Текст книги "Крылатые качели"

60

За столиком на фоне красных кирпичей сидела медиатор с одинокой кружкой кофе. Это была полная женщина с лучистыми глазами, психолог, кандидат педагогических наук, мастер спорта по кунг-фу и просто приятный человек. Пока Федор поедал сырники с джемом, она объяснила, как будет мирить его с Пелагеей, и сильно понравилась Федору. Казалось, она могла помирить даже кошку с собакой. Было только одно условие, при котором медиатор могла начать работать: требовалось согласие на процедуру медиации второй стороны конфликта, то есть согласие Недоумовой.

– Найдите человека, которого она любит, – сказала медиатор. – Будет парламентером…

Выбор пал на Илью Мягкова. Высокий, бородатый, с лицом Клинта Иствуда и манерами Жана-Поля Бельмондо, он всегда нравился маленькой Эриде Марковне. В тот же вечер Федор ждал Мягкова, спрятавшись в темном закутке за овощным ларьком. На зеленой трубе сидела и улыбалась полная женщина-медиатор. Федор изредка выглядывал. В квартире Пелагеи горел свет. Эриду Марковну можно было заметить в окне кухни.

Был сухой теплый вечер. Вдоль дворовой дороги шумели березы. На детской площадке громко кричали дети. Один мальчик, пока его бабушка дремала на скамеечке, крутился на наклонной центрифуге не хуже космонавта. Федор, разглядывая космонавта, неожиданно подумал о мэре. Что бы там ни говорили, московские дворики с ним обзавелись парковками, тренажерами и детскими площадками. «Мир, похоже состоит только из двух категорий людей, – подумал Федор, поглядывая на наручные часы. – Одни болтают, другие делают».

Мягков все не приходил. Федор оглянулся. Лицо полной женщины, игравшей в телефон, казалось синим. Полицейская десятка с потухшей мигалкой, скрипя гравием свернула к зданию полицейского участка. Из дверей бодро выскочили Рашидов со светловолосым. «Не к добру!» – подумал Федор, боясь, что мыслями притянет к себе уголовное дело.

Ветер закружил и поднял с дороги листья. Федор повернулся в сторону «Профсоюзной». Люди шли от метро домой. В каждом высоком худом человеке Федору виделся Илья Мягков, но человек подходил и превращался в другого.

Мягков не пришел в тот вечер. Люберецкий бандит, ни разу в жизни не отказавший в помощи, кончился. Петька был прав, выставки штор мужчинам вредны. Мягков позвонил и объяснил свое решение. Получив цветы, соскучившаяся Кира обняла, поцеловала мужа и вернулась домой. Разрываясь между желанием помочь Федору и страхом поссориться с тещей, он поднял вопрос о парламентерстве на семейном совете. Немезида Марковна Кизулина позвонила Эриде Марковне Недоумовой. «Знаешь слово парламентер?» – «Не знаю, но мне не нравится». – «Решено». Мягков подчинился большинству и остался дома. «Демократия», – сказал он бодрым голосом. «Илья, я не то имел в виду, когда говорил искать компромисс с тещей, – ответил недовольный Федор. – И потом, две старые больные женщины не самое умное большинство. Спроси у своего отца…»

Федор проводил добрую женщину до метро и ушел домой. Бросив пиджак на диван, он прошел на лоджию и распахнул окна. Свежий воздух ворвался внутрь. Облокотившись на холодные перила, он посмотрел вниз. С его этажа район был похож на спутниковую карту Гугл.

Было еще светло. На узкой дороге пытались разъехаться две машины: маленький «Опель» и громадный «Лексус». У разрисованной граффити трансформаторной будки женщина выгуливала белого бультерьера и смеялась, разговаривая по телефону. Велосипедист в белом шлеме, завидев затор на дороге, объехал дом с другой стороны и скрылся в арке длинного дома. Было странно тихо.

Подняв голову, Федор вдруг заметил желтый одинокий лист. Переворачиваясь и крутясь, листик падал вниз на фоне зеленых берез и ближней многоэтажки. Это был сухой и хрупкий, отживший свое, мертвый лист. Покружившись в последнем танце, лист упал на асфальт.

