Текст книги "Непрямое говорение"

Мы акцентируем в этой теме несколько моментов: что субъект-предикатная структура и фокус внимания – явления одной природы, но разнопорядковые (субъект-предикатную структуру можно рассматривать, если считать субъект логического суждения фокусом внимания, как одну из, хотя и особо маркированную, разновидностей проявления фокуса внимания); что все разновидности фокуса внимания, а значит и субъект-предикатная структура, фундированы при этом не в языке как таковом, а в ноэтически-ноэматических структурах сознания; что смены ФВ – процесс, уходящий корнями в связное течение «молекулярных» смысловых структур, в первично данную актовую членимость смыслового потока сознания, в особенности протекания и сцепления актов сознания (с большей определенностью мы вернемся к этим моментам при сопоставлении понятия «фокус внимания» с гуссерлевыми «Идеями 1»).

Содержательно отличать ФВ от фокализации и голоса возможно не только потому, что они разнокалиберны в языковом отношении (и фокализация Женетта, и голос Бахтина имеют укрупненное, крупнофрагментное, а не молекулярно-ядерное, толкование и «персоналистическую» окраску), но и потому, что они разноприродны в генетическом плане. Действительно: при пристальном вглядывании в эти явления оказывается, что их различия не определяются языковым калибром. Если точечно свернуть в смысловую молекулу языковые явления фокализации и голоса и не связывать их с персоналистическим критерием и крупными фрагментами, можно было бы предполагать, что каждый акт фокусирования внимания имеет и фокализацию, и голос – в том смысле, что он, как и всякий акт, всегда имеет ту или иную ноэтическую оправу и «выправку». Эта гипотетическая мини-фокализация и миниголосовость были бы в таком случае уже связаны не с особенностями чувствующей, смотрящей и говорящей инстанции, а с особенностями каждого данного акта как такового: ведь один и тот же смотрящий и один и тот же говорящий может менять типы актов, общие всем фокализаторам, голосам, нарраторам и т. д. (не случайно в этом смысле, что Женетт говорит о фокализации вблизи категории модальности, а Бахтин говорит о голосах вблизи категории интенции – интенциональной расхищенности значений).

При предложенной здесь «уменьшающей» оптике с большей разрешающей способностью такого рода смены типа акта теснее примыкали бы к сменам ФВ, и здесь – при равной или соразмерной оптикометрии – уже, действительно, возникли бы проблемы с размежеванием ФВ и фокализации, ФВ и голоса (как и – фокализации и голоса). Один ли это процесс в его двух – ноэматической (ФВ) и ноэтической (фокализация, голос) – аспектах или два автономных? Можно ли сменить тип и/или источник акта, не меняя ФВ? Можно ли сменить ФВ, не меняя тип или источник акта?

Если не бояться ненужных усложняющих коннотаций, то рельефней все это можно выразить в привычных феноменологических терминах: при смене ФВ сменяемое находится в ноэматической зоне – в зоне ноэматического смысла, при смене типа и источника акта (модальности, наклонения, фокализации, голоса, точки зрения и т. д.) меняется нечто в «точке исхождения акта» – в зоне ноэтического смысла. Поскольку в исходном смысловом пространстве сознания оба ряда изменений взаимосвязаны, то и вычленение ФВ и его обособление от типа акта в некоторой степени условно. Тем не менее, оно операционально удобно и «выгодно»: оно позволяет оптически обособить те смысловые рубцы, которые связаны с моментами соприкосновения, расхождения или слияния неязыковых и языковых актов сознания. Конечно, обособление процесса фиксации ФВ и их смен предполагает и обособление другого отмеченного явления – процесса смен типа актов и их источников; и мы вернемся к этой теме ниже.

§ 67. Аттенциональные сдвиги в актах сознания и смены ФВ в языке. Большая «фундаментальность» ФВ и их смен по сравнению с укрупненно понимаемыми фокализацией и голосом согласуется с тем, что было сказано выше о близости связанных с ФВ процессов к феноменологической ноэтике (имеются ли в трансцендентально рассматриваемом чистом сознании аналоги фокализации и голоса – вопрос, как уже говорилось, требующий отдельного разговора). ФВ ближе к неязыковым актам сознания – в разрезе происходящего в нем движения «аттенционального луча», чем к собственно и полновесно языковым явлениям. Означает ли эта «близость» их тождественность? Как именно соотносятся между собой чистая ноэтика и языковые смены ФВ?

