Текст книги "Непрямое говорение"

§ 76. Языковые модальности и связанные с ними концептуальные затруднения. Выше мы говорили о модальной компоненте сознания, ее неотмысливаемости; частично затрагивались и вопросы о языковых модификатах модальности сознания (об опоре языка на прамодальную ноэсу, о неотмысливаемости модальности в языке, о специфике выражения в языковой модальности актов нейтрального сознания и др. – см. разделы 2.3, 2.4). В связи с этими темами выше была поставлена проблема о возможной концептуальной связанности или, как минимум, функциональной схожести модальности с тональностью сознания и высказывания (к этой проблеме мы еще специально вернемся ниже).

Спорадически применялись выше и понятия нарративной, изобразительной и других языковых модальностей, однако вопрос о языковых модальностях как таковых еще специально не ставился. Главная трудность здесь, конечно, в том, что хотя, с одной стороны, очевидно, что феноменологические модальности чистого сознания (вопросительность, сомнение, долженствование, негация и т. д.) имеют свои модификаты в языке (в категории наклонения, в вычленении разных – вопросительных, восклицательных и др. – типов предложений, различных речевых актов и т. д.), с другой стороны, не понятно, все ли из того, что вносится в область языковых модальностей, имеет аналоги в актах «чистого» сознания. Ведь фактически именно модальность выдвинулась в последнее время в эпицентр философии языка: говорится, например, о «нарратологическом повороте», а нарративность – это, по одному из ее влиятельных определений, модальность.[360]360
  См.: Женетт Ж. Фигуры. Т. 2. С. 180 и далее.


[Закрыть] Имеются ли в «чистых» актах сознания аналоги «нарративной» и других этого ряда модальностей (см. ниже) – вопрос с двойным дном: если, к чему естественно склоняется ответ, не имеются, тогда может предполагаться, что тем самым ставится под сомнение автономное существование неязыковых актов и смыслов и что тезис о тесном сближении, почти слиянии сознания с языком получает дополнительное подкрепление. С предлагаемой точки зрения, такое понимание ситуации возможно, но не обязательно. Попробуем подойти к этому выводу последовательно.

Что значит для высказывания быть в той или иной модальности? Поскольку разговор у нас ведется в феноменологическом пространстве, под модальностью здесь понимается та характеристика актов говорения, с которой коррелирует модус бытия предмета речи (аналогично тому, как коррелируют между собой модальности ноэс как актов сознания и модусы бытия соответствующих ноэм). Вектор корреляции в языковых актах следует, по-видимому, тоже понимать как в феноменологии сознания, т. е. как идущий от акта к предмету. Это значит, что как предположительной модальности акта сознания соответствует предположительный модус бытия ноэмы этого акта, так языковому акту в описательной модальности соответствует не смысловая предметность как таковая, а смысловая предметность (или референт) в модусе «бытия описываемой». «Одна и та же» предметность частично изменяет, согласно такому пониманию, в разных языковых модальностях свое смысловое наполнение: предметность в модусе «бытия описываемой» отлична от той же самой предметности, если ее «взять» в модальности повествования, в модальности изображения и т. д. В перспективе идея языковой модальности «восстает» здесь против идеи изоморфной референции.

Перечислим основные обсуждаемые в литературе модальности языка: описание, объяснение, дискурсивность,[361]361
  О дискурсивности в ее лосевском и кассиреровском толковании см. § «Предмет речи как свернутая точка говорения».