Федор вздохнул и вернулся в гостиную. Лег на диван и уставился на трещинку в потолке. Ему вдруг показалось, что невероятным, немыслимым, невозможным образом он стал в этом мире как тот оторванный мертвый лист.

Часть шестая

61

Прошел месяц. Федор был терпелив, вежлив и дипломатичен ровно до того момента, пока за железной дверью не раздавался тоненький голосок человека-зла или бархатный рокот Дэва Медузова. У Федора сразу начинался нервный тик, он непроизвольно ругался и психовал. Пелагея кусала большой палец. Иннокентий ревел.

Но это было не все. Пиргали Рашидов по указанию генерала полиции Ареса Велиалиди возбудил уголовное дело.

«Какой идиот придумал, что проблема – это возможность? – думал Федор. – Проблема – это проблема!»

Богомолов, ни разу не вспомнив о просьбе Федора, продолжал решать свои дела. Мягков окончательно превратился в подкаблучника, парламентером не ходил, юридическим свидетелем быть отказался. Грибоедов пил. «Зачем друзья в современном мире? – ворчал недовольный Федор. – Ходить в баню, болтать и выпивать? Чертов университет, похоже, размягчил нам мозги!»

Федор все чаще сам ездил на велотрек, сжав зубы работал в адвокатском бюро и продолжал искать встречи с сыном. Правда того времени заключалась в том, что матери могли безнаказанно делать с детьми все что угодно, и Пелагея, ведомая советами старой больной женщины, не давала Федору видеться с сыном. Федор лопался от бессильной злости, но ведомый советами старых здоровых мужчин учился смирению. «Закатать в асфальт родителей жены? – повторяли слово в слово отец, шеф и дознаватель Рашидов. – Это не наш метод. Договорись».

Легко сказать!

В битве отца и матери все плакали, но двое типчиков точно были счастливы, их имена были Эрида Марковна Недоумова и Дэв Медузов. Наконец-то они зажили полной жизнью, сосредоточив нерастраченные в работе силы на уничтожении зятя.

Не обошлось и без суетного меркантилизма. У Пелагеи была квартира, были деньги содержать Иннокентия, но старухе Недоумовой, как в той сказке о золотой рыбке, не хотелось быть столбовой дворянкой, не хотелось быть вольною царицей, а хотелось быть владычицей морской, жить в Окияне-море и чтоб служила ей золотая рыбка.

Федор однажды утром нашел в почтовом ящике иск об алиментах.

Он обиделся и пришел в кабинет шефа. Когда закон, несмотря на то что он закон, идет вразрез с личным пониманием справедливости, даже у юристов велик соблазн восстать. Старик Серафимов, половину времени теперь занятый разбором семейных бед незадачливого младшего партнера, сонно поглядел на Богоявленский собор, покормил мышку и убедил Федора признать иск. Федор иск признал и скрепя сердце начал добровольно выплачивать алименты. Правда, человек-зло посчитала, что зять надувает с размером, и предъявила исполнительный лист в бухгалтерию, но это уже были мелочи жизни. Все это было неважно в сравнении с невозможностью видеть жену и сына.

Ги де Мопассан писал: «Жизнь, что вы ни говорите, не так хороша, но и не так плоха, как о ней думают». «Странный этот Мопассан! – думал Федор, сидя в пустой квартире. – Жизнь была хороша и вдруг стала плоха. Как еще думать? Не так плоха? Что худшего может со мной случиться? Смерть? Если то случится, то мне будет все равно!»

В начале октября две тысячи тринадцатого года светловолосая Пелагея решила отдохнуть в Италии. Федор подписал у нотариуса согласие на выезд сына и, отдавая жене, сам попросил ее подумать о процедуре медиации, описав все прелести женщины – психолога, кандидата педагогических наук, мастера спорта по кунг-фу и просто приятного человека.

