Текст книги "Крылатые качели"
Автор книги: М. Саблин
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
72
По тихой воскресной Москве Федор довез высокую черноволосую девушку до Старопесковской площади. Опершись на его руку, Катя Ковач покинула салон машины и помогла выйти сыну. Федор не возвращался в машину и рассеянно оглядывал овальный скверик, названный в народе «кружок». Катя, одетая поверх футболки в синюю модную мешковину, скрестив руки на груди, рассматривала Федора красивыми голубыми глазами.
«И что делать? – думал он, встречаясь с ней взглядом. – Если Катя Ковач проиграет, значит, и любой другой адвокат проиграет. Как же мне видеть сына?»
На скамьях сквера сидели старые актрисы Вахтанговского театра и разбрасывали голубям зерно. За деревьями виднелся маленький памятник Пушкину и золотые купола храма Спаса на Песках. С Арбата слышались тренькания гитары с двумя грифами. Федор работал поблизости и хорошо знал это место. Когда-то Федор и Илья Мягков, развалившись по-молодецки на скамеечке перед Пушкиным, ели шаурму, и Мягков, как заправский экскурсовод, рассказывал, что в храме Спаса на Песках в советское время была мастерская «Союзмультфильма» и в этой мастерской сделали кукол Крокодила Гены и Чебурашки, а памятник Пушкину оплатил чудаковатый профессор Венского университета. Мягков, как и подобает человеку пишущему, знал много интересных историй.
– А московский дворик изменился! – сказал Федор, глядя, как светловолосый сын Кати гоняет по скверу с веткой, не разбирая дорожек и клумб. – Илья Мягков, тот мой друг-писатель, говорил мне, что художник Поленов нарисовал именно это место. – Он замахал рукой вокруг себя. – Помнишь картину «Московский дворик»? Ну, зеленая поляна, светловолосый мальчик, белая церковь с золотыми куполами? Баба с ведром?
– И что?
– Ничего. Просто вспомнил.
– А я подумала, тебе права женщин покоя не дают.
Да, мы теперь с ведром не часто.
Федор рассмеялся и вдруг подумал, что Катя Ковач, наверное, могла быть ему прекрасной женой. Она в этот момент с лукавой улыбкой, словно обо всем догадываясь, смотрела на него. «Найди другую и будь счастлив, – учил его Петька Богомолов. – Не понимаю, зачем ты бьешься в запертую дверь? Ушла – так и черт с ней. Эбигейл Адамс, первая американская феминистка, пусть и порола чушь, но была умной, образованной, эрудированной женщиной и никогда не уходила от своего мужа. С ней он вообще стал президентом Соединенных Штатов! Почему Академия суфражисток не научила твою жену этому? Пелагея твоя дура и, похоже, останется дурой на всю жизнь, – Петька долго думал, жуя черный ус. – Сойдись с Катей Ковач – тоже красива, но поумнее будет. Думаю, ей тоже понравится муж-тряпка. – Петька не умел не сказать гадость, но это был Петька. – Посмотри на меня! Изабелла ушла, так и черт с ней! Моя вторая жена Анна умница, мы живем с ней душа в душу, ну почти. Забудь Пелагею. Ты мужчина, тебе в космос лететь, а ты занимаешься, ей-богу, ерундой. Начни новую жизнь с Катей Ковач».
Обратив взор в свое сердце, Федор вдруг понял, что не испытывает к Кате никаких чувств. Похоже, Амур в той грозе на Волге перестарался с его любовью к Пелагее. Не желая более ни одним словом разрушать тихое и ясное утро, они разошлись. Катя, обняв за плечо сына, ушла в кирпичный особняк, где жила над лавкой антиквара, а Федор, не привыкший откладывать дела, с рокотом помчался в адвокатское бюро.
