Текст книги "Крылатые качели"

31

– Матвей, а в две тысячи седьмом вы таки опять собираетесь стать депутатом? – спросила Недоумова.

– За что вы меня не любите? – с саркастической улыбкой переспросил отец, поправляя на стене квартальный календарь с городами мира, задетый спиной. – Баллотироваться я, может, и собираюсь, но вот пройду ли, зависит от вас.

– От нас? Ха-ха! – Недоумова направила лучистый взгляд на мужа. – От нас ничего не зависит! Все давно поделено наверху! Запомните, Матвей, и скажите президенту, что, если так будет продолжаться, мы начнем погромы! Дачи из соснового бруса, камины из мрамора. Все ворованное у народа мы заберем и разделим поровну. Мы устроим революцию и вернем Союз.

«Перепутала кирпич с мрамором, – размышлял Федор, с улыбкой глядя в непроницаемое лицо отца. – Да эта женщина убедит себя в чем угодно».

– Напишите мне, что вас не устраивает, – сказал отец. – Или приходите, я сам запишу с ваших слов и все передам лично президенту.

– Бессмысленная трата времени.

– Странный вы человек, Эрида Марковна, – сказал отец. – Я, депутат Думы, готов выслушать вас. Я могу объяснить вам свою позицию, вы можете возразить, мы поговорим, придумаем решение и придем к президенту. Ну, не сразу, конечно, но такую встречу я вам гарантирую. А так… я даже не понимаю, за что вы хотите устроить погромы.

Недоумова фыркнула и повернулась удивленно к мужу. Дэв все еще держал в своих руках ее пальто. Медузов, как и многие подкаблучники, себя таковым не считал и на людях бравировал суперменством. «Хочу – вылезу из-под кровати, хочу – нет», – смеялся над ним Федор. Как бы раздумывая, надевать жене пальто или нет, он надолго засунул мизинец куда-то к дальнему зубу, оттянув вбок толстую красную губу и смотрел задумчиво на себя в зеркало. «Есть же какая-то причина, что он такой диковатый? – подумалось Федору. – Кто же ты такой, Дэв Медузов?»

Наконец зеленое пальто было надето, Пелагея вышла в прихожую, Дэв в кожаной затертой куртке уже встал в дверях, возвышаясь над всеми. Эрида Марковна поправляла волосы, глядя на себя в зеркало.

Крутясь перед овальным зеркалом, она наконец натянула на голову черную ретро-шляпу в виде колокольчика с розочкой на тесемке. В шляпе она была похожа на актрис немого кино с темными мешками под глазами. Недоумова расправила выбившиеся желтые колечки волос. Отошла назад, рассматривая себя с разных сторон, и вдруг, заморгав широко раскрытыми глазами, театральным жестом правой руки сдвинула шляпу налево. Затем кокетливо улыбнулась сама себе, поворотила голову набок, спрятала подбородок в пышном черном шарфе и придала глазам искусственное, лучистое выражение, которое она считала самым лучшим для ее лица. Актриса из Недоумовой была хоть куда.

– А кем вы работаете, Дэв? – спросил отец как будто невзначай.

Матвей Ребров обманчиво несерьезно рассматривал свои тапочки с медвежьими ушками. Все замерли и устремили взгляд на огромного Дэва. Тот черной кепкой уперся в верхний косяк двери и растерянно скосил глаза на шляпу своей супруги.

– Он сын депутата! – ответила Эрида Марковна, растягивая слова. Мама Федора с упреком поглядела на отца и ушла на кухню. – Ну, до свиданья! – сказала Недоумова, но отец продолжил.

– Я знаю историю Дэва, – сказал он, взглянув ярко-синими глазами на Эриду Марковну и обнаружив, наконец, что знает больше, чем говорит. – Дэв, я вас спрашиваю, кем вы работаете?

– Да какая вам разница? – вновь вместо мужа ответила Недоумова, расширяя в раздражении глаза. – Молодые сами прекрасно разберутся, как им жить.

Дэв раскачивался на одном месте, глубоко вздыхал и ненормально молчал, опуская глаза, как только встречался со взглядом Реброва-старшего.

– Не будет ли любезен Дэв…

– Мы окончили МГИМО! – Недоумова театрально вытащила огромный носовой платок из кармана и громко высморкалась. – Мы отдали жизнь «Газпрому»!

Федор уже стоял у железного столбика деревянной лестницы, ведущей на второй этаж, и никак не мог взять в толк, почему Дэв не отвечает прямо на вопрос.

