Текст книги "Непрямое говорение"

Инверсия ноэтической ситуации – перестановка аттенционального фокуса и фона – отдаленно схожа с соотношением фабулы и сюжета (сюжет может как угодно перекомпоновывать фабулу во временном отношении). И здесь, однако (как и в случае соотношения фокуса внимания с фокализацией), имеет место проблема «габаритов» передаваемого смысла: временные смещения крупных смысловых блоков, каковыми по сравнению с семантикой фразы всегда являются элементы сюжета, обычно вторичны для восприятия относительно временных сдвигов фокусов внимания в одном синтаксическом периоде. Эти процессы могут идти как совместно, так и независимо, внутрисинтаксические перестановки в первом случае участвуют «только» в создании акта наррации, во втором случае (как у Бунина) – играют смыслоформирующую стилевую роль.

Еще одна разновидность асимметричных сдвигов аттенции и ФВ – временные разрывы ноэм и ноэс. Временные сдвиги не исчерпываются только временными перестановками целостных актов – акты говорения могут при инсценировании «разрывать» в языковом времени ноэму и ноэсу, неразрывные в феноменологическом времени сознания, и соединять их с ноэмами и ноэсами из других актов. Из одного акта сознания язык может при этом делать два акта, из двух – один, опуская при этом какие-либо из исходных четырех ноэматические или ноэтические фрагменты, не сопровождая (или сопровождая – см. ниже) разрывы сращениями изначально не связанных друг с другом ноэм и ноэс. Наиболее простой вариант – такой разрыв акта на ноэму и ноэсу, при котором ноэса тоже получает семантическое облачение и помещается в другом моменте языкового времени, не увязываясь ни с каким новым ноэматическим компонентом. Такие не усложненные сращениями с чужеродными ноэсами и ноэмами разрывы обычно не абсолютны, а скоротечны. Примером такого разведения может служить упреждающая предикация – любое предшествование в речи предиката к еще не семантизированному субъекту, как, например, в «несмелая, подходя к дому врача, она замедлила шаг». В феноменологическом времени ноэма «замедление шага» непосредственно внутри себя, одновременно с собой содержала и оценивающую ноэсу («замедление» сразу оценивалось как проявление несмелости), но чтобы поставить в фокус внимания именно эту тональную ноэсу и тем передать подразумеваемую оценочную окраску нейтрального сочетания «замедлила шаг», язык разрывает синтетический – феноменологически одномоментный – акт на два разновременных: оценивающая ноэса эксплицирована (семантизирована) и подана раньше самого содержащего ее в феноменологическом времени акта. Тот же «механизм» в: «И на губах, как черный лед, горит / Стигийского воспоминанье звона».

При упреждающей предикации происходит своеобразная задержка ноэмы (в параллель к «задержке референции» П. Рикера), но в конечном итоге языковые островки с «упреждающей» природой находят свои ноэмы, воссоединяются с ними – в противном случае они просто растворяются без смыслового следа. Какой смысловой эффект в такого рода упреждениях? Такими разрывами язык пользуется для постановки в фокус внимания требуемого ноэтического или ноэматического компонента целостного акта. Разрывы эксплицируют синтетичную многосоставность передаваемого акта и могут тем самым перенаправлять аттенциональный фокус с интенционального объекта на его оценку и наоборот.

В упреждающей обособленной предикации есть некоторое сходство с обособлением и семантизацией имплантированной в ноэму модальности («Это должно быть так, чтобы X был Г»), что лишний раз подтверждает аналогичность способов функционирования тональности и модальности. Имеют иллюстративную силу такого рода временные разрывы и сдвиги и для проблемы неизоморфного соотношения ноэтически-ноэматических структур сознания с субъект-предикатными структурами языка. Разъединение в языке сращенных в исходном феноменологическом акте ноэтической оценки и ноэматического «схватывания» факта «замедления шага» порождает в языковом времени два разъединенных предиката к одной смысловой предметности (она – несмелая, она – замедлила шаг). Возможность временных разрывов ноэм и ноэс – проявление неизоморфности ноэтически-ноэматического строения акта сознания и субъект-предикатного строения выражающего его языкового акта.