В кабинете он вновь вернулся к своим мыслям. К ночи, перебрав по очереди все варианты, Федор решил сам представлять свои интересы в суде. «Почему нет? – размышлял он. – Почему я должен подчиняться правилам, если они устарели? Почему я должен сложить руки, если это вопрос моей жизни и жизни моего ребенка? Другой жизни и другого Иннокентия у меня не будет. Пусть я проиграю, но я хотя бы попытаюсь выиграть. Другого выбора нет, или я его не вижу. Что ж, я сделаю все, что должен, – а дальше будь что будет!»
73
Федор остался на ночь в адвокатском бюро. Пять ночей и пять дней, уставившись в монитор, он стучал по беспроводной клавиатуре, иногда спускаясь на первый этаж к цветному принтеру. Глаза Федора ввалились, кожа пожелтела, губы потрескались, волосы напоминали иглы австралийской ехидны. Он давно не менял одежду и пропах потом, он ел «Доширак» и «Ролтон», он смертельно устал, но был болезненно возбужден, и глаза его горели нездоровым блеском.
Прямоугольный стол в это время заполнялся ровными, строго параллельными стопками теплой бумаги. Черноволосая девушка-секретарь, каждые два часа занося на подносе кружку ядреного кофе, едва видела макушку Федора за небоскребами международных конвенций, распечаток судебной практики за пятьдесят лет и монографий по педагогике, психиатрии и детской неврологии.
Юриспруденцию, как и писательство, иногда называют контролируемой шизофренией: разобраться в законах или написать роман – это почти то же, что разобрать планету на маленькие камешки и рассмотреть каждый под лупой. Федор умел это делать, но не был юристом от бога. Успех Федора в юриспруденции был успехом не класса, а порядка, не гениальности, а труда. Он не умел красиво говорить, не умел мгновенно находить решения, не имел звериной интуиции. Успех его был успехом обычного человека, который много работал над собой. Блестящие способности у него были в физике, но ту мечту он оставил в самом начале.
Федор забросил все функции младшего партнера адвокатского бюро и все время, все эмоции, все физические и умственные силы, что могли сдвинуть с места Московский арбитражный суд, направлял на то, чтоб придумать, как отобрать сына у матери. Да, он просматривал иски и заключения сотрудников, да, он встречался с клиентами и ходил в суды, но идея фикс завладела его мозгом и мешала всему остальному. Змей на стене блестел чешуйками и пустыми глазницами глядел на него.
Иногда, понимая, что пишет ахинею, Федор уезжал на велотрек, бешеными скоростями вымывал бред и возвращался в офис, где сразу засыпал, чтоб через пару часов проснуться и еще на один виток стать ближе к цели. Как бы то ни было, он сильно похудел и медленно обретал былую физическую силу. Жир на плечах и животе Реброва спал, рыхлость исчезла, движения стали резковаты. Он ходил не вразвалочку, выпячивая пузо, а как спортсмен – пружинисто и уверенно. Прямой нос выпятился из-за впавших щек, глаза округлились.
Любовь матери к детям никому доказывать не надо, мать может вообще молчать, и ее никто не спросит. Федору же надо было доказать свою любовь к сыну и привязанность сына к нему. Размышляя, как это сделать, Федор распечатал и приложил к иску селфи с Иннокентием. На первой фотографии они лежали в пуховиках, обнявшись за плечи, на теплой крыше «гелендвагена» и смотрели в зимнее звездное небо. На второй – Федор с сыном, оба в белых касках, болтались на канатах «Панда-парка» в Нескучном саду. На третьей – чумазые и счастливые Иннокентий и Федор, оба с фонарями на лбу, плыли в зеленой воде одного диггерского местечка под названием «Система Солянки»[21]21
Заброшенные подвалы на улице Солянка в Москве. 30 0
[Закрыть]. У них с сыном были свои страшные секреты, узнай которые, Пелагея упала бы в обморок.