[Закрыть] наррация, изображение. Присовокупим к списку также нейтральную модальность (в параллель к нейтральному сознанию феноменологии). Это, конечно, неполный список: обсуждаются и другие модальности, но остаются проблематичными сами критерии их выделения, так что список принципиально открыт. Прежде всего – не до конца ясен, что уже обсуждалось (см. раздел 2.5), вопрос о соотношении модальности и тональности: о точках их совпадения, расхождения, их раздельного и/или совместного функционирования. Не до конца ясен, как тоже уже частично говорилось, и вопрос о соотношении модальности и референции: не исключено, например, что прямую референцию также следует понимать как разновидность языковой модальности (в таком случае референцию надо будет толковать как одну из возможных, но не обязательных целей говорящего – см. ниже). Не до конца ясен, наконец, вопрос (и тоже частично из-за проблемы референции) о соотношении в языке модальности и интенциональности.[362]362
  См., в частности, взаимную диффузию модальности и интенциональности в кн.: Тюпа В. Очерк современной нарратологии (РГТУ Критика и семиотика. Вып. 5. М., 2002. С. 5—31): «Можно сказать, что наррация есть особая интенция говорящего или пишущего субъекта дискурсии. Нарративная интенциональность высказывания состоит в связывании двух событий – референтного (поведываемого, свидетельствуемого) и коммуникативного (само свидетельствование как событие) – в единство художественного, религиозного, научного или публицистического произведения в его, по выражению М. М. Бахтина, событийной полноте». С другой стороны: «Нарративность… представляет собой одну из общериторических модальностей» (как разновидность риторической модальности оцениваются и итеративные высказывания: «текстообразующая доминанта итеративных высказываний» – «констатация»; «референтная функция итеративного дискурса внеисторична… Такие дискурсы по своей риторической модальности „теоретичны“, поскольку являются генерализациями процессов или состояний, а по своей интенции они, в сущности, автокоммуникативны. Они лишь овнешняют внутренние процессы мыследеятельности некоторого субъекта»). Понятие интенции в последней цитате тендирует к его лингвистической версии (по типу «коммуникативной интенции»), в первой же приведенной цитате интенциональность и коммуникативность были сопряжены, но, тем не менее, разведены.
  Объективные сложности в дистрибуции терминологии, по причине каковых мы здесь оставляем вопрос о соотношении языковой модальности и языковой интенции без рассмотрения, вызваны, по всей видимости, генетической связью подразумеваемых феноменов (интенция «направлена» на объект, который наделяется тем или иным модусом бытия, исходя из модальности этого направленного на него интеннионального акта). Дополнительные понятийные смещения возникают также и потому, что понятие интенции, если исходно мыслить его феноменологически, претерпевает при перенесении в лингвистику и литературоведение различные и не во всем прозрачные трансформации, в том числе коммуникативную.


[Закрыть]

И перечисленного набора сложных соотносимых с модальностью тем достаточно, чтобы понять, почему в том, как классическая идея наличия такого типа языковых явлений, как модальность (восходящая к Платону и Аристотелю, к мимесису и повествованию), трактуется сегодня, имеются непреодоленные концептуальные затруднения. Они еще более заостряются той не исключаемой возможностью, что все перечисленные и аналогичные им языковые модальности следует охватить каким-либо общим понятием – с тем, чтобы каждая из них мыслилась как наслаивающаяся на единую модальную праоснову, общую для всех языковых высказываний как таковых (формальный аналог гуссерлевой прадоксы и прамодальной ноэсы – см. раздел 2.4). Эта идея предполагает, что при переходе смысла или предмета в язык с ними со всеми у самого входа в языковое пространство всегда происходит нечто общеединое, отражающее сам факт этого перехода в новую субстанцию (и только в дальнейшем их пути по этому языковому пространству могут разойтись, и весьма существенно).

Эту гипотетическую праоснову можно было бы понимать по-разному (т. е. – не ясно, как понимать). Если гипотетически говорить за Гуссерля, то языковая прамодальность, по-видимому, должна была бы пониматься им не в направлении к референции или коммуникации, а в направлении к «выражению». Во всяком случае, это так относительно гуссерлевой логической сферы внекоммуникативных актов выражения: праязыковой модальностью здесь признается выражающая модальность (выражение «редвыразительного ноэматического состава), все смысловые предметности, соединяемые с языком, преобразовываются здесь прежде всего в выражаемые смысловые предметности и уж затем получают другие частные дистинкции.

