включать в субъект, либо ничего не включать в объект. Необходимо отыскать источник объекта в самой сердцевине нашего опыта… Мыувидим, что собственное тело ускользает – в той же науке – от режима, который ему хотят навязать. И поскольку генезис объективного тела – это всего лишь момент в конституировании объекта, покидая объективный мир, тело увлекает за собой интенциональные нити, которые связывают его с его окружением, и в итоге являет нам как воспринимающего субъекта, так и воспринимаемый мир» (Феноменология восприятия. СПб., 1999. С. 106–107). Тема соотношения телесности и смысла разрабатывалась – в своем особом ракурсе – и Бахтиным. См., в частности, из АГ: «Самые смутные органические ощущения как-то вплетены <в> ценностно-смысловой контекст моей жизни, занимают в нем место, начинают значить в нем, и в них я как-то устанавливаю себя по отношению к ценностям, занимаю позицию».


[Закрыть] Перцептивная и «телесная» доминанта не заглушает в феноменологии Мерло-Понти интенционального и эгологического мотивов, не мешает языку занимать свое особое место и быть предметом намеченной им «феноменологии говорения»: единичный перцептивный акт, например, взгляд, «всегда полагает только одну сторону объекта, хотя при посредстве горизонтов он имеет в виду и все остальные. Он никак не может быть совмещен с моими предшествующими видениями или видениями других людей – для этого потребуется помощь времени и языка» (там же, с. 104).[316]316
  В аналогичном, как представляется, направлении (в сторону ноэтического смысла) может быть понята и топологическая теория В. Подороги, утверждающего «наличие некоторой реальности, обладающей своей имманентной логикой, которая не сводима к языку»; эта «"до" или „за“ языковая реальность» связывается с «пространственными образами», с «той топологической тоской, которая существует в отечественной культуре и не дает себя нейтрализовать языку, уничтожить… Литературная интерпретация языка идет из пространственных, топологических образов, уже как бы данных, видимых, ощущаемых…»; «в пределах нашей чувственной восприимчивости существует некоторая ее нейтральная модальность, через которую мир впервые входит в нас, где мы не отделены от него, и сколько бы мы ни пытались ее объективировать, она ускользает, ибо она есть нечто большее, чем просто предел чувственности. Через нее поступает вся та информация, которая делает нас живыми организмами, но вместе с тем мы не можем ею распоряжаться по своему усмотрению. Мы в ней, а не она в нас…». (ПодорогаВ. Из Беседы с Жаком Деррида // Жак Деррида в Москве. М., 1993. С. 152–153; 176). Вместе с тем общее понимание ситуации здесь отлично от развиваемого Мерло-Понти, в том числе и по трем интересующим нас параметрам: по включению/выключению интенциональности и эгологии и, третий параметр, по интерпретации языка. Подорога акцентирует параллельно с феноменологическим топологический анализ, оттесняющий интенциональность и эгологию на вторые, подсобные или – противоборствующие – роли: «Топологический анализ телесных практик, отказываясь от опоры на нормативные ценности восприятия, пытается в своем описании того или иного телесного феномена учесть его перцептивную непредопределенность (А. Бергсон), т. е. именно то, что феноменологический субъект не принимает во внимание с самого начала. Феномены тела в таком случае описываются не столько с точки зрения их возможной включенности или невключенности в интенциональный горизонт субъектного сознания, а с точки зрения их имманентного, неинтенционального строения, где функция субъекта сведена к минимуму (Подорога В. А. Феноменология тела. М., 1995. Предисловие). Язык понимается в некоторой степени как агрессивная по отношению к „живому телу“ инстанция, поскольку язык всегда объективирует: „Иначе говоря, живое тело существует до того момента, пока в действие не вступает объективирующий дискурс, т. е. набор необходимых высказываний, устанавливающих правила ограниченного существования тела. Это может быть биологический, физический, физиологический, лингвистический, анатомический дискурс; и каждому из них требуется некое идеальное состояние тела, которое не имеет ничего общего с целостными, я бы сказал, „субъективными“ переживаниями телесного опыта… Если человеческое тело и обладает редким по своему многообразию собранием степеней свободы, то объективирующие дискурсы ставят своей задачей их ограничивать и упразднять… Более того, оно <тело> полностью находится во власти языка, объективирующего его. Тело, которое не может быть телесно пережито, в сущности, и не может быть телом, подобное тело не существует“ (там же). „Мое тело“ существует в „хрупком языковом зазоре“, образуемом между телесным чувством и всегда „запаздывающим телом Другого“. Телесность заранее „застает“ и чувство „я“ („я ощупываю предмет“), и язык для оформления этого телесного чувства: „.. мы не только „застаем“ язык, мы застаем и наше Я, которое является прежде всего лингвистическим телом (лингвистическое тело, надо понимать, отлично от тела подлинного). Вот эта тончайшая грань, отделяющая наши внутренние переживания телесного опыта („Я-чувство“) от Я, понимаемого в качестве лингвистического тела, все время стирается: мы все время путаем наше Я, которое производит высказывание, с нашим Я, которое молчит, у которого нет и не может быть дара речи, ибо его форма не определяется лингвистически, поскольку она действительно телесна и не может быть переведена в формальный порядок высказанного“.
  Если ориентировать такую позицию относительно нашего контекста, то, поскольку здесь говорится о наличии некой за-языковой реальности и эта реальность ищется в том числе в литературе, можно было бы ее оценить как своеобразную часть феноменологии непрямого говорения, направленную на преодоление объективирующей агрессии языка (его всегда объективирующего ноэматического семантического смысла). В литературе (Гоголь, Достоевский, Белый, Платонов) язык толкуется Подорогой как «вспомогательное средство» для обнаружения этой за-языковой телесной реальности или как «противник»: в литературе «не прекращается борьба с языком ради демонстрации ряда особых идей, которые не могут найти адекватного выражения в языке, „не вписываются в него“» (Беседа с Жаком Деррида, с. 151, 152).