Федор самодовольно ухмыльнулся, уверенный, что фотографии заставят судью ахнуть от восторга, и он сразу отдаст ему сына. Позже немолодая уже судья Изольда Исааковна Микенко, разглядывая полуразрушенные кирпичные своды, сломанные острые трубы и битое стекло диггерского подвальчика, ахнула и подумала, что папа мальчика больной на всю голову человек.
Стратегию отвоевывания сына Федор придумал во второй день настукивания иска. Он стоял у копировального аппарата на первом этаже и делал копию справки о доходах, как вдруг возникло явственное чувство бессмысленности его дела. «Что-то я делаю неправильно! – подумал он, уставившись на стопку своих достижений на тумбочке. – Разве можно математически суммировать мои качества одним столбцом, а достижения Пелагеи другим столбцом, и выяснить, кто лучше для ребенка? Ну нету у нее диплома университета с отличием и победы на чемпионате Европы, а есть другое, которого нет во мне. Что важнее – жесткое или мягкое, разум или чувства? – Он представил, что выбирает между своими родителями. – Бр-р-р, какой ужасный выбор! Отец мой доктор исторических наук, а мама лауреат конкурса Чайковского. И кто лучше? Чертова Недоумова! Недоумова?»
И тут он придумал стратегию. Да, сравнивать с собой жену было неправильно, но в его деле был козырь – человек-зло! Федор решил не трогать светловолосую Пелагею, благодарную дочь и прекрасную мать, а средства поражения направить на старую больную женщину. «Недоумова раздает дурные советы дочери, воспитывает мальчика, значит ее можно и нужно судить! – думал Федор, потирая руки. – Это мой шанс!»
Это действительно был шанс, темнота Эриды Марковны поглощала все то светлое, чем была Пелагея. А был еще Медузов – тот закрашивал серым редкие светлые лучики, пробившиеся сквозь ту темноту.
Иск был переписан. В конечной редакции были указаны трое ответчиков: Эрида Марковна Недоумова, Дэв Медузов и Пелагея (без этого было никак).
Федор просил суд:
1) Отобрать Иннокентия у ответчиков и отдать Федору.
2) Разрешить велоспорт без всяких согласований с ответчиками.
3) Установить Пелагее самый лучший график встреч с Иннокентием.
4) Расторгнуть брак Федора с Пелагеей.
Федор выцарапал из желтого скрипучего бокса остатки крошки-картошки, подхватил толстенную пачку бумаг, скрепленную всеми видами скоб, скрепок и зажимов, и уехал на Кржижановского, в Черемушкинский районный суд. Он сдал исковое заявление в кабинет экспедиции, получил синий штампик на копии и вышел на улицу. Восемнадцатого октября две тысячи тринадцатого года иск был подан.
Шестеренки адской машины вздрогнули и закрутились: канцелярист, разговаривая с подругой по телефону, вбил в компьютер фамилии сторон, секретарь суда, виляя бедрами, перенесла материалы с первого на пятый этаж, судья Изольда Исааковна, промочив губкой палец, пролистнула дело и определила иск принять к производству, назначить предварительное судебное заседание и направить материалы опеке и ответчикам.
74
Илья Мягков после велотрека поехал советоваться с отцом. Его мучил вопрос: «Что важнее – решение семейного совета во главе с Немезидой Кизулиной или помощь лучшему другу с Пелагеей?» Оглядев обшарпанные стены Бутырской тюрьмы, обклеенные телефонами адвокатов (отец его опять сидел за разбой), он вызвал в комнату свиданий отца. Отец, суровый высокий мужчина со впалыми щеками и жестким взглядом, объяснил сыну, что нельзя бросать друзей из-за женщин, особенно старых и больных. Вернувшись домой, Илья отвел в сторону Киру и серьезно поговорил с ней.
