Текст книги "Крылатые качели"

64

Дэва Медузова на скорой итальянской помощи увезли в госпиталь Святой мученицы Терезы. Томография выявила, что мозг его если и был порабощен, то не рептилоидами, а глупостью, но вот комар, укусивший его в шею, как это чаще всего бывает с мнительными людьми, оказался единственным во всей Европе комаром, больным лихорадкой Чикунгунья. Закатившего глаза Дэва Медузова с температурой закрыли в карантин, откуда он вышел через три дня цветущий и здоровый, но тысячи подобных ему типов, узнав о вирусе, отказались ехать в Италию, а один мнительный мужчина, только прочитав эту новость, умер.

Пелагея с мамой и Иннокентием в это время загорали на пляже, спали и ели. Однажды после полудня они обедали за круглым столиком на той же открытой террасе неподалеку от стены из булыжника. Был ясный солнечный день, но не жаркий, а приятно теплый. Морской соленый ветер поднимал красную скатерть в том месте, где отвалилась прищепка. Настроение было счастливое. Им хотелось петь. За соседними столиками слышался громкий разговор и хохот. На сцене три молодые красивые итальянки с гитарой, бубном и кастаньетами играли тарантеллу[16]16
  Итальянский народный танец. 25 7


[Закрыть], этакое «пам-па-пам-па-пам-па», а четвертая, черноволосая женщина с лицом Моники Беллуччи, приподняв подол платья, танцевала.

Итальянцы умели жить красиво. У всех, кто был в ресторане, было ощущение праздника. Это была Италия, остров Капри, прибрежный ресторан La Canzone del Mare, и даже узник политических убеждений и расы рептилоидов Дэв Медузов вместе со всеми напевал тарантеллу и махал в такт вилкой. Старик официант с розой в петлице разносил между столиками напитки. Челентано танцевал.

Иннокентий ел «Маргариту», перед Пелагеей стояла тарелка гладких спагетти со свежими помидорчиками черри, Эрида Марковна вдыхала аромат филе лосося в глазури из меда и бальзамика, а Дэв Медузов, заткнув за воротник белую салфетку, грыз соте из мидий в сливочном соусе карри. Это был последний день на Капри, и мысли и разговоры все чаще возвращались к Москве и будущему Пелагеи.

Обсуждали предложение Федора о медиации. Зная мнение жены, Дэв Медузов листал, лежа на шезлонге, правовые форумы. Он, как обычно, имел свое, глубоко продуманное мудрое мнение, случайно всегда совпадавшее с мнением жены.

– Медиация – ловушка, чтоб отнять у нас Иннокентия, это ясно, как то, что днем светло, а ночью темно, – говорил Медузов бархатным голосом, вытирая рот салфеткой. – Стоит нам согласиться, как мы будем должны участвовать в процедуре примирения. – Он загибал толстые пальцы. – Подчиняться правилам, исполнять соглашения. Зачем связывать себя обязательствами? Ему надо, пусть и бегает, а нас все устраивает.

– А если он подаст в суд? – воскликнула Недоумова. – Ты об этом думал?

– А что суд? – Медузов удивленно посмотрел на жену, позади которой элегантно танцевал Челентано. – Какой суд отнимет ребенка у матери? Вы разве не знали? Во всем мире детей оставляют с мамой, неважно – отец их алкоголик или профессор педагогики. Я юридически грамотно все продумал на долгие годы вперед. Федор будет платить алименты, а давать Иннокентия мы не будем. Я научу, как это сделать. Со мной не пропадете, женщины!

Пелагея хотела возразить, но промолчала и, отложив пустую тарелку, посмотрела на знаменитые скалы Фаральони вдали. Одна скала, толстая ди Терра, примыкала к острову Капри. Другая скала, высокая ди Фуора, захватив маленькую ди Меццо, откололась от толстой и ушла недалеко в море. И так они стояли в одиночестве миллионы лет. Пелагее вдруг стало тоскливо и захотелось плакать.