Следующая разновидность асимметричных сдвигов аттенции и ФВ – временные сращения. Акт говорения может действовать «после» разрыва акта и сращивать (соединять) разорванные ноэсы и ноэмы из разных актов, стягивая их в одну смысловую структуру, делая из двух разновременных актов сознания один и одновременной языковой акт. Мы уже встречались с этим (Карфаген должен быть разрушен). В бунинской строке «Это волчьи глаза или звезды – в стволах на краю перелеска?» ноэматический состав акта восприятия также сращен сразу с тремя ноэсами – самой ноэсой восприятия, ноэсой вопроса и ноэсой страха. Все ноэсы разновременны: третья ноэтически более «поздняя», чем первая; вторая может быть «позже», чем третья. Конечно, можно интерпретировать и так, что ноэса страха вообще в ноэтическом времени изначальная: не будь ее, хотя она семантически и не выражена, в качестве фонового тонального освещения мог не возникнуть и вопрос второй ноэсы. Но и в таком случае здесь есть разрывы между ноэматическим и ноэтическим составами; эти разрывы впоследствии нейтрализуются, и ноэматический состав точно попадает в ноэтическую лузу.

Но так бывает не всегда. Значительно более важные случаи – те, в которых ноэмы и ноэсы разрываются без дальнейшего повторного воссоединения или когда ноэсы не имеют своих ноэм, и наоборот. Это – зона смен языковых модальностей, тропов и фигур речи.

§ 72. Ложные пространственные разрывы ФВ. Метафора как ложная смена ФВ. В своем общем действии смены ФВ всегда есть некое перемещение луча внимания по ноэматическому пространству, доступному кругозору ноэсы, т. е. в феноменологическом смысле смены ФВ – пространственный процесс. К тропологии, по-видимому, можно отнести особую разновидность этих пространственных сдвигов – ложные пространственные сдвиги и разрывы между непосредственно смененными ФВ.

Это происходит тогда, когда резко смещается ноэматический состав остающейся при этом той же ноэтической ситуации, часто – на переходе от необразного фрагмента к тропу или от одного тропа к другому, как в пушкинском: «Напрасно я бегу к сионским высотам, /Грех алчный гонится за мною по пятам; / Так ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий, /Голодный лев следит оленя бег пахучий». Между второй и третьей строками здесь полностью сменено ноэматическое окружение (то, что называется «семантическим сдвигом») фокуса внимания, а значит, формально сменен и сам ФВ, ибо он всегда момент ноэмы, однако ноэтическая ситуация – ее кругозор и ее ФВ – в действительности сохранены теми же. Второй ноэматический состав этой ситуации – это новое ноэматическое окружение того же ФВ, т. е. новый ноэматический состав помещен в ту же исходную ноэтическую ситуацию. Хотя, таким образом, это новое окружение и оснащено собственным ФВ, он не имеет прямого референциального значения; этот новый ФВ использован как вторичная ноэса – как дополнительная тонально-модальная ноэса к исходному ноэтическому кругозору и исходному ФВ, расширяя, тем самым, прямой семантический смысл первых двух строк. Здесь, таким образом, один несменяемый интенциональный объект (доминантный ФВ), но несколько ноэматических наполнений ноэтической ситуации или несколько ноэматических окружений этого доминантного ФВ и, соответственно, несколько ФВ. Вторая строка с олицетворением также несет изменения ноэматического состава и смену ФВ, но этот сдвиг не столь резкий, как в третьей и четвертой – метафорических – строках: он не прерывает связное течение фразы, не меняет ноэматическое окружение исходной ноэтической ситуации (мы еще вернемся к анализу этих пушкинских строк в их иных смысловых измерениях – см. Глава 4, § «Предмет речи как свернутая точка говорения»).

В механизм метафоры часто входят такие пространственные сдвиги и разрывы ФВ с последующим наложением; их действие можно описать как использование одного ноэматического состава со своим ФВ в качестве ноэсы к другому ноэматическому составу и его ФВ. Хотя, таким образом, формально в этих случаях и производится полная и резкая смена ФВ, по результирующему смыслу это другой процесс – присовокупление дополнительной ноэсы к исходному ФВ. Такое нанизывание фокусов внимания на единый интенциональный стержень, порождающее дополнительные смыслы, фактически оказывается приемом ложных смен ФВ. Ложной сменой ФВ являются и метонимия, и синекдоха (со своими особенностями в ноэтическом механизме).