На следующий день рыжая высокая Кира надела элегантное черное пальто, подхватила пухлый кожаный портфель, верный спутник любого юриста, и уехала к маме в Государственную думу. Немезида Кизулина в янтарных больших очках сидела за столом и любовалась Кремлем. На экране компьютера мерцали циферки статистики общих судов по делам о детях. Сбоку стола лежала стопка лекций по курсу «Семьеведения», бюллетени Росстата по бракам и разводам, кратенькие отчеты органов опеки и докладная на миллион страниц уполномоченного по правам ребенка Остапова. Под рукой депутата лежала общая тетрадка, в которой глава комитета по делам семьи, материнства и детства каллиграфическим почерком писала Концепцию государственной семейной политики до 2025 года.
Немезида Кизулина, молча поправив бабетту на голове, указала дочери полить из лейки белладонну на окне и устало улыбнулась. «Пойми, дочь, у меня государственные дела, – говорила ее чуть снисходительная улыбка. – Мое сердце принадлежит народу, мозг – партии, а время – государству. Я одна – а вас миллионы, я не могу заниматься каждым. Что у тебя? Если твой герой всего лишь человек – просто уйди».
– Помирить племянницу с психом? – закричала депутат, побагровев как свекла. – Только через мой труп! – Впрочем, она быстро подавила эмоции и заговорила, сама того не замечая, депутатскими канцеляризмами. – Моя миссия как политика… Мои избиратели… Партия не поймет! Нет домашнему насилию в стране! Все тщательно взвесив и учитывая важную, во многом ключевую роль…
– Мам, в тебе говорит нетерпимость ко всему, что ты не считаешь правильным, – перебила рыжая Кира, поливая цветы из красной лейки. – Но давай разберемся. Во-первых, Федор не производит впечатления лжеца. Если он утверждает, что не бил Пелагею, это заслуживает внимания. – Кира, замолчав, понаблюдала, как на широкой улице внизу ездят машины. – Во-вторых, я знаю его много лет, он никакой не псих. Да, он не прав, рассылая ругательства, но его вывели из себя. – Кира прислонилась спиной к шкафу и рассматривала свою мать. – Твоя сестра ненавидит Федора, вот вся правда. Помнишь, когда в Думе встал вопрос о запрете усыновления наших детей американцами, ты сказала, что это «подло, если не сказать подленько» – защищать свои интересы, используя детей. Подумай об Иннокентии, каково ему без отца? Недоумова должна вернуть Пелагею Федору и самоустраниться. Они прекрасно жили вместе, пока она не вмешалась.
Немезида Кизулина встала и несколько раз прошлась по комнате. Посмотрев в очередной раз на Кремль, депутат оперлась локтем на высокий сейф и вздохнула.
– Дочь, – ответила депутат, подняв умные лучистые глаза на рыжую Киру. – Ребров человек чужой в нашей семье, так сказать, оппозиционный. Мы должны защитить Эриду Марковну, неважно, права она или нет, ведь мы семья, у нас одна кровь. Если ты забыла, я проголосовала за запрет усыновления наших детей американцами, и знаешь почему? Потому что моя партия мне как семья. Раз Эрида Марковна говорит, что мы прекрасно воспитаем Иннокентия без Федора, значит, так мы и будем делать, пусть хоть потоп.
– Мальчику нужен отец. Илья говорит…
– А, так это Мягков тебя надоумил? – перебила Немезида, просветлев. – Как же я сразу не догадалась! Прижили змею на груди. Предатель!
Вечером Немезида Кизулина выгнала Мягкова из своей квартиры думать над взглядами. Илья подхватил ноутбук, залихватски накрутил на шею писательский шарф и ушел в очередной раз жить к Грибоедову с Недотроговой. Рыжая высокая Кира, уперев руки в боки, недовольно посмотрела на мать и ушла в детскую.