62

Вечером шестого октября скалистый остров Капри был красив, как картинка буклета. Мокрые валуны с бегающими крабиками сверкали в лучах заката. На дне лазурно-зеленоватого моря виднелись фиолетовые ежи. Средиземноморские виллы с арочными окнами и черепичными крышами, налепленные друг на друга по всему склону, уже были в тени и вспыхивали желтыми огоньками. Старик корсиканец, кутаясь в клетчатое пончо, уселся в плетеное кресло на веранде. Держа в руках бутыль тосканского вина, он отвлекся на клекот чаек и взглянул в бескрайнее синее море. По заливу, оставляя пенные борозды, летали катерки. Океанский лайнер застыл в километре от острова. Над горизонтом висел красный шар солнца.

На набережной старик видел террасу итальянского ресторана La Canzone del Mare, выложенную каменными желтыми плитами. В центре подсвечивался большой голубой бассейн, над баром с напитками крутился лопоухий вентилятор, на маленькой сцене блестело белое фортепиано Steinway & Sons. Ближе к морю, под стеклянной крышей, зеленели ряды шезлонгов, но кудрявый мальчик-итальянец уже уносил их и ставил круглые столы. Он деловито накидывал красную скатерть, ставил посередке белую свечу и быстро поджигал спичкой.

Маленькая сморщенная старушка итальянка, одетая со вкусом, как умеют одеваться европейцы, играла на фортепиано что-то сложное, удерживая в гармоничной, приятной слуху форме бессмысленный мотив. В такт музыке она отстукивала ножкой в красном мокасине и была прелесть как хороша.

Девушка с усталым лицом и татуировкой в виде чайки на спине пересела с шезлонга за столик и раскрыла томик о византийском искусстве. За барной стойкой двое аккуратных бородачей, татуированных по всему телу черепами, натирали друг друга кремом и распивали на брудершафт мартини с красными зонтиками. Ресторан к вечеру заполнился людьми, слышался смех, хохот и громкие разговоры. Старик вздрогнул от мощного гудка океанского лайнера и вспомнил о бутыли в руке.

После дня загорания на пляже Эрида Марковна сильно устала и увела всех выпить на террасу ресторана. Светловолосая, белокожая Пелагея в черном купальнике-пландже, скрепленном ниже груди золотым кольцом, сидела на поднятом шезлонге, обняв гладкие коленки, и разглядывала через большие черные очки-бабочки небритого красавца итальянца в красных плавках, делавшего упражнения. Мужчина, вытягивая вперед руки, приседал, маршировал на месте и бросал русской красавице Пелагее с двух рук поцелуи. Эрида Марковна – как всякая безумная теща, имея в голове комбинации из сотен будущих мужей Пелагеи, всяких великовозрастных детей подруг и случайных знакомых, – приказала разглядывать итальянца, и Пелагея разглядывала.

Только влюбляться по расчету она не умела. Да, если б она умела влюбляться в человека по математической сумме качеств, мужчина в красных плавках был бы идеальным мужем. Итальянец проживал в Риме, лицом походил на Челентано, возрастом достигал всего пятидесяти (по меркам Недоумовой – мужчина в самом расцвете сил) и за завтраком, читая газетку, пил шампанское. Характер, не в пример разным психам, римлянин имел спокойный и рассудительный. Рядом с таким можно было прожить красивую жизнь и умереть счастливой матерью десятерых белокурых детишек. Но Амур, похоже пострадавший от той молнии на Волге, влюбил Пелагею в неспокойного, нерассудительного Федора.

Пелагея взяла с маленького столика фужер и налила из бутыли пьемонтского «Бароло». «Так и буду теперь сама себе наливать вино!» – мрачно пошутила она, пригубив и вздохнув. С родителями ей было страшно скучно.