С одной стороны, кажется возможным говорить ввиду этой схожести и согласованности, что фокусирование внимания и скольжение аттенционального луча – одна и та же универсалия, фундирующая как акты сознания, так и языковые высказывания: в каждой «точке Теперь» сменяющихся в феноменологическом времени актов сознания есть аттенциональный фокус и в каждой реальной фразе есть ФВ. И там, и там фокусы постоянно сменяются, причем сменяются по схожим лекалам: и там, и там, в частности, возможны ретенции, протенции, наслоения, синтезы, дизъюнкции и т. п. этих фокусов. И без примеров очевидно, что в высказывании возможно почти все то, что Гуссерль описывал (в частности, в «Идеях 1» и в «Феноменологии внутреннего сознания времени») как сущностно принадлежное течению феноменологического времени и наполняющей его последовательности актов сознания – но, конечно, в виде языковых модификатов (языковых инсценировок смен интенционального объекта, ретенций, протенции, поэтапного движения луча аттенции по одному интенциональному объекту, переходов от объекта к фону и обратно, двойного фокуса, его расщепления, разного рода взаимных наложений и т. д.). Конечно, в этих сопоставлениях есть и неочевидное (о некоторых сложных случаях соотношения языка с процессами протекания актов сознания поговорим ниже).

Сначала же отметим важный «очевидный» случай: при смене ФВ язык может воспроизводить базовую, с феноменологической точки зрения, операцию сознания – смену направления рефлективного луча сознания с ноэмы одного и того же акта на его ноэсу (или обратно). Из этого следует, помимо прочего, что, выражая, язык может создавать предикативные акты по поводу каждой стороны одного выражаемого ноэтического акта (т. е. два акта, но может создавать и один акт, и не создавать ни одного), а значит, между ноэтическим и предикативным актом нет, как выше уже говорилось, прямой корреляции.

Кроме того, различие в том, что, как и всякий рефлексивный акт, каковыми всегда являются языковые акты, фокусирование внимания всегда сменяет направление луча внимания на прошедшую, пусть и «только что», а не на «настоящую» (текущую сейчас) точку. Между выражаемым и выраженным в языке всегда есть временной «зазор». Так, в «Печален я: со мною друга нет» «настоящее» языкового времени выражает «прошедшее» феноменологического: эта задержка связана с тем, что в течение актов сознания вклинились акты выражения, а на них, как на любой другой тип актов сознания, тем более рефлексивный, феноменологическое время всегда «расходуется». Высказывание «Человеку становится жутко» тоже задержано относительно момента, когда «стало жутко» или когда «становилось жутко». Язык всегда рефлективен относительно выражаемого потока актов; поэтому всегда – даже если его акты непосредственно погружены в этот поток – несколько «запаздывает», плывет чуть сзади и сверху потока актов сознания, что не исключает способности языка им управлять, поскольку существуют, например, и такие вещи, как протенция и притяжение целью (притяжение будущим), и такие вещи, как ретенция и притяжение истоком (притяжение прошлым).

Последнее замечание, хотя и касающееся общей способности языка и актов сознания смотреть поочередно на ноэмы и ноэсы, подводит нас к тому, что говорить о полном единстве «аттенциональной» универсалии вряд ли можно: язык и здесь не изоморфен течению актов сознания и конструкции их ноэтически-ноэматических структур. Смены ФВ каким-то образом наследуют сменам аттенции или интенции, не являясь ими непосредственно, но – инсценируя их. Помимо временного «запаздывания» языковое высказывание может содержать, как мы видели раньше, и большее или меньшее количество актов (процессы стяжения или опущения), а значит больше или меньше ФВ и их смен, чем соответствующих аттенциональных сдвигов сознания (так, в "Карфаген должен быть разрушен" языковых ФВ меньше, чем аттенциональных фокусов в соответствующих актах сознания, в «Печален я: со мною друга нет» – больше).