75
Утром тридцать первого октября две тысячи тринадцатого года, в день страшного праздника Хеллоуин, стоял промозглый туман и дышалось как в выхоложенной бане. Отпросившись на суд, Федор с ревом промчался по Москве и воткнул колесо мотоцикла в скол на бордюре. После приезда с острова Капри Пелагея потребовала половину «гелендвагена», он продал квадратный катафалк и купил себе черный «Харли-Дэвидсон» с хромированным глушителем и треугольными зеркальцами, подвешенными снизу руля, словно летучие мыши. Жизнь без жены имела свои плюсы, он мог даже заняться бейсджампингом. Дэв Медузов, узнав о получении кругленькой суммы, снисходительно ухмыльнулся, ходил весь день гоголем, а вечером, оттопырив короткий мизинец, выпил шампанского.
Федор стащил с головы круглый холодный шлем и пристегнул замком к сиденью. Как бы ни были мысли Федора заняты первым заседанием, он вдохнул запах выхлопа и залюбовался легендарным байком. Черный мотоцикл смотрелся в тумане каким-то ирреальным космическим животным. Казалось, в любое мгновение он может зажужжать и со световой скоростью умчаться к звездам. Купить «Харли-Дэвидсон» было мечтой Федора с того самого дня, как он посмотрел в кино тот фильм с Доном Джонсоном и Микки Рурком.
Федор огляделся. Ильи Мягкова еще не было. Перед красным зданием суда курили задумчивые, погруженные в себя люди в серых плащах. Над входом Федор увидел то самое прямоугольное окно, где Анна Миловидова, не зная, что он видит, с улыбкой ждала его. Окно было забито желтой доской. Светло-карие глаза Федора осветились каким-то светом при этом воспоминании. Ему вдруг сильно, всей душой захотелось вернуть ту звездную ночь на Волге, тот разговор и тот момент времени, когда он мог выбрать иную жизнь. Он бы все сделал иначе.
Федор увидел, как из красного трамвайчика выпрыгнул Мягков. Друг был в коричневом пиджаке и ковбойской шляпе. Хороший из фильма Серджо Леоне вернулся. Клинт Иствуд даже отложил на три часа свой роман, только чтобы поддержать друга. Федор от избытка чувств обнял друга. Петька, как и подобало Плохому, обещал прибыть и забыл.
Через несколько минут они поднялись на пятый этаж, свернули вправо, в длинный тусклый коридор, по обеим сторонам чернеющий проемами дверей, желтыми лицами сутяжников и светом окна вдали. Сутяжники сидели на краешках плоских скамей, сжимали стопки бумаг и бормотали вслух речи.
– Как же мы все, должно быть, глупо смотримся со стороны, – сказал Федор, заворачивая еще раз направо. – Столько времени жизни терять на пустое!
Мягков, вытаскивая из пальто пухлый блокнотик, куда записывал наблюдения, деловито напомнил, что Федор юрист и всю жизнь тратит на суды. Эта мысль поразила Реброва.
Дверь в зал заседаний нашлась в конце коридора, слева от большого прямоугольного окна. На скамеечке вдоль стены сидела светловолосая Пелагея в красивом платье морской расцветки, рыжая Кира в строгом адвокатском костюме и румяная девушка из тех, описывая которых обычно говорят про богатый внутренний мир, подразумевая большую грудь. Девушка внимательно разглядывала Федора красивыми блестящими глазами. Все улыбались, и даже не верилось, что Федор делит сына с Пелагеей, Илья в ссоре с Кирой, а красивая полногрудая девушка – один из лучших адвокатов Москвы по разводам и знаменитая феминистка.
Адвокат Пелагеи, Ариадна Сумарокова, была маленькой даже в вертикальных черных туфлях на высоких шпильках, но держала голову прямо, с достоинством. Одета она была в синюю, тесноватую для ее большой груди блузку с рукавчиками в рюшечках и строгую черную юбку.
– Три девицы под окном пряли дело поздно вечерком! – пошутил Мягков.