[Закрыть]

Точнее для целей феноменологии говорения оценивают ситуацию, как представляется, те концепции, в которых ноэтика получает более высокий статус, чем в ортодоксальной гуссерлевой феноменологии (за счет, прежде всего, перемещения интереса к нередуцированной живой речи), но в которых пуповина между ноэматикой и ноэтикой, как и в феноменологии Гуссерля, не только не разрывается полностью, но и сохраняет свою значимость, и в которых вместе с ноэтически-актовой акцентированы также интенциональная и эгологическая идеи. К числу таких – относительно равновесных – концепций можно отнести и лосевскую, и ивановскую, и бахтинскую.

В статье «Двуголосие в его соотношении с монологизмом и полифонией» (см. наст, изд.) повышение роли ноэтики в бахтинской концепции описывалось как повышение роли «тональности», ноэматическому же аспекту соответствовала «тематичностъ». Тональность и тематичность понимались Бахтиным как находящиеся в состоянии неустойчивого, перетягивающего смысл то в одну, то в другую сторону, но в конечном счете все же равновесия (и взаимозависимости). Так, наряду с обычной тематической предикацией в двуголосом слове «действует» тональная предикация, которая может «работать» как в том же направлении, что тематическая, так и в противоречии с нею. Результирующий смысл порождается обеими составляющими, не будучи ясен в своей полноте без какой-либо из них. По Бахтину, такое гипотетическое явление, как тематический (ноэматический) смысл без смысла тонального (ноэтического), в принципе невозможно. Но это у Бахтина обоюдоострая идея: как невозможно безоценочное (нетональное) высказывание, так равно невозможен и исключительно тональный (ноэтический) смысл, хотя бы он и передавался без семантизованного тематического смысла, например, только через интонацию. Если в концепциях, следующих хайдеггеровскому замыслу, экзистенциальное «настроение» может мыслиться как праоснова – порождающий источник – всякого смысла (см. о «праноэсе» ужаса в Экскурсе о Хайдеггере), в результате чего смысл может лишаться своего «синтаксического субъекта»[317]317
  См. в статье: Бибихин В. В. Витгенштейн и Хайдеггер. Один эпизод (Историко-философский ежегодник. 2003): «субъект-предикатной формы» строго говоря «не существует»; «ясно, что где нет субъект-предикатной формы, там нельзя в этом смысле говорить и о предметах». Оценка Бибихиным бахтинского проекта с позиций хаидеггеровского языкового проекта как снижающего онтологический статус языка точно отражает соотношение между этими двумя проектами (Бибихин В. В. Слово и событие. М., 2001).