Неуемный Ребров уже залез бы на самый большой валун и свалился бы с него, как было в Греции, сломав указательный палец. Он заставил бы ее с Иннокентием пройтись по козьим тропкам в лесу, рассказывая, что они на Марсе, а вокруг не деревья, а скелеты древней расы. Он арендовал бы за безумные деньги парусную яхту и уплыл бы черт знает куда, а потом бы невероятным образом вернулся. Он ничего не боялся и всегда придумывал выход, этот неуемный Федор. «Жить – значит рисковать!» – кричал этот умник, когда они втроем убегали от роя пчел на Крите. «Может, так и надо жить? – думала Пелагея, устремив взгляд на белый океанский лайнер, уходящий в темнеющее марево горизонта. – Пусть мы не попробовали минойский мед, мы неделю ходили как три свинки с узкими глазами, но мы попытались, и теперь нам есть что вспомнить!»

Послышались шлепки босых ног и громкий тонкий голос Недоумовой. Эрида Марковна, одетая в полосатое платье с огромным якорем на груди и широкополую элегантную шляпу, только что поймала за шею сбежавшего в море Иннокентия и вела его обратно. Увидев маму, Пелагея вспомнила, что ушла от мужа, и погрустнела.

Старик официант в белом пиджаке, черных брюках и с красной розой в петлице, элегантно пританцовывая и улыбаясь, пробежался мимо их шезлонгов, щелкнул пальцем и оставил на низеньком столике запотевший стакан мохито с зеленой, рифленой на сгибе трубочкой.

– Иннокентий, я запрещаю тебе лезть в море! – прокричала Эрида Марковна, усаживаясь на свой шезлонг. Иннокентий в синих плавках стоял перед ней и смотрел на корабль. – А теперь садись, через десять минут пойдем в бассейн.

Иннокентий сел по-турецки на теплые плоские камни между шезлонгами и хмуро высыпал из пакета игрушки. Отогнув мизинец, Эрида Марковна подняла стакан и сделала маленький глоток. Ища взглядом, чем закусить, она нашла тарелку с квадратиками твердого сыра горгондзолы, критически понюхала зеленые прожилки и быстро съела.

– Ты плохо воспитала ребенка, – продолжила она, уставившись на Пелагею. – Хорошие мальчики слушаются бабушек, а этот, неуемный и упрямый, в море с ядовитыми ежами лезет. Еще бы в улей залез! Как вы, молодые, вообще живете? Вы же ничего не знаете, ничего не умеете и ни о чем не думаете.

Пелагея перестала слушать. Мама была в том несносном возрасте, когда мнение навсегда установлено, непоколебимо и агрессивно. Когда мама так говорила, Пелагея хотела кричать, царапаться и даже искать молоток, лишь бы поколебать самомнение матери, но ссориться боялась. Отложив черные очки на столик, Пелагея с раздражением посмотрела на мать. Эрида Марковна закрыла нос листком подорожника, убрала шляпу в сумку и улеглась на свой шезлонг, продолжая тонким голосом ворчать. «Маму послушать, так только и надо весь день лежать на шезлонге!» – возражала в уме Пелагея.

Пелагея легла на бок и взъерошила светлые волосы сына. Мальчик игрался Железным человеком и Суперменом, но лицо его жило непонятной жизнью. Иннокентий моргал, гримасничал и дергал головой. Пелагея с тревогой разглядывала сына, вспоминая последние наблюдения. С мальчиком явно творилось неладное. Ему каждую ночь снился тот сон с ведьмой и умершим папой. В окнах ему мерещился громадный ощетинившийся волк. Как рассказывал Иннокентий, прибегая в ужасе к маме, волк этот искал его, Иннокентия. Волк, выказывая острые зубы, страшно рычал и скрипел по стеклу острыми когтями. «Боже, мне страшно, а каково ребенку?» – думала Пелагея. Волк ассоциировался с чем-то демоническим, непонятным, злым, угрожающим, неудержимым, неостановимым. Волк казался диким и опасным, как бешеная стихия природы, и сердце Пелагеи сжималось от ужаса. «Кто этот волк?» – задавалась она вопросом и не находила ответа. Мама убежденным голосом твердила, что это временное, детское, глупое. Папа ослабевшим голосом твердил, что это рептилоиды пытаются завладеть детским мозгом. Федора не было, и Пелагея не знала, что думать.