Девицы прыснули со смеху, сами не понимая, что было смешного. Все же слишком рано разводиться в тридцать лет – они вели себя как малые дети! Разводиться надо в аптечные семьдесят, в предсмертные восемьдесят, когда умеешь не смеяться на важнецких судебных процессах.
Стоило Эриде Марковне Недоумовой и Немезиде Марковне Кизулиной не прийти на суд, и на миг все засомневались – действительно ли они хотят ссориться, если так молоды и красивы. Они все любили друг друга, и если им не напоминали о ненависти, то они бы и не знали о ее существовании.
Светловолосая Пелагея, разглядывая решительное лицо мужа, на секунду подумала: «А какая причина, что я не с Федором? Странно, я не могу вспомнить». Ей даже нравилось на миг очутиться в той жизни, что вел муж, пока она жила дома.
Федор, разглядывая красивое лицо жены, думал: «Почему мы поссорились и я подал в суд? В чем виновата Пелагея?» Высокая Пелагея, отводя светлые волосы за уши, растерянно улыбалась ему и смотрела на него серыми, как у сына, глазами. «Как же так? – если не думал, то чувствовал Федор. – Я муж Пелагеи, мы жили вместе, у нас прекрасный мальчик. Зачем мы судимся друг с другом? Зачем этот театр?»
Федор, усевшись с Ильей на другую скамейку, уставился в окно. Туман рассеялся, за окном синело небо и виднелась утренняя луна. В окне отражались яркие лампы длинного светлого коридора. Пахло линолеумом. Приходили люди, спрашивали, на какое время идет дело, пожимали плечами и уходили в полутьму коридора. К расписанию дневных дел подошел юноша с наивным детским лицом, судя по пухлому портфелю – юрист. Посмотрев на часы, он подсел к ним и начал играть в танчики. Федор через плечо наблюдал, как танчик, лязгая железом гусениц, переезжал холмы и подстреливал с грохотом чужие танчики, пыхавшие желтым пламенем. Если они были малыми детьми, то этот был вовсе эмбрионом.
Федор невольно подслушивал, что говорилось в зале заседаний.
– Пылесос прошу оставить мне! – доносился мужской голос из зала.
– Читайте! – кричала женщина, и слышался треск бумаги. – Вот договор, это подарок от мамы. Пылесос мой и только мой. Да какая разница? – голос женщины перешел в визг. – Хоть что говорите, не отдам. Придут забирать – выброшу с десятого этажа. Мой пылесос! Что хочу, то и делаю. Не мне – так никому!
– Ох, как вы оба мне надоели, – размеренным басом, на манер старой поэтессы, говорила судья Изольда Исааковна. – А вы, женщина, не будьте столь коварны.
«Держись, Пелагея, – подумал Федор. – Не дашь сына, отберу у тебя пылесос».
Солнечная копия окошка уже давно скакнула на стену и медленно сползала на пол, расцвечивая лица и глаза девушек слепящими полосами, а Федора и Пелагею все не вызывали. От всего этого шума, мельтешения, усталости и напряжения последних дней у Федора заболела голова. Он прислонился затылком к холодной стене, закрыл глаза и задумался. Он втайне надеялся, что, прочтя иск, Недоумова поймет свои слабости и отдаст жену с сыном, но, похоже, с таким же успехом Федор, прочтя гримуар Папы Гонория, начал бы варить отвары из лошадиных копыт.
«Может, кончить этот глупый суд? – думал он. – Приползти, как она хочет? – Федор затылком почувствовал трещинку в стене. – Но какой смысл во мне, как в отце, если я забуду свои идеалы? Нет-нет! Бабуся не права, это ясно каждому здравомыслящему человеку. Бабусю мы поразим в правах[22]22
Поражение в правах – лишение определенных личных, гражданских и политических прав, вплоть до признания «юридически мертвым», то есть лишения всех прав. 31 1
[Закрыть], а дальше хоть потоп!»
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.