Схож прием ложных смен ФВ и с описанным в статье об антиномическом принципе Вяч. Иванова приемом деобъективации референта, с погашением именующих потенций фиксирующего ФВ слова. В частности, с нанизыванием двух пар антонимов на один рассеянно, необъектно фокусируемый интенциональный объект: «Розы сладость /На горечи Креста» (3, 445); или с тем, что выше было названо «всасыванием» в воронку символического тожественного суждения двух пар взаимонанизанных антонимов: «И корни – свет ветвей, и ветви – сон корней» (1, 747). Как определялось нами ранее, здесь теряет отчетливые очертания предметная контурность общего референта, в терминах же феноменологии говорения – здесь размывается ФВ за счет нанизывания нескольких ФВ. Здесь тоже нет реальной смены ФВ – это тоже их ложная смена, но, по сравнению с обычной (несимволической) метафорой, здесь нет и фиксированного исходного ФВ. Тропы используют универсальность ФВ и их смен в своих целях – и для дополнительного непрямого именования, и для расшатывания именования как такового.

§ 73. О природе ноэтического смысла в связи с ФВ. Значимость непротяженных смыслов. На фоне ФВ и их смен можно, кажется, говорить о некоторых особенностях несемантизованного или несемантизуемого (неязыкового), в общем приближении – ноэтического, смысла в сознании. ноэтический смысл, по-видимому, не только не имеет существенно протяженной формы существования, как и любой, в том числе ноэматический, смысл,[358]358
  См. в рукописи Гуссерля «Ноэма и смысл» (пит. по: Мотрошилова, с. 402): «Смыслы – …не суть объекты, существующие во времени»; см. также: «Изначальная актуальная самоналичность первого произведения в его исходной очевидности не дает вообще никакого стойкого достижения, могущего обладать объективным бытием. Живая очевидность, конечно, преходяща, так что активность тотчас переходит в пассивность текучего, поблекшего сознания только-что-случившегося. В конце-концов эта „ретенция“ исчезает, но „исчезнувшее“ преходящее и прошедшее не превращается для соответствующего субъекта в ничто, оно может быть вновь пробуждено к жизни».


[Закрыть] но он не имеет и фиксированной формы существования, каковую придает ноэматическому смыслу его семантизация. Будучи мгновенно распадающимся, он вспыхивает под аттенциональным лучом текущего сейчас акта и соответствующей ему ноэтической ситуации, уходя в большинстве случаев вместе с ним из «настоящего» модуса бытия и сохраняясь лишь как короткий «след» на протяжении нескольких последующих актов сознания. Его можно вспомнить, к нему опять можно обратиться, но приобрести сколько-нибудь устойчивое длящееся существование и вступить в сложные соотношения с другими смыслами он может, только если его облачить в семантику языка, пожертвовав при этом какими-либо его измерениями, т. е. при его трансформировании из сугубо ноэтического в ноэматический смысл. Фиксируя ФВ и координируя другие компоненты вокруг него в определенную ноэтическую ситуацию, затем меняя эти фокусы и составляя, пользуясь короткой сохранностью следа, длящееся смысловое образование с фиксированным существованием, языковая семантика придает смыслу устойчивое бытие и потому возможность внутренне разнообразно дифференцироваться и внешне разновекторно вступать в соседства. Сколько-нибудь существенно протяженные устойчивые смысловые образования все сплошь зависимы от языка.