Известна и понятна версия выдвижения в качестве языковой модальной праосновы референции, но известно также и то контрпонимание, согласно которому предметность всегда имеет в речи в качестве фундирующего основания модус «коммуницируемой» (в самом широком понимании). В обеих версиях считается при этом, что на так или иначе понятую праоснову далее уже могут наслаиваться собственно полнокровные модальности: референцируемая/ коммуницируемая предметность может подаваться в модальности описания, объяснения, изображения и т. д. Объяснение и описание становятся при таком понимании частными разновидностями референции или коммуникации. С другой стороны, под воздействием, как кажется, той же тенденции к поиску праязыковой модальности высказывается (в частности, П. Рикером[363]363
  Рикер П. Время и рассказ. Т. 1. С. 95. Мы еще вернемся к этой теме.


[Закрыть]) и версия о внутренней глубинной связанности референции и коммуникации, об их фундаментальном единстве. Эта же концептуальная потребность в общеязыковом прамодусе словесной предметности оказалась, по-видимому, стимулом для принятия в некоторых концепциях в качестве базовой языковой функции или праструктуры нарратива: коммуникативное сообщение, право которого претендовать (не значит – добиться искомого) на статус модальной праосновы языка вряд ли можно оспаривать, и наррация – действительно, близкие понятия. Придание же нарративу такого праосновного характера стало причиной провозглашаемого «нарративистского поворота».[364]364
  См., в частности, Kreiswirth М. Tell Me a Story: The Narrativist Turn in the Human Sciences // Constructive criticism. The Human Sciences in an Age of Theory / Ed. by M. Kreiswirth, T. Carmichael. Univ. of Toronto press. 1995. P. 61–87.


[Закрыть] Понятно, что поднимаемая в статусе наррация может пониматься и как замещающая собой или вмещающая в себя доминирующую в других теориях референцию, поскольку в свое время как раз сообщаемость (коммуникация = рассказ) конкурировала с референцией за этот верховный трон, а в некоторых направлениях и победила. Ситуация вообще во многом осложнена именно тем, что борющиеся за статус модальной праосновы языка понятия имеют общие семантические компоненты в своих значениях. Так, нарратив (от gnarus – знающий, осведомленный в чем-либо) означает «повествование» – «кто-то рассказывает кому-то, что что-то произошло» (рикеровское определение «фразы»), но эта же формула может быть применена, хотя, возможно, и с ограничением последнего компонента (что-то произошло), и к коммуникации, и к референции, и к выражению.

Так что дело не в терминологических разногласиях, а в реальных концептуальных трудностях, связанных с недостаточной проработанностью темы. В такой ситуации представляется более целесообразным оставить вопрос о пра-основе (пока) открытым и рассматривать все обсуждаемые модальности в равностатусном сравнении. За наррацией в этом случае будет зарезервирован, как это предлагает Ж. Женетт, статус одной из разновидностей модальностей,[365]365
  У Женетта наррация понимается как модальность, параллельная модальности описания, обе же они толкуются как варианты «изображения» (Фигуры. Т. 1. С. 288–289).


[Закрыть] наслаивающихся на праоснову и переплетающихся между собой. В пользу частного (не праосновного) характера наррации говорит и то, что в теории нарративной конструкции выявлено много таких особенностей ее языковой организации, которые не обязательно относятся ко всем другим модальностям языка или, во всяком случае, универсальность которых еще надо проверять и проверять. Особо, конечно, это относится к со– и противопоставлению наррации и описания (а с ним и изображения), о различном генезисе, функциях, совместном существовании и взаимном поочередном доминировании которых много и ранее говорилось (в частности, О. Фрейденберг), и говорится в последнее время.[366]366
  Кроме уже названного Женетта, сошлемся по этому поводу и на А. Компаньона: «… анализ мифа, а затем и повествования по модели мифа, привел к привилегированному положению нарративного текста как элемента литературы, а как следствие и к развитию французской нарратологии, то есть анализа структурных особенностей литературного дискурса, синтаксиса повествовательных структур, в ущерб тому, что в текстах связано с семантикой, мимесисом, изображением реальности, особенно с описанием. Основополагающей структурой литературы условно полагалась двойственность повествования и описания, и все усилия направлялись к одному из этих двух полюсов – к повествованию и его синтаксису (а не семантике)» – Компаньон А. Демонтеории. М., 2001. С. 119.