[Закрыть] и вообще «ноэматического» и «эгологического» пластов, выступая в качестве субстанции самого бессубъектно понятого языка, то для Бахтина тональность всегда эгологической природы (другое дело, что эгология претерпевает у Бахтина по сравнению с гуссерлевой серьезные преобразования, о чем подробно будет говориться ниже). На место бессубъектного и беспредметного страха Бахтин ставит в ноэтике субъектный и предметный смех и – субъектные и предметные страх, серьезность, благоговение, иронию и т. д.[318]318
  Подробно о смехе и серьезности у Бахтина см. § «Разновидности тональности по оси 'смех/страх'» и § «Диапазон тональности»; см. также «Двуголосие в соотношении с монологизмом и полифонией»; об иронии, благоговении и др. – см. наши комментарии к шестому тому собр. соч. Бахтина.


[Закрыть] Предмет или «герой» (аналог ноэматического состава) никогда не исключается из тональности, напротив: тональность не только всегда «направлена» именно на предмет в любом его понимании, включая такую форму предметности, как «чужая речь», но тональность всегда, по Бахтину, присуща и самому «предмету речи». При чистом интонировании несемантизованных звуков или даже полноценного семантического сочетания, которое перечеркивается интонацией в своем ноэматическом смысле, предмет тоже, по Бахтину, всегда имеется в наличии и всегда тонально насыщен – в подразумеваемом пласте ноэтической ситуации, сопровождающей любое высказывание (предмет в таком случае относится к одному из несемантизируемых компонентов этой подразумеваемой ноэтической ситуации). Если не бояться терминологических гибридов, то можно сказать, что ноэтически-ноэматические отношения понимаются Бахтиным как амбивалентные: тональность формирует предмет, предмет – тональность. Не ноэма и не ноэса – в истоке языка, а их неизоморфное взаимоналожение. Подробнее смысл этих бахтинских идей будет обсуждаться в разделах о «тональности», «модальности» и в интерсубъективно-эгологическом разделе.

Во всем этом имеются, как кажется, два сложных проблемных узла – тема взаимоотношений бахтинской тональности (ее оси смех/серьезность) со специфически языковыми модальностями (изображение/рассказ/описание): разновидности ли это одного явления или два разных типа явлений? Мы частично обсудим эту тему в параграфах, связанных с тональностью.

Второй узел – тема соотношения кругозора и окружения. Это противопоставление имеет отношение к двум темам: к фокусам внимания и их сменам (см. раздел «Фокус внимания») и к эгологии (см. § «Предмет речи как свернутая точка говорения»).

§ 33. Преимущественная феноменологическая локализация ноэтического смысла. Выше уже вводилось понятие «ноэтическая ситуация» и говорилось о двух ее разновидностях – фоновой и текущей. Ноэтический смысл часто локализован именно в ноэтической ситуации. Либо – в текущей, инсценируемой каждым данным фрагментом высказывания и определяемой семантическим, ноэматическим, ценностным, тональным, модальным кругозором и фоном текущих актов говорения. Либо – в фоновой: фоновые ноэтические ситуации имеют типологические свойства, воспроизводимые в разных конкретных случаях: понятно, что при восприятии, например, политического текста возникает настрой на один предзаданный жанром тип ноэтической ситуации, при восприятии поэтического текста – на принципиально иной. Зная, какой тип жанровой или стилистической ноэтической ситуации должен быть «включен» при восприятии сейчас имеющего начаться высказывания, слушатель и в случае, если два высказывания начинаются с одного и того же слова, «подключится» к разным фоновым ноэтическим ситуациям и ассоциациям (одно дело, если со слова «Послушайте!» начинается политическая речь, и совсем другое – если речь поэтическая).

Детали наполнения и способы влияния ноэтической ситуации на смысл высказывания будут проясняться по ходу дела, здесь лишь подчеркнем обстоятельство, принципиальное для понимания ноэтического смысла: значительная доля смыслов ноэтической ситуации остается в зоне подразумеваемого, т. е. не нуждающегося в выведении на семантическую поверхность высказывания, понятного и без этого. Диапазон такого не требующего семантизации смысла подвижен: начиная от очевидного и осознаваемого и говорящим, и слушающим и кончая неочевидным и не осознаваемым либо говорящим, либо слушающим, либо обоими. Создание непрямого ноэтического смысла опирается на этот невысказываемый диапазон, непрямые высказывания обладают той особенностью, что, используя типологически общие параметры фоновых ноэтических ситуаций, они строят из них характерно единичные текущие ноэтически-ноэматические конфигурации (переводя взгляд на ранее осознанно не усматривавшееся в этой ситуации, показывая с необычной стороны ранее известное, меняя точку освещения ситуации, ее стандартную модальность или тональность, населяя ее новыми голосами и т. д.). Опираясь в этих нестандартных актах выражения на стандартные декорации ноэтической ситуации, ноэтический смысл может оставаться семантически невоплощенным и, тем самым, непрямым.