§ 68. Языковые инсценировки посредством фокусов внимания. Но не только в запаздывании и количестве дело: в выражаемых актах сознания и выражающих актах говорения – как здесь полагается – могут не совпадать и сами фазы (моменты сдвига аттенции), и сами «объекты» аттенционального или интенционального фокусирования. Так что, в соответствии с этим предположением, точнее, возможно, было бы говорить, что сам акт интенциональной направленности и аттенциональные сдвиги – универсалия именно актов сознания; язык же индуцирует эту универсалию в своих особых – собственно языковых – «фокусах внимания», «пользуется» ею инсценировочно, располагая многочисленными способами такой инсценировки.[353]353
  Отнесение аттенциональных сдвигов к универсалиям именно сознания, а не и языка также, асимметрично соответствует гуссерлеву тезису о том, что «аттенциональные модификации», как и некоторые другие своеобразные сущностные модификации сознания, не входят в «эйдос „предложение“» (146). Гуссерль говорил об «эйдосе 'предложение'» применительно к логическим актам выражения – понятно, что логикой аттенциональные сдвиги должны перебарываться; но в других жанрах и регистрах языка и в коммуникативной речи, направленной на индукцию актов сознания, язык инсценирует и эти – сущностно ему не принадлежащие – аттенциональные сдвиги.


[Закрыть] Любой троп и фигура речи, огрубленно говоря, выставляют в качестве языкового фокуса внимания совсем не то, что является аттенциональным фокусом выражаемой последовательности актов сознания.

В пользу последнего понимания говорит также то, что язык обладает среди прочих и способами «маскировки» (мандельштамовская строка), «расщепления», «рассеивания» или «затемнения» фокуса внимания. В некоторых особых случаях язык способен и на крайнюю меру – на почти полную «дефокализацию» какого-либо фрагмента и, соответственно, на «приостановку» процесса смен фокусов внимания, а вслед за нею и на дезориентацию аттенционального луча. Это – не природная «нормальная» дефокализованность текста в смысле Женетта; это – значимое отсутствие фокуса внимания: дефокализация в этом смысле есть особая – нейтрализованная – форма фокусирования внимания.

Все это, разумеется, концептуально темно: предмет рассмотрения лишь предварительно нащупывается, в том числе и в терминологическом плане, и его не так-то просто проиллюстрировать. И все же мы уже встречались при обсуждении ивановского антиномичного принципа с одной из разновидностей того, что можно рассматривать как дефокализацию, которая может быть понята в этом ракурсе как частичный аналог расщепленной, рассеянной или неименующей референции. Имеются в виду случаи, когда тесное синтаксическое столкновение антонимов или перекрестное нанизывание нескольких пар антонимов на одну конструкцию не только «заставляет» угадывать ФВ из нескольких возможных, но и дезориентирует саму установку на фокусированное внимание, рассеивает его, деобъективирует помещаемое в «фокус», заставляет взгляд аттенционально метаться по семантически заложенной языком амплитуде – как, например, в ивановском «ночью света ослепил». Ранее этот пример объяснялся в том смысле, что здесь за счет нагнетания антиномического напряжения в обоих имеющихся синтаксических «узлах» конструкции размыто именование и вместе с ним референция;[354]354
  Напомним нашу интерпретацию: сочетание из антонимов «ночь» и «свет» помещено в позицию, предполагающую именную референцию, но подчеркнутая ненейтрализованность этих антонимов (в отличие, например, от возможного «свет из мрака») затрудняет отчетливое восприятие референта. Если дезориентированный слушающий обратится в поисках прояснения затемненной референции к другому компоненту фразы («ослепил»), то и там его ожидания не оправдываются, поскольку его встречает еще одно, надстроенное, антиномическое напряжение – «ослепить ночью», которое, в свою очередь, дополнительно активизирует еще один подразумеваемый антиномический этаж («ослепить светом»). Хотя при обращении к другим синтаксическим сочленениям фразы возможность предметно-образной референции в таких конструкциях лишь еще более затрудняется, смысловая искра понимания, тем не менее, вспыхивает.