– Кстати! – сказал бархатным голосом Дэв Медузов. – Я б на вашем месте давно подал иск о разделе машины. Жаль, меня нельзя размножить, я бы…

– Пап, он подарил мне квартиру! – перебила Пелагея.

– Это вопрос политический! – Он снисходительно посмотрел на дочь. – Федор превратил твою жизнь в ад! Если не наказать, он сядет на шею, свесит ножки, будет понукать тобой и продолжать унижать твоих старых родителей! – Он посмотрел в свой пустой стакан. – Впрочем, мое дело – дать умный совет, а вы сами решайте…

Огромный Медузов с важным видом ушел в бар заказать коктейль. Пелагея устало закрыла глаза и покачала головой. «Зачем я все это делаю? – в который раз спрашивала она себя. – Почему мою жизнь определяют другие люди?»

– А вот и наш лучший друг! – крикнула ее мать, вскочив и лучисто улыбаясь.

Пелагея обернулась и тут же испуганно уткнулась в пустую тарелку. Уверенной походкой к ним приближался черноволосый усатый мужчина лет шестидесяти, с тонкими ногами и руками, заросшими черными волосами. Он был в черных шортах, черной футболке, черных сланцах, имел внимательный взгляд и поблескивающие очки. По запаху табака она догадалась, что он рядом. Старик положил черную руку с золотым перстнем на белое голое плечо Пелагеи, прижал ее к своему костлявому бедру и поцеловал в скулу.

Это был Арес Велиалиди, давнишний любовник Недоумовой. Если в отпуск ехал Федор, то черный грек не появлялся, если же Федора держали дела, то генерал Велиалиди материализовывался из ниоткуда на пару часов и так же таинственно исчезал. Медузов, как часто бывает с теоретизирующими людьми, видел несуществующих рептилоидов, но не видел, что действительно происходит прямо перед его носом.

Отмахнувшись кивком головы от приветственных объятий Эриды Марковны, Велиалиди сильнее сжал Пелагею и уставился черными блестящими глазами на ее красивое тело. Она прикрыла рукой глубокий вырез платья и уставилась на танцовщицу. Ей было так страшно, что звуки гитары и бубна пропали. Казалось, итальянка танцует в тишине. Пелагея боялась и ненавидела черненького маленького Велиалиди, своими тонкими ножками и ручками похожего на паука, но не имела решимости противостоять ему.

Арес Велиалиди был злым и жестоким человеком. Понятие «государственный интерес» стояло в его иерархии ценностей во сто крат выше понятия «права человека». Имея благую цель охранять государственный интерес, он ломал кости демонстрантам, фабриковал дела неугодным и мог выбить глаз за неверный взгляд. В его маленьком костлявом теле содержалась бешеная энергетика, наводящая ужас на людей. Он был дьяволом в обличье человека, даже Недоумова прислуживала ему. Был только один человек в его окружении, который не боялся черного грека, – отец Федора. Матвей Ребров имел противоположное мнение на будущее страны, схватывался с Аресом Велиалиди по каждому пункту и удивительным образом дружил с ним со времен молодости.

Недоумова, испуганно и растерянно глядя на Ареса Велиалиди, увела Иннокентия. Усевшись на зеленый шезлонг, она принялась громко надувать желтый круг с уточкой, а внуку поручила надуть крылышки-нарукавники.

Арес подвинул себе стул и, не обращая ни на кого внимания, уселся рядом с Пелагеей. Облокотившись на стол, он заглянул в красивые серые глаза Пелагеи и взял ее за безжизненную тонкую руку.

– Выходи за меня замуж! – сказал он. – Не даст тебе мать вернуться к Федору.

Пелагея расширенными глазами посмотрела на маму. Недоумова сделала вид, что не слышала, Пелагея перевела взгляд на отца. Дэв громко спорил с официантами: он говорил на русском, они – на английском, итальянском, французском и немецком, но все безуспешно.