– Работает Дэв… Работает! – сказала Недоумова недовольно. – В нефтяной сфере он работает. Теперь вы от нас отстанете?

Федор с успокоением дождался признания Недоумовой и взглянул на отца. Как Федор ни размышлял, он умом не мог понять, почему нельзя было сразу ответить на вопрос. Ему стало жаль трясущуюся, громко сморкающуюся Эриду Марковну, и одновременно Федор гордился тем, что отец добился от них ответа. Ребров решил взять на вооружение эту кажущуюся несерьезность, этот холодный взгляд, эту воинственную вежливость отца. Но, взглянув на него, он испуганно открыл рот. Отец ничуть не выглядел удовлетворенным, а напротив, хмурился, двигая сжатыми губами. Пелагея тоже испуганно смотрела на отца Федора. Все испуганно смотрели на него.

– Эрида Марковна, вы знаете, кто я. Поймите и вы мое желание узнать, кто вы, – твердым, но вежливым тоном сказал старший Ребров, не отпуская взгляда синих выпуклых глаз с Недоумовой. – Давайте сразу внесем полную ясность, как и полагается джентльменам. Еще раз позвольте задать вопрос: «Кем работает ваш муж?» В моем понимании «нефтяная сфера» – это не ответ на вопрос, уж простите меня. – Отец, как и Недоумова, говорил теперь о Дэве в третьем лице, словно его не было рядом. – Думаю, я сам виноват, что поставил вопрос некорректно, приношу свои извинения. Поясню. Мне интересно, на какой должности работает Дэв? Как называется компания? Я бы хотел получить ясные, точные ответы, если вы, конечно, не возражаете.

Недоумова локтем ткнула Дэва в живот.

– Акциями я немного торгую в домашней программе. – ответил Дэв и с ужасом посмотрел на старшего Реброва, боясь, что тот спросит что-то еще. Насколько расхлябанным и медлительным казался высокий толстый Дэв, настолько собранным и энергетически заряженным выглядел невысокий жилистый отец Федора.

– Давно вы работаете?

– Неделю. Да я уже перестал, не моего уровня тема. Вот думаю над…

Гости ушли. Федор из окна проследил, как светловолосая Пелагея с гордо поднятой головой прошла к такси и с непроницаемым лицом села в него.

32

– Зачем ты так строго с ними? – с упреком спросила мама, выходя из кухни в красном фартуке и обтирая полотенцем мокрую тарелку с розовыми ангелочками. Между кухней и прихожей был проем без двери, и мама все слышала. – Такие приятные. Нашего круга люди! Ты где?

Отец в это время, спрятавшись за белый трон махараджи, переоделся в огромные широкие шорты, в которых его мускулистые загорелые ноги казались тоненькими, и натягивал через голову серую футболку. Поглядывая в прихожую, не видит ли мама, он сложил светлые брюки и повесил вместе с рубашкой на спинку трона. Мама каждый раз просила не оставлять в гостиной вещи, но отец ленился подниматься в спальню на второй этаж.

Федор уселся на стульчик у пианино и начал, как в детстве, крутиться в разные стороны. Вспоминая родителей Пелагеи, он вдруг впервые задумался, а какие люди его собственные родители. «Может, я сам не замечаю, насколько дремуча моя семья? – подумал он, слушая скрип стульчика. – Может, мои родители странные типчики, воображающие себя невесть кем?»

Поразмыслив, Федор решил, что родители его, если сравнивать с людьми из лучших домов Европы, люди, может, и странные, даже в некоторых вопросах отсталые, но добились они всего сами, зла никому не делали, а значит, он вполне может и дальше ими гордиться. Мама была дочкой московских ученых, окончила Московскую консерваторию и там же работала концертмейстером. Отец был сыном инженера металлургического завода и учительницы младших классов в маленьком уральском городе Аша. Он окончил Московский университет, преподавал там же историю и третий срок был депутатом Госдумы. Что бы там ни думала Недоумова, отец все заработал честно, счета в Швейцарии он не имел, и загорел он не в Альпах, а выкапывая на грядках картошку.

«Хотя Пелагея наверняка считает своих родителей образцовыми, кто знает – может, и я ничего не понимаю в жизни?» – подумал Федор.

Мама прервала его размышления.

– Зачем ты так строго, Матвей? – повторила мама, когда отец вышел в прихожую, стараясь прикрыть спиной трон со своими вещами.