[Закрыть] теперь скажем то же, но в новых терминах: здесь за счет нагнетания антиномического напряжения расшатывается органичная способность индуцируемого акта к восприятию ноэматического смысла, а это и есть – размытость фокуса, дефокализация индуцируемого акта (а раз дефокализация, значит и приостановка смен ФВ). И при расстроенном, размытом фокусе смысл, тем не менее, передается (близок к этому и механизм метафоры как ложной смены ФВ – см. одноименный параграф).

Дефокализация, по-видимому, вообще означает размытую референцию. Чаще всего смысл, воспринимаемый в дефокализированных конструкциях, имеет поэтическую природу: воспринимающее сознание, не находя привычного ноэматического фокуса, как бы отворачивается от фразы и обращается на себя самоё, на свои набитые тропы движения аттенционального луча, в поисках аналога означенного в ней – и находит нечто в своей же ноэтике, в своих аттенциональных маршрутах, что затем и понимает как смысл фразы. «Дефокализованная» конструкция может быть построена, таким образом, как выражение сплошь ноэматического состава, но передавать при этом исключительно ноэтический смысл.

Есть некоторые основания полагать (впрочем, это говорится здесь без всякой настойчивости, больше в целях накопления «смысловой руды»), что неязыковое сознание аналогичными свойствами не обладает. Конечно, неязыковое сознание может быть и расщеплено в направленности своего внимания, и аттенционально рассеянно, но, в отличие от расщепленной или затемненно-приостановленной референции или дефокализации в языке, такие состояния неязыкового сознания не порождают смысла – для этого нужны новые, уже как-то сфокусировавшиеся и взаимосвязанные, акты. Привходящее же извне дефокусированное языковое высказывание может породить в сознании смысл. Будучи мимесисом аттенционально расщепленного и рассеянного состояния сознания, языковое высказывание не воспроизводит, не дублирует или копирует его, а именно инсценирует – так, что воспринимающее сознание не спонтанно «копошится» внутри себя в аттенциональном блуждании, а извне управляемо движется в соответствии с проставленными высказыванием семантическими «метками» или «слаломными флажками», относительно которых настраивает интенционально-смысловой фокус,[355]355
  См. иначе терминологически наполненный, но говорящий примерно об этом же фрагмент из АГ: работа над словом «воспроизводится созерцателем, разыгрывающим снова событие на основе указаний, которые дает эмпирическое художественное произведение».


[Закрыть] начинает видеть ноэматически и тем самым наполняться фокусированным и устойчивым смыслом. Вполне возможно говорить в этом плане и о том, что именно языковая семантика должна считаться выполняющей функцию «меток» для всех тех смысловых маршрутов, по которым может двигаться сознание, и о том, что язык сам может порождать в сознании новые, неизвестные ему ноэмы, т. е. ноэматические смыслы (аналог идеи порождения языком референтов и/или смыслов). Все это может быть так, никак при этом, однако, не отменяя существования неязыкового, но полнящегося смыслом сознания: ведь двигаясь по семантически означенным меткам маршрутов, сознание наполнено смыслом и в «пространстве» между метками.

§ 69. Фокус внимания и «многолучевое переживание». Вернемся к обещанным «неочевидным» случаям наличия связанных с ФВ языковых аналогов у ноэтически-ноэматических процессов, естественно присущих потоку актов сознания. Гуссерль описывает в нем среди прочего случай «многолучевого» переживания (§ 119 «Преобразование актов политетических в монотетические»): «5 синтетическом сознании, говорили мы, конституируется синтетический совокупный предмет. Однако «предметен» он в таком сознании в совсем ином смысле, нежели конституируемое простого тезиса. Синтетическое сознание и, соответственно, чистое Я "в" таковом направляются на свое предметное многими лучами, просто тетическое сознание – одним лучом».