– Что же ты думала, Пелагея, – сказал Арес, улыбаясь одними губами, – украдешь у Федора сына и я оставлю это просто так? Ничто в нашем мире не остается безнаказанным. – Он блеющим голосом загоготал, дохнув на нее запахом табака. – Да-да, Пелагея! Не хочешь Федора, так будешь со мной.

– Ни за что! – она вырвала свою руку.

– И чем вам Федор не понравился? – продолжал Велиалиди. – Сын достойного человека. Если вы не знали, я уважаю Матвея Реброва, пусть этот демократишка мой злейший враг во взглядах. Воспитав Иннокентия, я отдам ему старый должок. – Он взъерошил ее светлые длинные волосы. – Что стесняешься, Пелагея? Ты будешь со мной, не сегодня, так завтра. Ты сама придешь ко мне, и знаешь почему? – Он ногтем больно дернул ее волос. – Твои родители умрут. Иннокентий бросит тебя с подзаборной шлюхой. Ты начнешь выть от одиночества. А когда человек одинок, ему в голову приходят странные мысли…

Грек вновь блеющим голосом загоготал, вытащил сигару, поджег ее и напустил на Пелагею дыма. Пелагея вскрикнула. Ей показалось, что он воспламенил сигару молнией из пальца.

65

Велиалиди, оставив Пелагею с сильно бьющимся сердцем, ушел в бар. Прошло полчаса. Пелагея немного успокоилась и вдруг почувствовала тревогу. Она поглядела на мать. Эрида Марковна, крепко держа Иннокентия за руку и расталкивая острыми локотками танцующих, пошла к голубому бассейну. Пелагея, комкая тонкими пальцами салфетку, с непонятной тревогой наблюдала за ними. Она всегда переживала, что ее маленького светловолосого Иннокентия собьет автомобиль, украдут преступники, побьют хулиганы или укусит собака, и была готова сорваться и разорвать обидчиков. Но сейчас поводов для беспокойства не было, сын шел не в опасное море с острыми валунами, фиолетовыми ежами, пучеглазыми рыбами и холодными глубинами, а всего лишь в бассейн. Надувной желтый круг с рожицей улыбчивой уточки скрипел на его бедрах, локти были обложены пухлыми нарукавничками, а за руку цепко держала бабушка. Терраса была плоской и сухой. И все же непонятная тревога заставила Пелагею вскочить с места в страшном беспокойстве.

Вдруг прямо на ее глазах Иннокентий споткнулся и животом шлепнулся на террасу. Съехавшая на бедра уточка помешала ему выставить ногу, Недоумова помешала ему выставить руку, другую руку передавил дутый нарукавник. Шлепнувшись на террасу, Иннокентий головой ударился о кафельный порожек бассейна и остался лежать неподвижно.

Пелагея, побледнев, подбежала к сыну. Лицо его было в крови. Недоумова визжала, разглядывая кровь мальчика на своих руках. Пелагея унесла Иннокентия в номер, где Недоумова долго поливала его рассеченный лоб настойкой сельдерея и читала заклинания. Через некоторое время Иннокентий пошевелился и открыл глаза. Несмотря на настойку сельдерея и заклинания, все кончилось хорошо, но от этого случая у него остался шрам на лбу.

Пелагея с Эридой Марковной возились с Иннокентием, а Дэв Медузов и Арес Велиалиди вернулись на террасу и заказали по чашке американо. Европейцы, узнав, что с мальчишкой все нормально, вновь громко заговорили. Праздник жизни продолжился. «Пам-па-пам-па-пам-па» – звучала тарантелла. Танцующая итальянка была бесподобно красива и грациозна. На ветру качались фонари. Пахло морем. Шумел и пенился прибой. Велиалиди, переплетя ноги, курил погарскую сигару и смотрел на сцену.