§ 34. Семантизированные формы передачи ноэтического смысла. Феноменологическая инверсия. С введением понятия ноэтических смыслов как элементов подразумеваемой ноэтической ситуации или их нестандартной (в случае непрямого смысла) переконфигурации появляется и особая тема – об отношениях между ноэматическим и ноэтическим смыслами, между ноэтическим смыслом и семантикой (о формах их сосуществования, слияния, доминирования, разведения, инсценирования, инверсии и т. д.).

Ноэтический смысл не отделяется непроницаемой пеленой от семантики и ноэматического смысла. Как и ноэматический, ноэтический смысл может – это уже бегло отмечалось выше – передаваться прямо семантически: в «Печален я: со мною друга нет» раздельно семантизированы и тетический характер акта, и его ноэма (именно эта принципиальная возможность перевода ноэс в ноэмы и была зафиксирована Гуссерлем в приеме семантического обособления модальности: «это должно быть так, чтобы X был Y»). Возможность семантической передачи ноэтического смысла опирается на то, что можно назвать феноменологической инверсией: то, что во внутреннем пространстве сознания, в его текущей ноэтической ситуации является ноэсой, в речи может передаваться как ноэма акта говорения, становиться выражаемой смысловой предметностью. Ноэса «испытывать печаль», т. е. акт сознания, транспонируется в то, что для воспринимающего сознания является семантизированной ноэмой акта говорения – «печален я»; ноэма этого акта сознания («отсутствие друга») также передана семантически.

Возможна и обратная инверсия ноэм в ноэсы, но это особый механизм и особая тема, напрямую связанная с тропами, о чем будет подробно говориться в соответствующем разделе. Но уже и эта стандартная и обычная для языка инверсия ноэс в ноэмы есть проявление инсценирующей манеры языка в обращении со смыслом. Казалось бы, «Печален я: со мною друга нет» – не только полное, но и прямое выражение акта сознания, тем не менее «прямота» (наличие у всех компонентов выражаемого своих компонентов выражения) здесь относительная: она достигается за счет инсценировочного «приема» – увеличения компонентного состава выражения по сравнению с выражаемым (ноэма и ноэса одного акта сознания распределены в высказывании по двум раздельным языковым актам).

§ 35. Несемантизированные формы передачи ноэтического смысла. Интонация. Транспонирование (инверсия) ноэтического смысла в ноэматический путем его семантизации – основной языковой «механизм» его выражения, но далеко не единственный. Имеются – и это для нас представляет особый интерес – несемантизированные (и тем самым непрямые) формы передачи ноэтического смысла. В качестве простой иллюстрации приведем модификацию того же пушкинского примера: легко представить, что вместо его полной формы прозвучит только вторая часть «Со мною друга нет», тем не менее тетический характер выражаемого акта («акта печали») и здесь тоже может быть передан и воспринят – через интонацию. Интонация – иллюстративно-показательная форма из широкого арсенала не семантических языковых форм выражения ноэтического смысла, т. е. модальности, тональности, оценки, воления и других тетических характеристик акта сознания. При этом – форма настолько сильная, что она может в смысловом отношении «перебороть» прямую семантику: то же сочетание «со мною друга нет» или словосочетание «он умер» (бахтинский пример) могут быть сказаны и с горестной, и с нейтрально-констатирующей, и с радостной интонацией: ни одна из них не меняет ноэматическую фактичность (именованность) выражаемого – его ноэматический смысл, но принципиально изменяет ноэтические характеристики выражаемого акта, а тем самым меняет и смысл высказывания. Понятно, как это происходит: интонация действует в качестве вторичного наслаивающегося акта, вместе же с наслаиванием новой ноэсы с другим тетическим характером меняется и смысл фразы: с (условно) «горестного» по собственно семантическому составу фразы и стандартной для нее ноэтической ситуации восприятия (или с «нейтральной») – на «радостную» и пр. Это изменение смысла осуществляется при сохранении того же ноэматического (семантического) смысла. С некоторым опережением можно сказать, что поэтический смысл, будь он семантически выражен или нет, может оказываться значимей ноэматического смысла.