Вчера она застала Иннокентия скрючившимся под мраморным рукомойником в отеле.

– Моего папу заколдовала злая ведьма! – пищал он кому-то за сливной трубой детским голоском. – Мама тоже заколдована. И бабушка. И дедушка. Помоги мне! Я всего лишь маленький мальчик. Почему мои папа и мама не живут вместе? Почему мы не можем жить в нашей квартире? Где мой папа? Разве мог он бросить меня? Я так скучаю. Мне страшно. Что мне делать, подскажи, друг мой любимый и единственный!

– С кем ты говоришь? – воскликнула Пелагея.

– Мам, не пугайся! – Иннокентий вылез из-под рукомойника и обнял ее за талию. – Это мой друг сверчок. Слышишь, как он отвечает мне?

Пелагея ничего не слышала.

– Да вот же он! Ты не слышишь и не видишь? – Иннокентий улыбнулся, глядя в ее глаза своими серыми красивыми глазами. – Думаю, сверчка видят только дети. Ну знаешь, как фей, волшебников и эльфов. Только мы видим волшебство. Впрочем, нет, не только мы. – Он задумался. – Наша бабушка тоже видит, спроси у нее. Наша бабушка – добрая фея!

«Твоя бабушка – ведьма с лягушачьими черепами и лошадиными копытами!» – подумала Пелагея и ужаснулась своим мыслям. Ребенку надо было вправлять мозги, но как это сделать – она не знала. Она умела только любить сына, какой бы странный он ни был. Переживания Иннокентия об отце она отвергла, убежденная Эридой Марковной, что Федор избил ее и выгнал из дому, но комарик разума вопил сквозь болото эмоций так громко, что она не могла не задуматься.

Солнечный свет ушел от ее ног к морю, разрезав пополам набережную, и стало холодно. Она укрылась до шеи махровым белым полотенцем и посмотрела на итальянца. Римлянин, закончив упражнения, обтер подмышки шариковым дезодорантом и, поднимая высоко пятки, направился к Пелагее. Эрида Марковна вскочила и заулыбалась ему. Пелагея притворилась спящей, и итальянец ушел.

– А если Федор не приползет? – спросила Пелагея, повернув к матери красивое лицо.

– Приползет! – закричала Недоумова, сразу развеселилась и запела веселенькую песню. – А если нет, так и не надо! Зачем нужны мужчины? Зачем нужны отцы, Пелагея? Давай признаемся честно – мы вдвоем с тобой воспитаем мальчика лучше всех. Посмотри на своего отца, от него нет никакой пользы. Мужчины обмельчали. Встретятся друг с другом и лала-ла, ла-ла-ла! Где новые Беллинсгаузены и Колумбы? Где моряки, что не боятся штормов? Где? Наши мужчины ноги в море боятся замочить. На женщинах, как на тех трех слонах, держится наш мир, дочка. Мы самые разумные существа на планете, мы богини современного мира!

– Федор другой! – настаивала Пелагея, приложив палец ко рту, чтоб мать говорила тише. – И потом, как ты хочешь вырастить моряка, если запрещаешь Иннокентию лезть в море? – Пелагея умоляюще взглянула на маму. – Пожалуйста, разреши обратиться к медиатору. Она умная женщина, найдет выход. Ведь мы варимся в собственном соку и можем ошибаться.

– Дождемся Дэва! – с печалью ответила Недоумова.

Эрида Марковна спустила ноги на камни и принялась рыться в своей сумочке. Выложив зеленую книжку с рецептами Арбателя, куклу с прямым носом, куриную лапку, лошадиное копыто, пучок трав, разные амулеты и обереги, она достала то, что хотела, и передала Пелагее.

– Икона Божией Матери, носи ее всегда с собой. Она поможет тебе убить… Нет-нет, быть терпеливой и мудрой!

Пелагея повертела в руках маленькую иконку с деревянным подкладом. На оборотной стороне было каллиграфически выведено: «Забудь Федора, дочка, пусть он умрет одиночкой».