Неожиданно к итальянкам подошел молодой русский в белом костюме и, улыбаясь, попросился выступить. Раскрасневшиеся девушки прекратили играть, с любопытством глядя на красивого светловолосого русского. Отдыхающие в ресторане напряглись и притихли. Танцовщица, еще не успокоив дыхание, кивнула и села на край сцены. Мужчина подошел к белому фортепиано.

– Не дай бог встретить русского за границей, – сказал Медузов бархатным голосом.

Арес курил сигару и рассматривал белые катерки, раскиданные по всему морю до дымчатой нити горизонта.

– Заткнись, Дэв, – ответил Велиалиди, стряхивая пепел сигары в кружевную пепельницу. – Только болтаешь, а пользы ноль. – Арес велел официанту принести еще кофе и продолжил. – Хочешь изменений? Подойди и дай парню в глаз. Хочешь поныть – заткнись и не мучай мои уши.

– А вы, Арес, только и умеете дать в глаз. А потом говорят про русских за границей.

Арес загоготал и оглядел террасу, полную иностранцев.

– Пусть поет. – сказал Велиалиди. – Мир ненавидит нашу страну, так и мы будем ненавидеть мир.

Кругом враги, Дэв. Кругом – враги!

Молодой русский поклонился и улыбнулся всем, сел за белое фортепиано и начал играть Imagine Джона Леннона. В полной тишине, прерываемой звуками прибоя, аккорды фортепиано звучали чисто и красиво, музыка разносилась по всему побережью. Старик корсиканец отставил бокал с вином и посмотрел вниз. На скамейках набережной замолчали. А когда молодой русский запел, все ахнули – похоже, мужчина был профессиональным певцом. Неловкость забылась. Красивые итальянки заулыбались. Глаза туристов за столами блестели в восхищении. Фонарики перестали болтаться, пламя свечей замерло.

Русский, словами великого битла, предлагал вообразить, что нет ни рая, ни ада и все люди живут одним днем, предлагал вообразить, что нет стран и религий и не за что умирать и убивать, предлагал вообразить, что все живут в мире.

– Эй, хватит там петь! – проворчал Медузов негромко, чтоб никто не услышал.

Он не понимал английского. Русский, раскачиваясь, продолжал петь.

 
You may say I’m a dreamer
But I’m not the only one
I hope some day you’ll join us
And the world will be as one…
 

Раздались аплодисменты, певец, улыбаясь, поклонился и ушел гулять по набережной с красивой танцовщицей-итальянкой. Оказалось, он обо всем договорился заранее. Послышалась тарантелла, люди вышли танцевать. «Пам-па-пам-па-пам-па». Мир менялся – все это чувствовали. Приходило новое время, время молодых здоровых людей.

За столик Ареса Велиалиди подсела стройная чернобровая девушка в красном платье и изящной шляпе, с белым отворотом спереди. Он думал – француженка, но она заговорила по-русски и была русская, уехавшая из Екатеринбурга в Австралию. Велиалиди зажег свечу. Вокруг стола в черноте ночи высветились их лица и блестящие глаза.

Девушка расспрашивала о России. Она красиво улыбалась с ямочками, красиво натягивала верхнюю губу, когда улыбалась, и влюбленно смотрела на Велиалиди, умевшего нравиться женщинам. Принесли бутылку вина и разлили по бокалам. Арес, разглаживая блестящие усы, весело шутил, они пили красное вино, смеялись, и так разговор дошел до главного вопроса, интересовавшего Ареса Велиалиди.

– Зачем ты уехала? – спросил он. – Ведь ты несчастна. Может, у нас не все хорошо, но мы свои люди. А там наши исконные враги – кенгуру. Ты бы знала, сколько людей растоптали кенгуру!

Арес улыбнулся и поднял прищепку, отлетевшую от скатерти.