Возможно ли такое в семантическом течении языкового высказывания? Воспроизводимо ли его средствами? Если воспроизводимо, то что происходит с ФВ: он раздваивается, растраивается по многолучевым направлениям, эксклюзивно выбирает только одно из них, фиксируется на точке их скрещения? Скорее всего, полностью автономное, параллельное и «одновременное» течение многолучевого внимания, а значит и параллельных несмешиваемых рядов сменяемых ФВ, в языке невозможно (ср. у Гуссерля: «К любой из таких конституируемых многими лучами (политетических) синтетических предметностей… принадлежит сущностно-закономерная возможность превращать сознаваемое под многими лучами в просто сознаваемое в одном луче, синтетически конституируемое в первом – „опредмечивать“, в специфическом смысле, в „монотетическом“ акте» – там же). Это может быть связано с той самой линейностью языка, которую многие оспаривали, но которую никто ведь «не отменил»:[356]356
  «Книга больше, чем порой считают ныне, подчинена пресловутой линейности лингвистического означающего, которую легче отрицать в теории, чем уничтожить на практике» (Женетт Ж. Фигуры. Т. 2. С. 70).


[Закрыть] именно она, собственно говоря, и является специфической «силой» языка, способной придавать длительность и связную жизнь смыслам. Даже если условно представить, что такие многолучевые и одновременные потоки актов выражены в высказывании, воспринимающее сознание все равно «насильно» вытянет эти лучи в единую последовательную линию – «смешает» и линейно упорядочит ФВ разных лучей.

С другой стороны, язык хорошо «знает» сознание и «умеет» инсценировать почти все его особенности. Так и многолучевое переживание – в качестве именно приема инсценировки – весьма активно в языке, особенно в непрямых формах говорения: движение одного из, например, двух лучей выражено непосредственно семантически, так что все языковые фокусы и их смены принадлежат ему, движение же другого луча воспринимается в пласте непрямого – несемантизованного – смысла. Фактически любое иносказание, развивая на семантическом уровне одну «замещающую» тему, на иносказуемом – другую, параллельную, семантически означивает при этом фокусы внимания и их смены лишь одного луча внимания, соответствующего «замещающей», непосредственно семантически представленной теме. Точное же передвижение луча аттенции и интенции в иносказуемом остается «за кадром». В отличие от потока неязыковых или некоммуникативных актов сознания, язык и при инсценировке многолучевого течения смысла оформляет высказывание как однолучевое, хотя это однолучевое движение фокусов может быть построено таким образом, что оно косвенно будет индуцировать в воспринимающем сознании и передвижения другого луча, а вместе с ним и другого смысла. Не исключено и то, что аттенциональные сигналы из неявленного иносказуемого (из подразумеваемой ноэтической ситуации), из передвижений второго луча аттенции могут врываться в течение смен ФВ на поверхностном семантическом уровне высказывания (например, когда в семантическом иносказующем пласте фокус внимания фиксируется на том компоненте, который по «логике» самого семантического пласта иносказания не должен находиться здесь и сейчас «в фокусе»), тем не менее по внешней семантико-синтаксической форме высказывание всегда остается однолучевым. Многозначность, непрямой смысл, разного рода фигуры смысла – все это производится и воспроизводится при восприятии всегда однолучевого по внешней семантической форме высказывания именно неязыковыми актами сознания, его особенностями, которые не перешли в язык, но инсценируются им.

Можно, по-видимому, говорить еще об одной особенности в поведении языка при смене фокуса внимания на «новый» интенциональный объект. Сознание при смене своих интенциональных объектов – если отвлечься от управления со стороны бессознательного, архетипов, субъективного состояния, внешнего воздействия и т. д. – свободно, потому что оно не связано условием связно-длительного сохранения смысла, язык – нет (или же, во всяком случае, сознание «свободнее», чем язык). Любой появляющийся языковой фокус внимания так или иначе подготавливается языком или текущими рядом с ним и индуцируемыми актами сознания заранее (Чейф выражает это так: абсолютно новые подлежащие – логический подвид ФВ – невозможны). Эта языковая «артподготовка», в отличие от спонтанного «наступления на смысл» актов сознания, помимо условия «связной длительности» смысла, может быть объяснима и установкой высказывания на слушателя (необходимостью учета его «понимающих» возможностей). Чем свободнее действует в сменах интенциональных объектов высказывание, тем точнее должен быть семантико-семантический рисунок его ФВ и их смен, чтобы не выйти за грани понимаемости. Кроме того, при любой форме связного организованного потока (а высказывание – высокоорганизованная последовательность) появляются детерминируемые самой этой организованностью интенциональные сдвиги и повороты – в языке они могут диктоваться, например, валентностью лексем или синтаксическими закономерностями.