[Закрыть]

§ 77. Проблема соотношения референции и модальности. Те же сомнения можно отнести и к референции: и ее статус в рамках разговора о модальностях тоже, как представляется, целесообразней перевести с позиции доминирующей праосновы на уровень одной из многих разновидностей модальностей. Референтная модальность формирует модус «действительного бытия» внелингвистической предметности, которая непосредственно и адекватно указывается словом в целях точного соотнесения речи именно с нею без того, чтобы добавлять к этому точному указанию и к самому «бытию» какие-либо дополнительные смысловые наслоения – сообщать, повествовать, изображать. Не во всяких языковых модальностях есть референция в этом смысле, а если референцию понимать не в этом смысле, то, тем самым, можно войти в стратегически ошибочный концептуальный клинч с аналитикой, где референция – не только ключевая, с чем легко можно вступать в спор, но действительно разработанная во многих аспектах проблема (а не лишь периферийно привлекаемое в качестве лакмусовой бумажки понятие с неясным статусом), и где в качестве референции понимается в том числе – если не как ее «истинное лицо» – прямая непосредственная остенсия (слово в сопровождении указательного жеста).

Процесс разложения в аналитике компактно определенного понятия референции как указания на определенный экстерналистский «объект» внеположной сознанию действительности (или – с обратной стороны того же – незавершенность процесса по сбиранию этого понятия в компактно определенное одно), имеющий в ряде случаев своим последствием и сугубо интерналистское понимание предметов речи, идет давно.[367]367
  Подробнее о соответствующем споре между экстерналистским и интерналистским подходами в аналитике см.: Маккинси М. Фреге, Рассел и проблема, связанная с понятием «убеждение» // Аналитическая философия: становление и развитие. М., 1998 (сам Маккинси придерживается интернализма).


[Закрыть] Несмотря на фундаментальность разделяющей противоположные лагеря границы, этот спор редко приводит в аналитически ориентированных концепциях к отказу от понимания референции в качестве доминирующей общеязыковой подосновы. Последнее обстоятельство отмечалось многими: так, Поль де Ман говорил, вслед за французскими теоретиками, о «некритическом использовании авторитета референции», понятой как референция к «внешнему» миру, «находящемуся за пределами языка», о референции, упорно «отстаивающей свои права», «скрываясь под разнообразными масками, от неприкрытой идеологии до самых утонченных форм эстетического и этического суждения»; о «подрыве мифа о семантическом соответствии знака и референта».[368]368
  Поль де Ман. Аллегории чтения. Екатеринбург, 1999. С. 12, 9, 12.


[Закрыть] Чаще всего предпочитается не редукция значимости референции или ввод новых понятий, а усложнение самого этого понятия – его дифференцирование, расслоение, удвоение, расщепление, оснащение новыми функциями и т. д. (например, в теориях расщепленной, двойной, возвратной, прямой, непрямой и т. д. референции).

С другой стороны, сам референт остается этим теоретическим рассеиванием понятия референции почти незатронутым – не акцентируются, например, двойные, расщепленные, возвратные, непрямые и т. д. референты. Это понятно: такого рода усложнения, расщепления и дифференциации в случае их применения к референтам должны тем самым переноситься и на саму внеположную «действительность», ведь референты в преобладающем в последнее время в аналитике экстерналистском понимании локализованы именно в ней. Можно мыслить в этой «действительности» в качестве референтов объект, вещь, личность, процесс, положение вещей, соотношение, субстанцию, качество, свойство, событие, чужое слово и т. д., но сложно и трудоемко мыслить непосредственно в ней наложения и расщепления референтов, их синтез, раздваивающийся референт, двойной референт, необъективируемый, непрямой референт и т. п. «Трудоемко» – потому, что нужно будет концептуально разбираться в почти неизбежном в таких случаях смешении интерналистской и экстерналистской сфер, которое вполне может произойти при введении во внеположно понимаемую «действительность» всех этих явлений (раздвоение, расщепление, синтез и т. д.). Такого рода явления с большей очевидностью и концептуальным спокойствием лучше связывать с сознанием, созерцающим экстерналистские референты и выносящим о них раздвоенные, расщепленные, непрозрачные и т. д. суждения.

