Текст книги "Крылатые качели"

129

Олимпиада Макаровна убедительно выступила за оставление с матерью, Карл Зигмундович хорошо выступил за отца, слово дали Федору. Он отставил стул и встал. Федор чувствовал усталость после вчерашней гонки и еле передвигал ноги, но сознание его было как никогда свежим. Пелагея, закусив губу, улыбалась. Он неторопливо открутил крышечку бутылки и налил в одноразовый стаканчик воды. Ариадна Сумарокова все это время поправляла предметы на столе, и теперь ручка, телефон и стопки разных бумаг лежали в ряд, идеальным порядком. Закончив, она выставила полные белые руки параллельно стопкам бумаги и взглянула на Федора красивыми зелеными глазами.

– Давайте забудем на время об этом суде и представим, что каждый из нас Иннокентий! – сказал Федор, оглядывая зал.

Множество блестящих глаз смотрело на него – кто с иронией, кто с жалостью, кто с ненавистью, кто с пониманием. Судья опиралась подбородком на скрепленные замком тонкие пальцы и спокойно разглядывала Федора.

– Просто подумаем каждый о своем будущем, о будущем своих семей, страны и мира. Ведь по большому счету мы все в этом мире – дети. Мы каждый день учимся жить. Только дети ходят школу, а мы – на работу. Только дети не принимают решений о своем будущем, а мы – принимаем.

Послышались смешки. Федор отпил из стаканчика и весело переглянулся с психиатром. Тот поощрительно кивал.

– Не знаю, как вы, а я бы хотел иметь выбор, кем вырасти, – сказал он громко. – Я бы не хотел, чтоб правильное мнение узурпировала одна партия. Я б не хотел, чтоб меня учили ненавидеть людей и целые страны. Я бы не хотел, чтоб мне лгали, пусть даже ради самых благих целей. – Федор по привычке начал ходить по залу. – Мир изменился. Границы стерлись. Врагов больше нет. – Он светлым взглядом вновь обвел зал. – Люди хотят одного – спокойно жить, путешествовать и быть счастливыми. Разве «все плохо», как говорят некоторые? Нет! Люди учатся и становятся умнее. Люди работают и достигают успеха. Люди научились спорить без эмоций. Жить стало лучше!

Федор некоторое время молчал, слушая, как у практикантки звонит телефон. Пока она судорожно копалась в сумочке, он оглядывал иронично-веселые лица журналистов. Взгляд его привлекла красивая ведущая с федерального канала – она понимающе улыбалась.

– Этот процесс не против Пелагеи! – улыбнувшись в ответ, он вернулся к столу и перевел взгляд в красивые серые глаза жены. – Пелагея будет иметь возможность видеть сына каждый день и может вернуться ко мне в любой момент. – Федор сделал глоток и, держа стаканчик в руке, посмотрел на горшки с цветами. Утреннее солнце наполняло листья герани изумрудным свечением. – Этот процесс против старого, отжившего и замкнутого, как та дремучая деревня старообрядцев. Против тех, кто не повзрослел и ничему не научился. Против бездельников и болтунов. Против тех, кто рубит сук под собой и грабит сам себя. Против бескультурья и хамства. Против глупости. Против права силы, в чем бы эта сила ни проявлялась! – Он обвел взглядом зал. – Поймите, мы не можем обманывать тех, кто доверился нам. Государство не может обманывать своих граждан, а граждане – своих детей. Наши дети имеют право вырасти достойными людьми.

Здание суда затряслось от проехавшего трамвайчика. Федор, расставив ноги, долго смотрел в окно. Солнце сияло на синем-пресинем небе. Изольда Исааковна, подперев голову рукой, наблюдала за Федором, иногда переглядываясь с психиатром.

– Я отец мальчика, – сказал он, задержав взгляд в окуляре квадратной видеокамеры. – Может, я не лучший отец, но и не худший. Я окончил Московский университет. Я неплохой велогонщик. В карьере я звезд не хватал, но много работаю и довольно успешен. Да, может, я не столь идеальный отец, каким описывал его чертов Эрих Фромм. Я не покоряю моря и не взбираюсь на вершины. Я бываю эмоциональным, несдержанным и глупым. Но я буду пытаться стать лучше. – Он встал перед столом судьи и прямо посмотрел на нее. – И сыну сейчас я нужен. Просто поддержите меня. Скажите, что я прав. Я сам нуждаюсь в вашей помощи.