– Да пойми, Таня, – сказал он, одновременно делая знак Федору, что хочет поговорить в кабинете наверху. – Вы, женщины, верите эмоциям, а мужчина должен думать. Вот нравится тебе Дэв, и ты подделываешь под это вывод, что он твоего круга. С чего ты взяла, что он твоего круга? Ты хочешь так думать, потому что он понравился тебе, а понравился, потому что хорошо ел и умно говорил. Помнишь, ты утверждала, что Гришка ужасный человек? – Он говорил про мужа старшей сестры Федора, которая давно жила в Нью-Йорке. – Он не поздоровался с тобой, и ты надумала плохое.

– Так он не поздоровался! – сказала уверенно мама, и отец усмехнулся.

– Он забыл надеть очки! Он забывчивый. А чтобы делать громкие выводы, нужно знать больше. Потом он подарил тебе цветы, и ты поменяла мнение. А потом еще и еще поменяла! – Отец вдруг сделал бесстрастное лицо. – Пока они не сбежали от тебя на другой континент!

– Чего это ты выдумываешь? – напала мама, уперев руки в боки. – Мы прекрасно жили вместе…

я всегда… почти всегда молчала!

Отец закивал, и оба они улыбнулись. Гриша и вправду уехал в Нью-Йорк только потому, что ему предложили работу, и теперь жил с сестрой Федора в Бруклине и воспитывал двух мальчишек. Но и мама Пелагеи, переживая за дочь, не всегда молчала.

– А надо думать логически! – продолжал отец свою мысль. Он заметил, что деревянный плинтус у стены отошел, нагнулся и рукой с силой прижал его, пальцем утопив вылезшие шляпки гвоздей. – О чем я говорил? Ах да. Я не хочу, чтобы вопрос выбора жены определялся только эмоциями, хотя поверь, я так же, как ты, хочу видеть в этих людях хороших, порядочных людей, а Пелагея мне очень нравится. – Отец поднялся на две ступени, держась за черную трубу, вокруг которой вилась лестница, и говорил оттуда. – Дело не в строгости, а в вопросе моего ума: «Кто эти люди? Каковы их реакции на мои вопросы? Насколько они честны? Можно ли с ними говорить на одном языке? Смогу ли я с ними договориться?» Все это надо выяснить сейчас, на берегу, потом появятся дети и будет поздно. Вот я почему на тебе женился? Потому что ты дочь профессора Душевина и его жены, людей большого сердца и доброты!

– Хорошо, хорошо, – сказала примирительно мама и ушла на кухню. – Тебе-то очень повезло со мной! – послышался ее голос. – Но Дэв с таким аппетитом ел. Он не может быть плохим человеком!

– Федя, помнишь, что говорил Андрей Болконский? – сказал отец, выйдя на темный второй этаж и рукой привычно нащупывая выключатель. – «Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет, не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал все, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно, а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда не годным… А то пропадет все, что в тебе есть хорошего и высокого. Все истратится по мелочам»[9]9
  Л. Н. Толстой. «Война и мир». 13 5


[Закрыть]. Вот почему я женился поздно и…

– Ты все видишь в мрачном свете! – крикнула с кухни мама (они любили переговариваться из разных комнат и этажей). – Помнишь Хайяма? В окно смотрели двое. Один увидел дождь и грязь, другой – весну и небо голубое.

– И как это ты все слышишь? – деланно разозлился отец.

33

Федор с отцом зашли в маленький кабинет, интерьер которого напоминал экспозицию быта американских индейцев в Бруклинском музее. На потолке покачивалось березовое каноэ с Амазонки, со стены глядело чучело белоголового орлана, расправившего длинные черные крылья, под чучелом на стене отец развесил удэгейский охотничий костюм, спасший его в одиночном походе по тайге, на полу валялась груда камней из разных мест, ледоруб с оборванным темляком, деревянное весло, золотые кубки по десятиборью, отец не знал, куда их деть. По всем стенам были развешаны фотографии их семьи разных времен, фотографии отца с бородатыми геологами, на фоне пещер, раскопок, морей и снежных вершин. Матвей Ребров посмотрел мир, прежде чем женился.

Отец сел за дубовый, стертый посередине стол, за которым в Аше работал его отец Захар. Федор еще помнил, как дедушка, опустив яркую лампу и склонив крупный прямой нос, ставил логарифмическую линейку на белый ватман и остро наточенным карандашом аккуратно, с мягким шорохом чертил чертежи. Отец покрутил в руках чугунную статуэтку Дон Кихота и вдруг, ничего не сказав, ушел ставить баню, попросив дождаться.