Возникающие в этой языковой протяженности смысловые соседства способны порождать новые смыслы – в том числе такие, которые вне языковой протяженности сознанием порождены быть не могут. С этой точки зрения, тема постгуссерлевой феноменологии о невозможности развести акты означивания и акты извещения законна: облачаясь в язык, сознание может само себе «неожиданно» сообщить нечто. Однако этот спор разрешим, по-видимому, все же компромиссом: если логические акты означивания развернуты в сколько-нибудь длительную связную последовательность, то сознание в этом случае может получать дополнительную информацию от языковой семантики, т. е. само себе нечто сообщать через язык (аналитизм как таковой – владения языковой семантики), но если речь идет о принципиальном соотношении смысловой предметности акта сознания и именующей семантики, о моменте конституирования ноэмы, о ноэматическом предложении, о наделении смыслом формируемой предметности, то это не извещение, это «схватывание», набрасывание заранее готовой и преднаходимой семантической сети, приостановка или фиксация ранее аттенционально расплывчатого неоформленного ноэматического состава в качестве ядра ноэмы. Это может быть, наконец, ее «узнаванием», но все же не сообщением в прямом смысле. Не являются сообщениями и те смысловые эффекты, которые могут возникать в случае «непригодности» и отбрасывания какого-либо значения: отказ от его того или иного означивания может добавлять новые моменты в конституируемый смысл (любое «это – не то» дает новые краски тому, что пытаются определить), но эти новые краски не сообщаются себе сознанием, а высекаются им через семантические контрасты. Все сказанное не означает ни несуществования, ни даже несущественности и иерархической сниженности мгновенных или «кратких» – непротяженных – безъязыковых смыслов сознания. Конечно, львиная доля ноэтических смыслов текуча, субъективна, темна, ситуативна и бесследна. Но непротяженные ноэтические смыслы могут быть и «значительней» протяженных, их вспышка способна привести в движение язык, разбудить семантику, разрядить непрямыми смыслами имеющееся в языковой «текстуре» напряжение, они могут трансформированно сохраняться как доминирующая не семантизированная интенция, связующая последовательность языковых актов в качестве, например, их подспудно влекущей к себе цели. Непротяженные смыслы «влиятельны» в сознании, они постоянно вдруг и ненадолго, но весомо появляются в нем при разворачивании «романа сознания с языком», могут «указывать» при этом на неточность или избыточность примененных форм языка, на жесткость или расплывчатость этих форм, на их излишнюю – в лоб – прямоту или «промах» мимо цели, на их чужесть или субъективность и т. д. Сами они в своем полном объеме «избегают» прямого схватывания языком, ускользают от него; сознание всегда при слиянии с языком оглядывается на непротяженные ноэтические смыслы и свои «лучшие» моменты проводит именно с ними, хотя бы они и были полностью обязаны языку своим вспыхиванием. Нельзя без языка обрести тот «катартический» для сознания смысл, который вспыхивает, например, по прочтении стихотворения, но этот смысл близок по природе к вспышке неязыкового смысла, это была трудная работа языка, верх его мастерства – индуцировать такой несемантизуемый ноэтический смысл. Он, если вглядываться (так же оценивают его иногда сами поэты, например, Вяч. Иванов), не «новый» – он благодарно «вспомненный», причем не из семантических «запасов» сознания, а именно из состава семантически неуловимых языком смыслов (неуловимая семантикой вспыхивающе-угасающая природа неязыковых смыслов не означает, что они никак не сохраняются в сознании, не помнятся им; они могут «сохраняться» в том числе и в тональных пластах сознания). Мы вплотную подошли здесь к теме остановленной вечности смыслового мгновения – о «вечных» идеальных смыслах и их непростых взаимоотношениях с языком, но – здесь и остановимся. Не входя в саму эту тему по существу, обозначим лишь ее концептуальную отдельность от обсуждаемых здесь ноэтических смыслов.

§ 74. Идеальные «вечные» смыслы – не предмет феноменологии говорения. В «Начале геометрии» Гуссерля говорится, что конкретное использование слов осуществляет «локализацию» и «темпорализацию» идеального смысла, который сам по себе не является ни локальным, ни временным. По Мерло-Понти, «здесь имеет место движение, с помощью которого идеальное существование ниспадает в локальность и временность, – и обратное движение, благодаря которому акт говорения, осуществляемый здесь и теперь, обосновывает идеальность истины».[359]359
  Мерло-Понти М. В защиту философии. С. 64.


[Закрыть] По принципу описания (ниспадение смысла через язык в пространство и время и обратное движение) эта Гуссерлева идея и ее интерпретация Мерло-Понти схожи с тем, что говорилось нами выше, но предмет этих «передвижений» в нашем случае принципиально иной: речь идет не об идеально-вечном смысле, а о «ноэтическом смысле», которому не придаются столь «ответственные» статус и параметры. Гуссерль искал обоснования того, каким образом идеальная вечная истина может быть выражена в языке через темпорализацию и локализацию, у феноменологии же говорения, как здесь полагается, не должно быть истинностных претензий. Речь здесь должна вестись о выражении не того, что истинно, а о выражаемости и понимаемости прямых и непрямых смыслов безотносительно к их истинности. Это может быть в том числе и смысл, оцениваемый как вневременной и «истинностный», но это может быть и любой ноэтически ситуативный смысл, свойственный такому-то и такому-то ноэматическому положению дел и такой-то и такой-то ноэтической ситуации, и даже – значимый только для такого-то и такого-то говорящего. В феноменологии говорения проблема не в том, чтобы слушающий согласился считать высказанное идеальной истиной в себе, а в том, чтобы выявить условия и способы адекватного понимания слушающим передаваемого смысла, включая и тот, с которым слушающий при этом не согласится.