Вообще кажется очевидным, что синтаксические и «фокусные» рисунки речи в их особо выстроенных «сильных» вариантах (в поэзии) никак не могут считаться совпадающими с синтактикой актов сознания и их аттенциональными сдвигами, наоборот: они именно должны не совпадать, чтобы быть успешными выражениями. Речь не может совпадать с какой бы то ни было спонтанной последовательностью актов сознания в том числе и потому, что она «сильней» (в смысле связности, ноэматической спаянности и т. д.); она может инсценированно преобразовать многокомпонентное и спонтанно хаотичное движение соответствующих массивов актов сознания в отточенную мизансцену с несколькими семантизованными персонажами, связанными семантически явленной интригой и семантически неявленным – непрямым – смыслом: «Бесспорно, бесспорно смешон твой резон…. / Что только нарвется, разлаявшись, тормоз /На мирных сельчан в захолустном вине, / С матрацев глядят, не моя ли платформа,/И солнце, садясь, соболезнует мне. (Б. Пастернак. «Сестра моя – жизнь»).

Хотя утверждение наличия в высказывании «фокуса внимания» и его последовательных смен близко к простой «очевидной» констатации, экспликация концептуального смысла этой констатации оказывается, как видим, чрезвычайно сложной, поскольку проблема связана, по всей видимости, с типологическими «смыслоязыковыми» процессами. Произведенная нами постановка фокуса внимания в концептуальную связь с феноменологически усматриваемыми аттенциональными сдвигами неязыковых актов сознания оказывается здесь, как представляется, перспективной – по открывающемуся пространству сопоставительного толкования. То, что они, как выяснилось, не могут быть поставлены в отношение тождества, что описание соотношений актов чистого сознания и актов фокусирования внимания в языковых высказываниях неизбежно обрастает усложняющими определениями (неизоморфность, асимметричность, разнонаправленность, разноконфигуративность и др.), дела не меняет: без опоры на аттенциональные сдвиги смены ФВ нельзя было бы описать как неизоморфные, пере форматированные, инсценированные и т. д. Операциональность такого описания может перерасти в содержательность. Так, операциональный факт выявляемости сложных форм ФВ и их смен – двуфокусных конструкций, дефокализации, расщепленной референции и т. д. – может возрасти до концептуальной идеи асимметричной неизоморфности аттенционального протекания смысла в актах сознания и фокусного развертывания языковой семантики в высказывании, играя, тем самым, на руку идее существования вне-языковых или по меньшей мере внесемантических форм смысла.

Развитие темы об асимметричности аттенциональных сдвигов в актах сознания и смен фокусов внимания в языке и об органичности, как здесь оценивается, идеи ФВ для феноменологии см. в Экскурсе 2 «Фокус внимания и его смены на фоне „Идей 1“».