Федор, радуясь отсрочке разговора, оглядывал предметы, знакомые и любимые им с самых первых дней детства, когда он был высотой с кочергу и, сидя на пластмассовом горшке, мечтал о жизни на полную катушку. Только много позже он понял, что родители его были интересными сильными люди, видавшими сплавы, походы, стройотряды, пятилетки, перестройки, путчи, танки, деноминации и дефолты. Они теряли накопления, вновь накапливали, опять теряли и сумели сохранить теплое отношение к людям, безо всех этих насмешек и ненависти. Родители просто работали, шутили, смеялись, никогда не говорили о сложностях, и все получалось легко.

Федор, нахмурившись, вспомнил о Госдуме. Он не интересовался политикой и точно не знал, как определить взгляды отца, знал только, что тот был независимым кандидатом, выступал за уважение каждого мнения и призывал больше общаться. С каждым новым созывом отца все чаще критиковали, но он все равно шел на трибуну, говорил свое, спорил и убеждал. Федор только много позже понял, зачем отец это делал. «А почему он выбрал мне велоспорт? – вдруг подумал он. – Может, шоссейник понравился? Или десятиборье разонравилось? Все забываю спросить».

Напротив стола, на высокой тумбе вдоль всей стены, накрытой туркменским узорчатым покрывалом, отец любовно поставил черно-белую фотографию своих родителей и, отдельно, хвалебную грамоту о своем деде, подписанную самим Умовым[10]10
  Управляющий Симским горным округом (1889–1919). 13 8


[Закрыть].

Везде были книги, на первом, на втором этаже, в квартире у Нескучного сада. Федор вырос в окружении книг из домашней библиотеки, состоявшей из классики, историй государств и дипломатий, светлых войн и тяжелых поражений, памятников философской мысли, фантастик, приключений и энциклопедий. Позади стола тоже блестел книжный шкаф со стеклянными дверцами на металлических ключиках.

Отец вернулся, принеся с собой запах дыма, и уселся за стол.

– Пап, ты купил «Макинтош»? – спросил Федор, указывая на монитор со значком надкусанного яблока. – Зачем? Лучше Билла Гейтса уже не придумать. Ты б еще свою «Нокию» выкинул!

– Ты прав! Эта штуковина просто ужасна, либо я не умею с ней работать, – отец заширикал по столу мышью. – Полюбуйся! – Он кивнул на экран. – Не показывает!

– Зачем она тебе вообще нужна? – Федор осторожно сел боком с другой стороны стола, мельком скосив глаза на отца.

– Во-первых, я хоть историк, но в комитете по инновациям…

Отец загнул палец, но сразу потерял интерес к разговору и начал соединять разные проводки и черные коробки на столе, посматривая, не появится ли на экране изображение. Федор обошел стол, прослеживая глазами схему подключения компьютера, и в углу комнаты, нагнувшись, вставил штепсельную вилку в розетку. Отец захохотал, поняв свою оплошность.

– Работает! – возбужденно крикнул он и вскинул руки. – Я тебя уверяю, Федор, найдутся те, кто сделает лучше великого Билла Гейтса, – продолжал отец. – Гений самоуспокоился и застрял в прошлом. Ты по привычке влюблен в его продукты и не видишь недостатков, но их полно, если подумать трезвым умом! – Отец усмехнулся, поняв, что слова его сегодня могут быть поняты двояко, Федор тоже усмехнулся, все поняв правильно. – Если Гейтс не выйдет за пределы своей системы мышления, не рискнет послушать новых гениев и поменять свою компанию, то останется в прошлом, как бобинные магнитофоны, перфокарты и пейджеры. Вперед пойдут те, кто попытался сделать иначе, такие как Стив Джобс. Горе тому миру, что подчинен только одному мнению. Сила в нашей разности!

– Пап, ты хотел что-то сказать мне? – напомнил Федор со вздохом.

– Есть теория, что мужчины – экспериментальный вид человечества, – продолжал отец, рукой давая знак дослушать, – поэтому мужчины больше рискуют, погибают и сходят с ума. Женщины…

Он не успел докончить, потому что из темноты коридора появилась мама. Мама протирала махровым икеевским полотенцем чашку с ангелочком и сказала, что просто шла мимо.

34

Мама на кухне думала о судьбе любимого сына Феди.

– Матвей, а помнишь, ты рассказывал про Володю Медузова? Твоего хорошего знакомого по стройотрядам? – Она подняла тарелку на свет. – Это их родственник?