– Мама! – взвизгнула она. – Ты что делаешь?

– Возьму грех на душу, но сделаю тебя счастливой.

– Я возвращаюсь к Федору, вот что, мама. Жить с тобой – значит сойти с ума.

Пелагея в ужасе отдала матери икону и отвернулась. Некоторое время она думала встать и позвонить Федору, но мать сидела за спиной, мать сразу бы посмотрела таким взглядом, мать сразу бы сказала плохое, и Пелагея не решилась. Увидев в толпе отдыхающих отца, медленно идущего к ним по набережной, она громко сказала: «Ой-ой» и накрылась с головой полотенцем.

63

Огромный Дэв Медузов, спасаясь от микробов, вирусов, клещей, пауков и змей итальянского географического ареала, то есть существ незнакомых и смертельных для лиц, прибывших из другого ареала, надел черные резиновые сапоги, натянул до живота знаменитые камуфляжные штаны с десятками карманов, полных лекарств, номеров телефонов, свистков от акул, зеркалец и прочих нужных штук, и заправил внутрь коричневую, выцветшую на плечах рубашку с лопнувшим на локте рукавом. От средиземноморского, опасного, как он считал, солнца он обмотал голову арафатским клетчатым платком с черным обручем, оставив узкую прорезь для глаз. Спрятав огромные руки в карманы, Франкенштейн шел к жене.

«Вы все умрете, а я буду жить вечно!» – мысленно отвечал он всем тем глупцам в шортах и легких платьях, что показывали на него пальцем и хохотали.

Медузов не просто шел по набережной острова Капри, он был из тех людей, что никогда ничего не делают без скрытого значения. Дэв внимательно изучал людей и думал о глобальных вопросах. Наблюдая за жизнью вокруг, Дэв подмечал случайные для простого обывателя совпадения, но не случайные для проницательного ума. Для супермощного мозга Дэва все эти совпадения были пазлами огромной картины, видной только ему одному, гению удивительных догадок. Люди с самых первых лет человеческой истории пытались найти объяснение, почему случаются грозы, почему дождь идет, почему люди поступают так или иначе.

Наука многое объяснила, но во все времена находились самородки, чаще всего без всякого образования, чей наивно-деревенский ум никому не доверял и ничему не верил. А Дэв ко всему прочему еще и нигде не работал. Нет, понятно, всему верить нельзя, но, свергая авторитеты и устанавливая свою правду, хорошо бы аргументировать свою теорию строгими доказательствами. Медузов, убежденный сторонник теории рептилоидов, использовал метод произвольных совпадений. Дональд Рамсфелд отказался ответить, ест ли он людей, – значит, рептилоиды захватили человечество. Обнаружили сушеную чупакабру – значит, рептилоиды захватили человечество. Собака пукнула – значит, рептилоиды захватили человечество. Любые совпадения, попавшие в орбиту размышления гения, рисовали перед его мысленным взором всегда одну и ту же теорию: рептилоиды захватили человечество.

Медузов описывал собственные рассуждения в одном из своих блогов (Медузов вообще вел несколько жизней), прячась, как и все подобные ему воины невидимой битвы за Землю, под именем Лемур Блаватский. Посты его собирали тысячи лайков и пятьсот тысяч комментариев разных там Дэвидов Айков, Континентов Му, Аннунаков и криптидов. Попадались и замечания типа: «Может, вся ваша болтовня правда, но где доказательства? Где чешуйки?» Такие вопросы считались в том обществе дурным тоном, но если и задавались, то никто на них не отвечал. Лемура Блаватского нельзя было переубедить, он только опускал блестящие круглые глаза на клавиатуру компьютера и хихикал в кулак. Федор позже размышлял, смог бы отец Дэва, если б выжил, вправить ему мозги, и не находил ответа.

Медузов подошел к Эриде Марковне. Он был сам не свой и молчал. Он только что посмотрелся в карманное зеркальце, увидел красную точку под ухом и решил, что мозг его, дотоле обычный, человеческий, захвачен расой рептилоидов. Он сел на шезлонг рядом с женой. Посмотрев на зеленый мохито, грустно вздохнул.