– Да у вас, у русских, коллективное помрачение: искать врагов! – в тон ему ответила девушка, глядя черными блестящими глазами на то, как Арес прицепляет красную скатерть. – Дай вам волю, вы и кенгуру во врага превратите, а они такие милые! – Она улыбнулась. – Да что мы о кенгуру, посмотрите вокруг – здесь нет ни одного врага. Ну правда! Разве могут быть люди врагами?

Велиалиди снисходительно улыбнулся юности девушки и промолчал, а девушка сделала серьезное лицо и уставилась на желтый огонек свечи.

– А я… – она задумалась. – Может, я буду несчастлива, может, счастлива, не знаю, – сказала девушка. – Может, я поживу в одном месте и перееду в другое. Я лишь хочу счастья своим детям. Лучше России для меня страны нет, но я хочу вырастить детей свободными жителями мира. Я хочу, чтоб мои дети уважали мнение других людей, чтоб они не рушили, а строили, чтоб разучились ненавидеть и умели вести диалог, чтоб свободно путешествовали по миру. Я хочу, чтобы мои дети видели не границы, а горизонты! Увы, я хочу вырастить их с другой культурой мышления. Можете убить меня за это, – она улыбнулась, натянув верхнюю губу, – но я вижу в этом будущее.

– Вы прекрасны! – сказал Велиалиди, внутренне не соглашаясь ни с одним ее словом. – Можно вас пригласить на танец?

Заиграло аргентинское танго, и Арес Велиалиди, славившийся больше галантностью, чем умением танцевать, вывел красивую девушку в центр. Несколько пар, уже начавших танец, улыбнулись им. Дэв пил вино, замерзал, ворчал на весь мир, пока в свете каменной лестницы не появилась его жена в греческой тунике. За ней весело скакал Иннокентий с наклеенным на лоб листом подорожника и шла высокая Пелагея, одетая в вечернее черное платье и с алмазной диадемой в светлых волосах.

Весь вечер они танцевали. Дэв с Эридой Марковной, Пелагея со счастливым Челентано, а Велиалиди с той девушкой из России. Иннокентий же играл в детском уголке с маленькими красивыми итальянками. Наутро они улетели в Москву.

66

Как в той басне Крылова про стрекозу и муравья, пока Пелагея загорала на Капри, Федор вовсю работал, но если муравей был честным трудягой, то Федор искал в работе спасение от одиночества. Странно было видеть человека одиноким в Москве, но такова правда двадцать первого века: надежней всего можно умереть от одиночества в многомиллионных мегаполисах.

Однажды в Нью-Йорке, еще с Пелагеей, Федор слышал, как звучит одиночество, но не думал, что это случится с ним. Они ждали поезда в метро на пересечении Сорок второй и Пятой, что выходит на Bryant Park и Public Library, и увидели саксофониста, который безумно бегал по лестницам и просто вопил в свой инструмент. Получалось нечто похожее на жуткие вопли слонов.

Федор тоже бежал без оглядки, разве что не вопил, только бы не остаться наедине с собой и мыслями. Телевизор не помогал – от новых русских сериалов ему хотелось застрелиться. Пиво в ирландском пабе не помогало – он не умел пить мало, а если пил много, то потом противно болела голова. Друзья помочь не могли, у счастливчиков были семьи, да и не могли друзья заменить жену с сыном. Оставались две надежные штуки для забвения – работа и спорт.

Федор открывал глаза в пять утра и бегал в Воронцовском парке. До восьми вечера он работал и ехал тренироваться на велотрек, где старался оставаться как можно дольше, лишь бы дома сразу заснуть и ни о чем не думать. Он принял предложение старого тренера и готовился к Гран-при Москвы. Он принял бы любое предложение, лишь бы в жизни была хоть какая-то цель.