Понятно, что в рамках этого спора феноменология говорения, тем более – непрямого говорения, ближе к интерналистской версии, тем не менее, мы здесь останавливаемся на экстерналистском понимании референции. По нескольким причинам и с существенным добавлением. Если принять интерналистскую версию, то неизбежно придется отвечать на уже поставленный и с виду простой, но в действительности уходящий корнями в самые глубокие пласты проблемы вопрос об обосновании феноменологии как таковой, а именно на вопрос, являются ли референтами ноэмы?[369]369
  См., в частности, об этом в статье: Кюнг Г. Мир как ноэма и как референт // Аналитическая философия. С. 302–322.


[Закрыть] Придется отвечать и на вопрос, который поднимается из недр самой феноменологии говорения: являются ли референтами ноэсы? Выше мы уже говорили о принципиальной опосредованности «прямой» языковой референции ноэтически-ноэматическими структурами сознания, но при принятии интерналистского подхода нельзя уже было бы ограничиться столь краткими замечаниями.

Вторая причина – та, что для решения споров о референции точнее, как представляется и как уже говорилось выше, отказаться от придания ей какого-либо доминирующего языкового статуса и перевести, как предлагается здесь, в разряд одной из частных разновидностей языковых модальностей. Принимая экстерналистский подход, мы, таким образом, одновременно предполагаем существенное ограничение сферы его влияния, а тем самым – сферы влияния референции вообще, оставляя в ее компетенции лишь то, что без каких-либо серьезных теоретических затруднений или натяжек на самом деле можно понимать как экстерналистские референты (а таких референтов явное меньшинство). Многое, считающееся референтами, тем самым потеряет, согласно замыслу, основание считаться таковыми. Это ограничение референтов соответствует нашей цели: ведь никак нельзя сказать, что непрямое говорение референцирует непрямой смысл, оно именно «не референцирует» его. Непрямое говорение основано на интернализме, но без референции. Референция – на экстернализме, но без непрямого говорения и каких-либо других усложненных случаев языковых выражений.

§ 78. Особо о референции, нейтральной и инсценирующей модальностях. Отнесение референции к одной из многих возможных языковых модальностей представляется если не безусловно верным, то целесообразным и по той причине, что в такой роли она займет выразительную контрапунктную позицию по отношению к тому, что мы назвали выше при обсуждении гуссерлева нейтрализованного сознания «нейтральной» языковой модальностью (раздел 2.4). «Нейтральность» как раз ведь в том, что, протекая в этой модальности, высказывание не отсылает к чему-то внелингвистическому как к существующему «действительно» и вот тут и сейчас референцируемому, т. е. нейтральность – это именно нереференциальность в точном смысле понимания категории «референции», это нейтрализация именно строгой референциальности во временной инстанции «здесь и сейчас». Дело, подчеркнем, не в отказе от самой возможности существования референтов у нейтрального высказывания или его фрагмента, а в снятии всякой референцирующей установочной модальности с содержательного наполнения речи в нейтральной модальности. Или, перефразируя гуссерлево описание нейтрального сознания, в том, чтобы «просто мыслить и говорить» нечто, не «соучаствуя» в его референцировании. Нет сомнений, что нейтральная модальность существует в языке, как и в сознании, сомневаться можно только в том, что она в нем главенствует. Нейтральная (нереференциальная) модальность – также, как представляется, один из претендентов на статус прамодальности.

Понятно, что в нашем контексте не может не предполагаться еще один претендент на эту роль. Если у Гуссерля относительно логической сферы праязыковой модальностью фактически признается выражение – выражающая модальность, то, в соответствии с тезисом об индуцировании и инсценировании в живом языке потока актов сознания, можно предполагать трансформацию смысловой предметности в модус бытия индуцируемой и инсценируемой и, соответственно, наличие у языка общей индуцирующе-инсценирующей прамодальности. В таком случае все, что говорится, весь передаваемый смысл надо будет понимать прежде всего как смысл, инсценируемый через индукцию соответствующих актов сознания, который затем вторым темпом может квалифицироваться как референцирующий, нарративный, изображающий и т. д. Но и это – только предположение.