Со стороны бара к ним подтанцевал тот старик официант.

– Hello, sir! Please, tell me what you will drink? – спросил он, наклонившись на прямых ногах и сцепив руки за спиной.

– Мне одну маленькую мышку. Нет-нет! Боже мой, не надо мне мышки! – бархатный голос Медузова сорвался на визг. – Я просто оговорился. Просто оговорился, говорю я!

Старик улыбался, повернув к Дэву большое ухо.

– Что ты меня разглядываешь? – сказал Медузов сдавленным, неровным голосом. – Думаешь, я рептилоид? Да я просто оговорился, говорю же! Я человек, такой же как ты. – Он задрал рукав рубашки и ткнул в желтую кожу. – Между людьми нет противоречий, ты пойми, дружище. Там наш враг. – он указал пальцем на синее небо. – Рептилоиды.

– Да он тебя не понимает. – перебила Пелагея раздраженно. – Говори по-английски.

Дэв на секунду отвлекся от своих проблем. В вопросе языков, как и во всем остальном, он разбирался лучше всех и не смог не возразить непутевой дочери.

– Пелагея, ты ничего не смыслишь в большой политике! – сказал Медузов и, отставив мизинец, взял ее фужер с вином. – Зачем мне учить английский, если мой родной – русский? Чтоб американцы с англичанами колонизировали мою страну? Все эти международные правила, унификация и английский язык сделаны только для того, чтоб такие глупые люди, как ты, покупали кока-колу. Мой язык русский, я жил в России, никуда не перееду из России и умру в России. Мне никто не нужен, а если кто посмеет ко мне сунуться, я сброшу атомную бомбу! Они должны учить русский, если хотят, чтоб я купил кока-колу. И вообще, мне надо срочно в Москву, сделать томографию мозга.

– Пап! – Пелагея отпустила улыбавшегося официанта. – Может, ты и прав, но мир стал другим. Государств больше нет, границ не существует. – Она пересказывала слова Федора. – Люди устали от политики и научились быть счастливыми. Мы путешествуем, общаемся, дружим, переезжаем жить в другие страны. Каждый говорит с каждым. Никто не отнимает наш русский, но ты должен знать английский, чтоб тебя слышали и чтоб ты слышал других. Ведь не могут все люди учить все языки, это глупо. А ты подобен тому безумцу, что всю жизнь прятался в подземном бункере, думая, что случилась атомная война. Мир выжил, и теперь единственная угроза – такие вояки, как ты, пап. Пацифисты победили! Make love, not war! И если ты не заметил, я не люблю кока-колу, а пью «Черноголовку».

Пелагея хотела еще сказать, но, встретив ухмылку отца, передумала и посмотрела на сына. Иннокентий, сидя между шезлонгами, играл в войнушку. Он сталкивал фигурку русского богатыря с крестоносцем. Вокруг он расставил из разных наборов пластмассовые армии, игрушечные домики, коз, носорогов и динозавров. Супермен с широко расставленными ногами и Росомаха Хью Джекман пока не вмешивались, не тот был масштаб. Иннокентий покрутил крестоносца так, чтоб он копьем ударил о круглый щит богатыря, и тот упал на камни.

– Сдавайся! – пропищал Иннокентий тоненьким голоском за крестоносца.

– Никогда! – ответил он следом наигранно низким голосом за богатыря. – Если ты не знал, одна слава моего оружия наводит ужас на врагов.

Покачав головой, Пелагея велела Иннокентию собираться, а сама надела желто-красную майку. Собравшись, она подхватила сына и ушла в отель, прямая и стройная, как богиня Артемида. Многие итальянцы за столиками обернулись и проводили взглядом красивую светловолосую девушку, похожую в желто-красной майке на хиппи.

Эрида Марковна допила мохито и захотела улечься, но обнаружила, что ее шезлонг занят. Огромный Медузов, сложив руки вдоль тела и вытянув ноги, лежал на спине и блестящими глазами смотрел на звезды.