Окружающие отмечали, что характер Федора портится. Он всех достал и всем надоел своей бедой. Замечая его идущим навстречу, знакомые перебегали на другую сторону, сказывались больными, а если рядом была красивая девушка, бросались целоваться. В противном случае Федор ловил кого-то из знакомых и в мельчайших подробностях рассказывал им хронологию своей семейной беды, а потом с мелочной подозрительностью пытался выведать у них, на чьей они стороне. В конце концов однажды Петька закричал, что это все неприлично, никому не интересно и не нужно, что надо подобрать сопли и взять себя в руки, Федор замучил нытьем не один десяток бедных, ни в чем не повинных людей.

Как известно, если долго не открывать дверь на вежливый стук, то в один момент эта дверь может вылететь от удара ноги и больно ударить по голове того, кто не хотел ее открыть.

Не получив согласия на медиацию, Федор решил сменить тактику. Узнав от сочувствующего ему дознавателя Пиргали Рашидова, что Пелагея вернулась с Капри, Федор надумал выкрасть Иннокентия из школы и отвезти на велотрек. Богомолов и Мягков, чувствуя небольшие моральные страдания от того, что бросили друга, неожиданно согласились ему помочь, а заодно показать своим собственным детям настоящую тренировку в школе олимпийского резерва.

67

Утро двенадцатого октября в Москве выдалось холодным и ясным. Петр Богомолов, в черном кожаном плаще до пят, похожий на Феликса Дзержинского, и Федор, в коричневом пальто из шерсти альпака с меховым воротником, стояли у забора школы и выдыхали облачка пара. Федор, прислонившись лицом к холодным квадратным прутьям, наблюдал, как толстый сын с пластырем на лбу и в адидасовском синем костюме стоит на воротах, а одноклассники гоняют мяч. Петр следил глазами за мячом и пыхтел изогнутой трубкой из сицилийского бриара.

Сзади подошел Илья Мягков. Друзья, обернувшись и увидев рыжую красавицу Киру в длинном элегантном пальто и тонких дорогих очках, промолчали и выразительно посмотрели на Илью. Прийти на ответственное дело с женой было верхом безрассудства. «Лучше б папу своего привел!» – подумал Федор.

Кира, холодно поздоровавшись за руку с Федором, заверила, что по своим соображениям не сообщила о плане кражи мальчика ни Немезиде Кизулиной, ни Пелагее. Эти ее соображения скоро стали ясны, а пока она пристроилась рядом и наблюдала игру. Кира уже была известным в Москве адвокатом, пахла дорогими духами, но веснушчатым лицом, огоньком в красивых голубых глазах она напоминала все ту же рыжую высокую студентку, бегавшую с учебниками по университету. Мягков, в изящном писательском пиджаке с заплатками и писательском жабо, боялся подходить к друзьям и уныло пинал камешки на дворовой дороге.

– Федя, – мрачно сказал Богомолов, выдыхая кольцо пряного дыма. – Они не должны были возбуждать уголовное дело. Откуда вред здоровью средней тяжести? Разве было длительное расстройство?

– Сделай себе харакири, – ответил Федор.

– Да ладно тебе дуться! Дадут три года условно.

– Кто сказал, что я дуюсь? Я тебя ненавижу, – сказал Федор. – А три года – ни условно, ни реально – не относятся к списку вещей, от которых я испытываю экстаз.

Федор, услышав шум, обернулся. Маленький Ваня Богомолов царапал ногтем фару вздыбленного на бордюр «гелендвагена». Рядом с ним рыженькая тонкая Анж выделывала ножкой и ручкой красивые па, невольно привлекая внимание своей грациозностью. Девочке хотелось заинтересовать коренастого черненького Ваню, но тот, раз глянув, отвернулся с нахмуренным лицом. Мальчик учился в Императорской школе, дружил с потомственным дворянином Аничковым и в невесты уже выбрал купчиху Чукмалдину.

– Федор, как вас угораздило попасть в эту школу? – перебила Кира его мысли.