На момент сегодняшних концептуальных столкновений остается только заняться накоплением различных вариантов осмыслений и фактического материала при равностатусном рассмотрении всех языковых модальностей – в надежде, что в дальнейшем это поможет точнее подойти и к постановке самой проблемы о модальной праоснове языковых актов, и к ее тому или иному решению. При оставлении открытым вопроса о прамодальности приоткрываются и возможности для выхода на другие, не менее существенные темы: на вопрос о модальных особенностях жанров и соответствующих им типах предметов речи, а также на вопрос о чередующихся сменах модальностей внутри единого высказывания.

§ 79. Модальность и жанр. Между этими понятиями, несомненно, имеется концептуальная связь. Типы языковых модальностей обладают мощной жанрообразующей (первичное разделение на эпос, лирику и драму во многом, как известно, опиралось на модальные параметры) и референтоформирующей силой: в зависимости от выбора модальности референт мыслится как описываемый, рассказываемый, выражаемый и т. д., что в определенной степени влияет и на понимание собственных свойств самого референта («стул» описываемый отличается от изображаемого). Жанры смотрят на референт или предметность с разных модальных сторон и формируют разные же типы «позиции смотрения и говорения»; сдвиги модальности меняют и референт, и параметры этих «позиций смотрения и говорения» (в последнем смысле жанровая модальность имеет отношение к эгологической проблеме формирования жанровых «мы» как типов источника смысла высказывания – см. § «Диапазон причастности»). Изменяют сдвиги модальности и тональные параметры высказывания.

§ 80. Причины и цели совместного рассмотрения модальности и тональности. Мы видели выше, что тональность оценивается в гуссерлевой феноменологии как функционирующая аналогично модальным актам – на этом основании тональности (актам душевной и волевой сфер) был придан смысловой и типологический статус: тональность наряду с модальностью определялась в качестве второго основного типа ноэтического смысла. Если относительно чистого сознания при всей признаваемой схожести в функционировании модальности и тональности нет оснований для их концептуального сближения, то при транспонировании проблемы в языковое пространство, предполагающем иллюстрацию форм языкового проявления того и другого, такие основания появляются. Дело не только в отсутствии детально дифференцированной терминологии, но и в том, что речь в феноменологии говорения идет не о предметности как таковой и даже не о смысловой предметности как таковой, а о словесной смысловой предметности, т. е. о смысловой предметности, переведенной в общий для всех высказываний фундирующий их языковой прамодус бытия. Различие – и существенное – между модальностью и тональностью сохраняется и здесь: хотя языковые модальности функционируют в языке – как и в сознании – аналогично тональности, они, с другой стороны, имеют отношение и к тематизму (оппозиционной категориальной паре к тональности – см. статью «Двуголосие в соотношении с монологизмом и полифонией»). Своим сходством в функционировании с тональностью модальность микширует оппозицию тональности и тематизма. Связь с тематизмом – в том уже отмечавшемся обстоятельстве, что в языковых высказываниях модус бытия словесной предметности (предмета, о котором высказывание), т. е. тематический компонент, формируется в зависимости от избранной модальности. Однако если я условно «одно и то же» в одном случае «расскажу» (наррация), в другом случае «опишу» или «изображу», то это изменит не только модус бытия словесной предметности, но – предполагаемый здесь «топос» совмещения – одновременно в некоторой степени изменит и тональность высказывания. Феноменологически представляется очевидным, что тональность «рассказа» отлична от тональности «описания», тональность описания – от тональности объяснения и т. д. Отличия проходят и по зоне импрессивности ноэс, и по зоне экспрессивности ноэм (т. е. и по ноэтической, и по ноэматической тональности).