§ 70. Нечто гипотетически общее. Если подытоживать, то понятие языковых ФВ и их смен формируется здесь в условном операциональном отвлечении от изменений в точке исхождения акта (не только тетических, но в том числе и от упоминавшихся выше смен фокализации, точек зрения, голоса и т. д.) – с тем, чтобы изолированно зафиксировать само это явление и связанный с ним процесс смены в их несимметричности (неизоморфности и, возможно, относительной автономии) с протеканием актов сознания. Если при протекании актов сознания аттенциональные сдвиги могут производиться «спонтанно», повторяться, «отвлекаться», роиться (в том состоянии, которое Гуссерль называл «копошением актов»), если процесс «примерки» значений в актах логического выражения не направленного вовне сознания не линеен – в том смысле, что прошедший акт с его аттенциональной направленностью не обязательно войдет в принимаемое и тем более развертываемое обозначение («неудачное» значение и просто неудачный аттенциональный сдвиг объекта «отбрасываются» без последствий для конституируемого ноэматического смысла и соответственно ему строящегося выражения), то для уже оформленного, выраженного языкового высказывания фиксация фокусов внимания и их смен превращается в процесс, не имеющий случайных и отбрасываемых фаз, целенаправленно в своем протекании организованный и организующий само высказывание и индуцируемые им акты в воспринимающем сознании. Формально топос языковых фокусов внимания и их смен можно обозначить как находящийся на переходе от в языковом отношении неорганизованного, невыстроенного потока актов сознания, включающего разнообразные как неязыковые, так и языковые акты, – к собственно языковым и «построенным» актам: как на переходе ко внекоммуникативным актам логического выражения (в их гуссерлевом понимании), если они при этом выстроены в длящуюся последовательность, а не являются только ноэматическими предложениями без языкового развертывания, так и на переходе к актам говорения и понимания коммуникативно организованной речи.

Вместе с тем, между логическими актами выражения и коммуникативными актами здесь можно увидеть различие. В сфере логических актов выражения, переступивших изолированность и разрозненность разных ноэматических предложений и выстроивших последовательную цепь экспликаций и предикаций, аттенциональные акты трансформируются в субъект-предикатные структуры, где в фокусе внимания – как то, о чем выражение – стоит субъект. Наполняющие же коммуникативную речь, наряду с фиксацией ФВ на субъекте, другие многообразные разновидности фиксации ФВ – это либо трансформация этих логических актов выражения (как часто толкуются все собственно языковые процессы), либо – как полагается здесь – выход языка напрямую к нелогическим актам сознания вплоть до освобождения от субъект-предикатной «манеры» логических актов фиксировать внимание. Если там в центре внимания – субъект, то здесь в фокус может помещаться любая часть высказывания (а в пределе даже то, что вообще не является частью высказывания, не семантизовано в нем). Так, в мандельштамовском «В Петербурге мы сойдемся снова» не логический субъект – «мы» в фокусе, а дополнение – «в Петербурге», которое вследствие этого функционально трансформируется фактически в дополнительный предикат к «пропозиции»: Мы встретимся вновь – в Петербурге. Этой идущей вторым темпом предикативной функцией автономно-языковые разновидности ФВ обнажают свою связь с подключенным моментом извещения (коммуникации), так что в смысловом поле живой коммуникативной речи субъект и предикат растворяют свою логическую статуарность и либо проявляют рвение к соревнованию на равных за помещение в ФВ, либо вообще уступают это место другим элементам, либо, наконец, выходят из игры (например, в безличных предложениях). Получается, что многочисленные разновидности языковых смен ФВ – не дублирование логических актов выражения и их манеры акцентировать внимание, а инсценированная «реимпульсация» полного наполнения объемлющего их смыслового потока, т. е. связывание высказывания и с актами выражения, и с другими окружающими их актами сознания, не получающими ни логического означивания, ни вообще семантического облачения. Именно наличие ФВ и ритм их смен – вследствие своей генетической связанности с аттенциональными сдвигами в актах сознания – «включают» и поддерживают течение индуцируемых актов: ведь для последних, как актов сознания, наличие и смена аттенциональных и интенциональных фокусов – это естественная и неотмысливаемая форма существования.

Принципиальный момент состоит здесь в том, что «секуляризованные» фокусы внимания могут акцентировать и то, что не прошло сквозь горнило логических актов выражения. Тем самым фокусы внимания приоткрывают выстраиваемую актами субъект-предикатного означивания логическую плотину («заслонку») между неязыковыми актами сознания с их смыслами и – коммуникативными высказываниями. Сквозь этот зазор неязыковые смыслы могут прорываться, формуясь об его границы и становясь «непрямыми» смыслами высказывания.