В феноменологии говорения, таким образом, гуссерлевы вопросы модифицируются: не как возможно выражение на языке идеального смысла-истины, по типу геометрических истин, а как возможно выражение любого смысла, смысла вообще. Это оборотная сторона того, что интересовало Гуссерля: не как возможно всеобщее понимание идеальных смыслов-истин, а как возможно всеобщее понимание текучего, не претендующего на вневременную истинность смысла. Понимание такого смысла тоже имеет типологические закономерности и опирается на всеобщности – причем две: на всеобщность значений, на язык (а не на всеобщность внеязыкового смысла-истины) и, второе, на всеобщность ноэтических ситуаций и синтактических ноэматических процессов в последовательном течении актов сознания, без которых недействительны и всеобщности значений. На этой второй всеобщности и должно быть акцентировано, с нашей точки зрения, внимание феноменологии говорения, причем она может оцениваться здесь как более фундаментальная, чем первая: семантика – это застывшая лава актов сознания. Без оживляющих их живых актов и ноэтических ситуаций передача через семантику прямого и непрямого смыслов была бы невозможна.

§ 75. ФВ, кругозор и окружение. По мере экспликации концепта фокусирования внимания становилось понятно, что он несет все же в себе ощутимую двойственность трудноописываемого характера. В самом деле: и при условном абстрагировании от проблем, связанных с фокализатором и голосом, о которых говорилось выше, остается не до конца ясным вопрос – «откуда» фокусируется внимание. В общем приближении: изнутри выражаемого в высказывании или извне? Или – попеременно извне и изнутри?

Эта тема похожа на нарратологическую проблему вне диететического и внутридиегетического повествователя, но имеет иное решение. Нарратор, по принятому пониманию, может быть как внутри повествуемого мира, так и вне его, фокусирование же внимания всегда осуществляется извне. Даже при цитировании или ведении повествования не от авторского голоса выбор ФВ и их смены – в компетенции вне диететического источника смысла (чистого автора как чистого актора – см. раздел 4.1), который в своих целях меняет конфигурацию (инсценирует) естественных для чужой речи и чужого повествования смен ФВ (в цитируемом чужом высказывании в фокусе внимания может быть одно, в цитирующем же высказывании в фокус внимания часто помещается другое, чем создается в том числе и эффект непрямого смысла). Дело здесь в неотмысливаемости наличия общего источника смысла каждого, включая «многоголосые», высказывания и в трудноуловимом интимном моменте соприкосновения смысла с семантикой языка. В ФВ могут помещаться как ноэмы, так и ноэсы инсценируемого потока актов сознания, но осуществляет это всегда ноэса, идущая от чистого автора, пусть и получающая при этом в высказывании не семантическое, а исключительно импрессивное (тональное) проявление.

Возможно, как известно, двоякое сочетание ноэм с ноэсами: изнутри ноэсы ноэматический состав представляет ее кругозор, взгляд же на ноэсу извне может трансформировать ее в элемент окружения ее же собственной ноэмы. В первом случае ноэса сама является источником семантизации ноэм, во втором случае ноэса подвергается тем же самым сознанием рассмотрению со стороны (со стороны другой ноэсы – другого акта, например, рефлексии) и переводится тем самым в статус семантизованной ноэмы, сама получая возможность помещаться в позицию ФВ. В таких трансформациях изначально свойственный трансформированной ноэсе ноэматический кругозор и может теперь стать для нее – в семантизованной части высказывания, куда она сама вошла, будучи трансформирована в ноэму, – ее окружением, по составу которого сознание может новыми «лучами» других актов сменять ФВ. Закономерность здесь, видимо, та, что фокусирующая внимание ноэса (инстанция) никогда сама в этот момент не семантизована; это и значит, что она внедиегетической природы. Мы коснулись здесь проблемы соотношения кругозора и окружения («точки, из которой…» и «точки, на которую…») в связи с обсуждаемой в данной главе темой о фокусах внимания и их сменах – с тем, чтобы описать случай, когда фокусирующая инстанция («точка, из которой…») сама может трансформироваться в «фокусируемое» (в «точку, на которую…»). Но в своей полной значимости и, соответственно, концептуальном «адресе» эта проблематика относится уже к «интерсубъективно-эгологической» зоне (рассматриваемой в Главе 4), поскольку в ней ведущую роль играет не то, что помещается в фокус внимания, а та точка, из которой производится фокусирование внимания.