Рыжая Кира обернулась и с напряженным лицом будущей тещи оглядывала маленького нахала Богомолова, не обращавшего внимания на ее красавицу дочь. Вопрос же Киры объяснялся просто: школа Иннокентия считалась худшей из худших. Чего стоила учительница математики Изабелла Недотрогова. Белла не только не могла разобрать, в какую сторону открывается дверь в магазине, но однажды шепотом спросила: «Федя, объясни мне, я не понимаю одной задачи. Как может килограмм ваты быть равным килограмму железа? Это же нонсенс! Вата же легкая!» Несчастные ученики Изабеллы могли надеяться на то, что после школы будут разве что подметать полы в университете.

Федор, любуясь танцевальной пластикой Анж, коротко рассказал Кире, как все вышло со школой. Они сидели на кухне с Медузовым. Федор поделился желанием устроить сына в одну из гимназий. Медузов, выжимая пакетик чая ложкой, бархатным вдумчивым голосом рассказал об известном человеке из власти, называя его по своей привычке уменьшительно-ласкательным именем. Медузов вел с ним, как он говорил, нефтяную тему и мог, не вставая с дивана, решить любой вопрос. «Иннокентий будет в этой гимназии!» – пообещал он. Федор, пожав плечами, поверил.

– Я ничего не обещал! – с вызовом заявил Меду-зов, когда все сроки истекли. – А ты? Ты куда глядел?

– Не отдавай инициативу странным людям, останешься в дураках, – сказал Федор.

Кира, сняв элегантную перчатку, рассмеялась. Услышав топанье маленьких ног, сопение и крики, они обернулись к полю. Маленький взъерошенный сорванец с дырявым кедом проталкивался через защитников к воротам Иннокентия. Сын дергался на полусогнутых ногах, высматривая мяч, и часто моргал. Мальчишка коряво пнул мяч, и тот, чиркая по зернистому асфальту, залетел между ног Иннокентия в ворота.

Одноклассники встали полукругом и начали кричать на сына Федора. Один, под громкий хохот всех, изобразил округленными руками толстяка. Иннокентий молчал, сцепив толстые пальцы под круглым животом и глядел вниз.

– Что ты глаза закрыл? Надо было выходить.

– Ты же обещал стоять стеной.

– Я ничего не обещал! – закричал с вызовом Иннокентий. – А ты? Ты куда глядел?

Кира с теплой улыбкой посмотрела на Федора, и он ясно понял, что подруга Пелагеи пришла не вредить, а помогать. Иннокентий бросил мяч, развернулся и убежал с поля. Встав у окрашенного белой известкой дерева, он приподнял прямой нос и неуверенно огляделся. Не заметив отца, он сел на корточки и спрятал светлые волосы в пухлых ладошках. Федор решительно открыл калитку и по асфальтовой дорожке, запорошенной желтыми листьями, подбежал к сыну.

– Иннокентий! – тихо сказал он, озираясь по сторонам. – Бежим!

Мальчик, увидев через пальцы отца, бросился к нему с лучистыми глазами и крепко обнял. Федор легко убедил Иннокентия сбежать на велоспорт и короткими шажками, медленно, увел к калитке, часто оборачиваясь и помахивая рукой усатому охраннику в окне первого этажа. «Это мой папа! – кричал Иннокентий своим одноклассникам, обнимая Федора. – Он гонщик на треке! Он очень сильный!» Федор спрятал живот, раздул грудь и сделал героическое лицо. Он уже открыл скрипучую решетку и выдохнул, как вдруг услышал запыхавшийся резкий голос Изабеллы Недотроговой.

– Школьник никуда не пойдет!

Федор быстро обернулся. Недотрогова, как оказалось, заметила диверсию из окна учительской на пятом этаже и пробежала стометровку не хуже физрука. Белла уперла сжатые кулаки в бока, по-гусиному вытянула вперед голову и разве что не шипела. Красивые близорукие глаза, огромные за линзами, были похожи на глаза черепахи из мультфильма.