– Тебе лучше ничего не рассказывать! – сказал отец, поморщившись. – Это дядя Дэва! – неохотно признался он.

Он быстро подошел к темному окну, где расплывчато отражалось его желтоватое лицо и серая футболка, и долго смотрел, как в конусе света ложкообразного фонаря сыплются стрелы дождя. Его нервическая фигура излучала энергичность и нетерпение. Федор пересел на антикварный стул в углу, найденный его отцом на свалке и отреставрированный. Отец с характерным скрежетом задвинул на ночь плотную штору. Через секунду гардина неожиданно оторвалась и, стукнув о подоконник, повисла сбоку.

– Видишь, что ты натворила своими вопросами? – весело улыбаясь, сказал отец и, кряхтя, залез на подоконник, приметив взглядом, где торчат дюбеля.

– Обратись к Володе! – сказала мама, сделав строгое лицо. Отец притворился, что занят. Одной рукой он держался за пластиковую раму оконного проема, а крепкими пальцами другой руки дергал ослабевший дюбель. – Ты уже поговорил с ним и все узнал, да? Он сказал плохое?

Отец, обернувшись к ней сверху, со вздохом признался в факте разговора и наотрез отказался сообщить, что узнал.

– Федя, дай дюбель шестого размера! – отец указал жилистой загорелой рукой на объемный ящик с торчащим из него гвоздодером. – И молоток.

Мама, пока Федор склонился над ящиком, приблизила к глазам чашку и удовлетворенно ее осмотрела. Тонкий белый фарфор не имел ни одного пятнышка.

– А что Велиалиди? – спросила она, посмотрев испытующе на мужа и определяя по малейшим мимическим морщинам, верно ли она мыслит. – Недоумова говорит, они знакомы. Ты что-нибудь слышал?

– Со свечой не стоял, – сказал отец. – Левее, Федор, под рашпилем.

– Со свечой? – тоном амурского тигра, почувствовавшего кровь, сказала мама. – Матвей, я хочу все знать, вдруг они обидят нашего маленького мальчика?

Оказалось, отец прекрасно знал Ареса Велиалиди. Он коротко рассказал, как в семидесятых вел у того курс истории в университете министерства внутренних дел. Арес был умным юношей, слушал с придыханием и подавал большие надежды. Они подружились, но, когда Велиалиди дорос до генерала, их взгляды на будущее страны разошлись: черный грек бредил войной, отец – миром. Они до хрипоты бодались на заседаниях Думы, но о дружбе не забыли и частенько встречались на квартире у генерала. Арес пил водку, отец вино, один защищал государство, другой человека. К ночи Велиалиди играл на балалайке, а Матвей Ребров пел «Журавли».

– Вот такая история, да, ты вроде о свечке спрашивала? – переспросил он с ироничной улыбкой. – Прости, даже лучшим женщинам много знать вредно.

Отец специально посмотрел на маму синими, чуть выпуклыми глазами и поднял указательный палец. Это значило, что отец кремень и больше не скажет ни слова об этом, но все они знали, что маму, если она что-то хотела узнать, остановить было невозможно и разрушение кремня – дело времени.

Отец попытался крепкими загорелыми пальцами вытащить торчащий на полсантиметра дюбель, сжал упрямо губы, но не смог, недовольно покачав головой. Федор влез на подоконник, отдал отцу инструмент и уперся плечом в верхний откос оконного проема. Крепко вцепившись большим и указательным пальцами правой руки и так же, как отец, плотно сжав губы, он покраснел от напряжения и вырвал старый дюбель.

– Молодец! – сказал отец с чувством и пожал ему руку.

Они выбросили в корзину старый дюбель, забили в прежний паз новый, на размер шире прежнего, и установили вдвоем гардину. Мама, похвалив их обоих, спустилась на первый этаж готовить им полотенца и минералку для бани.

35

Отец, проводив взглядом маму, перевел синие выпуклые глаза на Федора. Федор сидел гордый и довольный, ведь его избранницей была светловолосая Пелагея, красавица с широкими скулами, томным взглядом серых глаз и модельной белозубой улыбкой. И они были разные, то есть Федор был маленький, Пелагея высокая, все было как раз то, что нравилось отцу.