Здесь наличествует, по всей видимости, некое сложное сплетение в ноэтическом смысле модальности, тематизма и тональности, свидетельствующее в пользу высказывавшегося выше предположения о неправомерности полного разрыва ноэтических и ноэматических сторон и, соответственно, заостренно ноэтических толкований смысла. Во всяком случае, предлагаемый совместный ракурс рассмотрения тональности и модальности (при сохранении их концептуального различия) позволяет усмотреть в развертывании высказывания моменты сдвигов его модальных и тональных параметров.

§ 81. Модально-тональные сдвиги и их влияние на смысл. Сколько-нибудь протяженные высказывания, по-видимому, никогда не оказываются одномодальными и тем самым однотональными. Внутри них – и при наличии общей, например, рамочно-жанровой установки высказывания на какую-либо одну из модальностей, например, на наррацию или изображение – происходят периодические смены модальностей. Обычно это явление рассматривается применительно к крупным фрагментам, но, с точки зрения феноменологии говорения, можно полагать наличие частых чередующихся модально-тональных сдвигов и на более дробном уровне частных актов говорения – аналогично (но не изоморфно) тому, как сменяют друг друга в потоке неязыковых актов сознания разные модальности (уверенность, сомнение, желательность, допущение и т. д.) и разные тональности (смена эмоций, наслоение оценочных ноэс, изменение содержания оценки и т. д.), и – одновременно – аналогично тому, как сменяются и налагаются друг на друга «объекты» интенциональных и аттенциональных «лучей» (фокусы внимания).

С предлагаемой точки зрения, смена модальности, меняющая и модус бытия смысловой предметности высказывания, и тональность высказывания, влияет тем самым на его смысл. Для иллюстрации этого положения обратимся к перефразированию.

§ 82. Перефразирование как смена модально-тональных моментов высказывания и потому изменение смысла. В общем плане перефразирование может быть понято в качестве способа перевода всего высказывания из одной языковой модальности и соответствующей совокупной модально-тональной настроенности в другую языковую модальность. Точнее, в качестве унификации как использованных в высказывании разных модальностей, так и тональностей. Часто перефразирование – это способ перевода ненарративных модальностей в нарративную. Если обратиться к нашему сквозному примеру на двуголосую конструкцию, то его такое, например, перефразирование – «Студент сказал (осмелился сказать? набрался смелости и сказал?) Калломейцееу, что не разделяет его опасений. Калломейцее… с изумлением (с негодованием, с вызовом, удивленно, иронично?) посмотрел на него» – это перевод фразы с двуголосой, и потому обладающей элементами изобразительности, в одноголосую наррацию (в двуголосых конструкциях ведущий голос всегда, говорит Бахтин, объективирует второй голос и тем «показывает» его, «изображает» его). В переделанной же фразе весь смысл дается в нарративной модальности – как одноголосое осведомление говорящим незнающего о референтной цепи событий, как рассказ о них. Вместе с модальностью трансформировалась и тональность (как минимум, исчезла ироничная авторская импрессия по отношению к «негодующей» – условно – экспрессии Калломейцева как «предмета» авторской речи).

Но смена языковой модально-тональной структуры чревата изменением смысла, и потому вытягивание высказывания при перефразировании в одну модальность для смысла небезопасно. Иными словами, при одной и той же в формально-семантическом плане смысловой предметности в случае смены модально-тональной структуры меняется и смысл фрагмента. Если всегда тонально насыщенную изобразительную модальность, например, из метафорической фразы Бретона «Роса с кошачьей головой качалась», передавать при установке на перефразирование не в изобразительной, а в нарративной модальности (как, например: "имеется в виду, что у росы кошачья голова и что она качалась"[370]370
  Пример взят из: Женетт Ж. Фигуры. Т. 1. С. 205.


[Закрыть]), то мы либо попросту перенесем чужую метафору в свое перефразирование и, значит, контрабандно используем ее понимаемые непрямые изобразительные и тональные потенции в якобы прямой референцирующей наррации, либо скажем в этом перефразировании нечто, с точки зрения самой нарративной модальности, «несуразное». В исходном тексте Бретона метафорическая фраза «Роса с кошачьей головой качалась» – это не повествование (не наррация) о том, что у росы кошачья голова и что она качалась, а непрямая инсценировка – показ-изображение, причем с отчетливой референцирующей свой предмет и его смысл силой (не меньшей, чем у фраз с «прямой» семантикой) и с ненарративной тональностью.