§ 71. Временные сдвиги ФВ – перестановки, разрывы, сращения. Относительно временных сдвигов ФВ общий тезис тот же: течение языкового времени не совпадает с течением феноменологического времени, не изоморфно ему. Языковое время не «передает», а инсценирует феноменологическое: оно может его сокращать, удлинять, менять направление его течения, менять последовательность протекания его фрагментов, соединять прошлое с будущим, минуя сцепляющий актуально-настоящий акт и т. д. Последовательность актов говорения никогда не изоморфна последовательности выражаемого и инсценируемого потока актов сознания, соответственно и последовательность аттенциональных смещений никогда не изоморфна сменам ФВ.

Тезис очевидный, тем не менее коснемся его чуть подробней, так как нам важно посмотреть на смысловые последствия таких временных сдвигов.

Одна из разновидностей временных сдвигов – перестановка ФВ относительно его аттенционального места в выражаемом потоке актов сознания. Возможны, например, такие сложно выстроенные конструкции, в которых перестановка произведена, но семантического облачения фокусируемое не получает. Так, в бунинской «Сказке о Козе» в начало – в первую строку – вынесен акт, содержащий несемантизованную ноэсу страха, который в естественно текущем феноменологическом времени мыслим как возникающий «после» совокупного смысла второй-четвертой строк, или, как минимум, после второй строки: Это волчьи глаза или звезды – в стволах на краю перелеска? /Полночь, поздняя осень, мороз. /Голый дуб надо мной весь трепещет от звездного блеска, /Под ногою сухое хрустит серебро… Что дает эта перестановка? Она тонально – а значит, и смысловым образом – значима, т. е. несет не семантизированную ноэтическую составляющую смысла. Посредством перестановки смысл языкового акта, поставленного первым, помещается в доминирующий фокус внимания всего высказывания, в его аттенциональное ядро, одновременно окрашивая тем самым последующее течение стихотворения тональностью, содержащейся в смысле этой ноэсы страха. Если давать название этому приему перестановки, то здесь произведена инверсия аттенционального фокуса и фона (временная перестановка перерастает здесь в пространственную инверсию «ноэтической ситуации): с точки зрения последовательности аттенционального луча в феноменологическом времени, ноэса страха возникает „позже“ внимания к обстоятельствам ноэтической ситуации и их семантической экспликации, она – их естественное результирующее аттенциональное и модальное острие; в стихотворении все это инсценируется обратным образом: сначала дается аттенциональное и модальное острие, затем – вызвавший его фон.[357]357
  Мы отвлекаемся здесь от того, что в реальных потоках актов сознания вполне возможна последовательность от ноэсы страха, не имеющей прямой ноэмы, к соответствующему эмоционально-тональному окрашиванию ноэматических компонентов ситуации. За мерило отклонений здесь берется «логическая последовательность», относительно которой и описанный случай в протекании актов сознания тоже оказывается отклонением. Если высказывание хочет передать именно такого рода последовательность от безноэмного (беспричинного или непонятно причинного) страха к наполнению страхом имеющихся ноэматических элементов ситуации переживания, оно действует иначе: оно сразу ноэматизует ноэсу страха, т. е. семантически ее передает, что тоже в основе своей есть, как уже говорилось, инсценировочный прием – перевод ноэсы в ноэму (по типу: «становится жутко…»).


[Закрыть] Это окрашивает дальнейшее описание обстоятельств тем смыслом, которого в них самих непосредственно семантически нет. Если мысленно представить, что порядок строк изменен и что первая строка дана последней, то в таком случае первые три строки не будут иметь тональности страха: они могут окрашиваться по мере течения восприятия в любые ноэтические оттенки, в том числе, возможно, в противоположные ноэсе страха, например, в тональные оттенки ноэсы восхищения (звездный блеск, сухое серебро) – наподобие «Мороз и солнце. День чудесный…». Когда у Бунина мы сразу после первой строки читаем «полночь», мы уже понимаем, что это «страшная», а не прекрасная своим звездным блеском ночь. И это понимание – не субъективный, а «объективный» (типологически инсценированный в соответствии с ноэтическими закономерностями) компонент смысла стихотворения. Возможны в речи и другие варианты временных перестановок: и упреждение (страха «еще» нет, но он подготавливается), и задержка (страх «уже» есть, но он будет эксплицирован или инсценирован позже).