Федор догадывался, что отец пожурит его за нетерпеливость, но обязательно похвалит выбор. «Сын, я просто восхищен, что ты выбрал Пелагею! – вот что ожидал услышать Федор. – Она чудо! Лучшая из ныне живущих женщин, кроме твоей мамы! – вот что должен был сказать отец. – Нет, ну я много пожил, но Пелагея просто поразила меня. Она прекрасна, великолепна! Я восхищен, сын!» Это хотел услышать Федор и потому с любовью вглядывался в добрые, мудрые, заботливые глаза отца.

– Брось Пелагею, – сказал отец, обхватив ладонью кулак правой руки.

Федор минуту боролся с собой, с трудом заставив себя остаться и не уйти, хлопнув дверью. Сердце его быстро забилось, разволновалось, и он задвигал желваками.

– Не буду я бросать Пелагею! – крикнул Федор, скрестил руки на груди и закачался на ножках антикварного стула. – С чего это? Почему? Зачем?

Отец кивнул и внимательно, без иронии или снисхождения дождался, пока Федор успокоится. Когда он успокоился, отец мягким задушевным тоном рассказал ему историю о родителях красавицы Пелагеи, которую услышал от своего знакомого, Володи Медузова, и предложил Федору самому подумать и сделать выводы.

История выходила следующая. Отец Дэва Медузова был большим депутатом, одним из самых проницательных и умных политиков своего времени, человек уважаемый и добрый, но однажды, сплавляясь по горной алтайской речке, он погиб. Дэву на тот момент было семь лет. Он был любознательным, активным, добрым мальчиком. Он собирал бабочек и жуков. Он наизусть помнил динозавров. Он мечтал стать биологом и имел все шансы вырасти достойным человеком, каким был его отец.

Мать и так обожала единственного сына, а после смерти мужа помешалась на безопасности. Ему нужно было показывать мир – она держала его в запертой квартире. Ему нужны были тиски – она обкладывала его подушками. К восемнадцати годам мальчишка уже ничего не хотел и превратился в типичного маменькина сыночка. Пользуясь старыми связями мужа, мать устроила его в Институт международных отношений.

Маленькая Недоумова родилась и выросла в маленькой старообрядческой деревеньке, спрятанной на болотах одного из самых дремучих лесов Псковской области. Род Недоумовых жил там со времен правления патриарха Никона. Деревня с внешним миром не сообщалась и веками варилась в собственной среде. Со временем старообрядчество уступило место ведьмовству, возникновение упырей и вурдалаков было делом времени. Эрида Марковна такого будущего не хотела. Взяв лучшего друга Ареса и сестру Немезиду, она уехала покорять Москву. Для нее это был прыжок вперед, для столицы – небольшой столбняк.

Арес с Немезидой поступили в университеты, а Эрида Марковна нашла маменькина сыночка Дэва Медузова, сразу с депутатской квартирой на Энгельса и связями в московской элите. Уже скоро мать Дэва умерла, депутатская квартира была оформлена на Недоумову и родилась Пелагея. Дэву пришлось бросить вуз – Эрида Марковна видела себя столбовой дворянкой и требовала помощи с рутиной по дому. Благо в деньгах они не нуждались и могли не работать. Никакого МГИМО они не заканчивали, это была ложь.

В девяностых деньги были потрачены, и чете Медузовых-Недоумовых пришлось искать работу. Дядя Медузова – тот самый знакомый отца Федора по стройотрядам Владимир Медузов – к тому времени создал небольшой банк и устроил их туда. Как оказалось, они ничего не знали, не умели и не хотели, кроме как жить богато – из банка были украдены большие деньги. Дядя спас от уголовного дела племянника, а Эрида Марковна получила условный срок за мошенничество. Впрочем, к началу двухтысячных дядя вновь разбогател, а Медузов и Недоумова вновь обнищали. Недоумова же научила Дэва думать, что никакого мошенничества не было и все деньги, на которые они жили все годы, подарок ее мамы. Ни в каком «Газпроме» они не работали. Они нигде не работали.

Взволнованный рассказом, Федор пытался думать, но не думалось. Да, образы Недоумовой и Медузова хорошо соединялись и дополнялись в голове с тем, что рассказал отец. Бабушка называла таких людей лаптевниками – они мечтали о богатстве, но ничего не знали, не умели и не хотели. Даже получив курицу, несущую золотые яйца, они резали ее и неизменно становились нищими. Но была в голове Федора как бы запретная зона, кокон под названием Пелагея, закрытый щитом влюбленности от всяких мыслей. Поэтому из всех слов Федор сделал только одно заключение: отец ни в чем не обвинил его Пелагею.