Аналогичные «шагреневые» смысловые эффекты происходят при искусственном пересказе «содержания» стихотворения как осознанном «рабочем» приеме на начальном этапе его академического комментирования. Так, мандельштамовская строфа:

 
Прославим роковое бремя.
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя.
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть – тот должен слышать,
время.
Как твой корабль ко дну идет…
 

в которой имманентно содержатся два отчетливых разнонаправленных коммуникативно-тональных импульса – по оси я/мы (прославим) и по оси я/ты («ты» как предмет речи – «время») и, соответственно, имеются, как минимум, две внутренние (входящие в общую модальность стихотворения) дробные языковые модальности (назовем их, условно, «призыв» и «обращение-сентенция»), передается при пересказе содержания однотонально-одномодально: <«В такую пору> особенно тяжко бремя власти и почетна жертвенная судьба народного вождя, (потому что> корабль целой исторической эпохи идет ко дну».[371]371
  Каспаров М. Л. «Сумерки свободы». Опыт академического комментария // Омри Ронен. Поэтика Осипа Мандельштама. СПб., 2002. С. 129, 130.


[Закрыть] Помимо естественных для такого рабочего приема съеживаний смысла, отметим, что почти как неизбежные в такого рода пересказах «содержания» появляются – часто именно в точках смены в исходной фразе модальности и/или тональности – логические союзы и слова ((потому что>), привнесенные из инородной исходному тексту объяснительной модальности и потому также трансформирующие смысл (об искажающей смысл силе логических союзов и слов на примере анализа трансформации бессоюзных предложений в союзные подробно говорилось Бахтиным – см. Собр. соч. 5, 146–151). При перефразировании, вытягивающем модально-тональные сдвиги в одну, обычно нарративную, линию, смысл ее, таким образом, как минимум, сужается. Такой разницей в смыслах нельзя пренебречь, так как изымаемые ноэтические сдвиги смысла не субъективны: языковые модальности и тональности относятся к общеязыковым и типологическим показателям смысла.

Кроме смен и сдвигов модально-тональных настроенностей, для языка органичны, по всей видимости, и модально-тональные наслаивания (собственно говоря, так происходит и в нашем примере на двуголосую конструкцию: в ней интерферирующе наслоены друг на друга две тональности, исходящие от разных голосов).

Если согласиться, что смысл при смене языковых модальностей и тональностей меняется, тогда серьезные основания для того, чтобы считать, что смысл высказывания есть то, что поддается перефразированию, исчезают (а значит, можно будет полагать, что у метафоры есть свой собственный «смысл», не поддающийся перефразированию). Если же условиться считать «смыслом» именно и только поддающееся перефразированию, тогда при разборе языковых высказываний либо надо будет говорить, что смыслом обладают только одномодальные (например, только нарративные), однотональные, неметафорические (т. е. в пределе – логические) высказывания, либо надо будет пользоваться понятием «смысл» только применительно к «нейтральной» логической семантике как ее фактическим синонимом (все, что за или сверх семантики – считать явлениями несмысловой природы). В логической сфере перефразирование концептуально полезно (оно очищает выход к пропозициям), при нашем же понимании ситуации (согласно которому смысл включает в себя вместе с семантическими и все ноэтические аспекты, в том числе модально-тональные) и в наших целях, связанных с выявлением способов непрямого говорения, перефразирование тоже полезно – прагматически «негативно»: всегда изменяя смысл исходной фразы, в том числе сужая его, перефразирование подчеркивает, тем самым, наличие в исходных фразах ускользнувшего от него непрямого смысла. Перефразирование может служить своего рода смысловым эхолотом, указывающим на полые и, наоборот, заполненные пласты непрямой смысловой породы за видимой семантической оградой высказывания.