Федор сел на свое место и уставился напряженным взглядом на Ариадну Сумарокову. Адвокат Пелагеи, взбив полными руками пышные черные волосы, встала. Послышались щелчки фотоаппаратов. Некоторое время она молчала, переглядываясь с Пелагеей, словно сомневаясь, говорить или нет.

– Все это звучит правильно, – наконец сказала она, оглядев зал красивыми блестящими глазами. – Но, какими бы странными ни были родители Пелагеи, мы не можем разъединить сына с матерью!

В зал заглянул специалист из канцелярии и сразу скрылся.

– Дело в том, что природа заложила не в отца, а в мать абсолютную преданность своему ребенку, – продолжала Ариадна после небольшой паузы. – Отец может бросить своего ребенка, мать – никогда. Да, Федор сейчас на коне, для него это соревнование, но разве он знает, что такое каждый день быть с ребенком? – Она прошлась по залу, оставляя на линолеуме вмятины от высоких каблуков. – Ничего такого он не знает и даже представить не может.

Федор хотел возразить, но говорить уже было нельзя, и он только громко кашлянул.

– Отец говорит нам, что будет давать сына матери, – сказала она, встав спиной к светлому окну. – А если нет? Если, следуя своему уму, он посчитает влияние Пелагеи вредным и лишит ее сына? Такого исключать нельзя.

Ариадна Сумарокова, подтянув блузку на плечах, подошла к столу судьи и прямо посмотрела на нее.

– Я скажу, что будет, если мальчик останется с отцом! – произнесла она, возвысив голос. – Он никогда не будет счастлив. Он будет умным, сильным, великим. Он будет рассекать моря, взбираться на вершины, переезжать из страны в страну. Но без любви матери он будет страшно одинок и глубоко несчастен. Мать не просто так самое святое существо для ребенка. Для отца ребенок – очередной проект, а для матери – вся жизнь. Ребенок покажется отцу толстым, глупым, некрасивым, и он бросит его, а мать – никогда. Ребенок сядет в тюрьму и отец бросит его, а мать – никогда. Как бы нам ни были симпатичны идеи Федора, мы должны оставить Иннокентия с Пелагеей.

Ариадна села и уставилась на Федора. Изольда Исааковна, подхватив мантию, черным вороном метнулась в совещательную комнату.

130

Судья не стала устраивать революцию – Иннокентий был оставлен жить с матерью, а Федору был дан график встреч. Также ему давалось право по согласованию с Пелагеей воспитывать сына как он захочет. «Какое мудрое решение, – сошлась во мнении общественность. – Неугомонному отцу дано все необходимое».

Общественность ошибалась – решение ничего не дало Федору. Политика Эриды Марковны не давать Иннокентия не изменилась и поощрялась бездействием приставов. Водить сына на велоспорт он тоже не мог: Пелагея прислала ему официальный письменный отказ, и на этом воспитание неугомонным отцом сына было сведено на нет. Кроме того, уходило самое драгоценное в воспитании ребенка – время. Сын постепенно взрослел и перенимал взгляды Недоумовой. Однажды он и сам отказался идти с Федором гулять. Федор со всем этим был категорически не согласен и начал процедуры обжалования. Он проиграл апелляцию, кассацию и подал надзорную жалобу в Верховный суд.

Тем временем зима отступала. Морозы кончились, снег растаял и только в темных лесочках кое-где прятался под черной грязью. Из влажной, по-весеннему пахнущей земли протолкнулись стройные росточки. От сильного низкого ветра, метущего с дорог пыль, молодая поросль дрожала и пригибалась. В воздухе мельчили зеленые бабочки. Девушки в невесомых платьях улыбались юношам, целовались, приподнявшись на носки, и весело болтали. Федор, глядя на чужое счастье, и сам становился счастливым, улыбчивым, обаятельным, веселым, но позже, заходя в пустую квартиру, чувствовал, как мрачные мысли вновь душили его. Он ложился на диван, подкладывая под голову руки, и смотрел в трещинку на потолке.

Верховный суд отказался рассматривать надзорную жалобу Федора. По юридическим правилам, один из судей Верховного суда еще на этапе передачи дела на рассмотрение должен был определить, стоило или нет большим людям из президиума тратить время на вопрос Федора. Судья веских причин не нашел.

Через несколько дней после получения определения Федор сидел в своем кабинете, качаясь в дорогом кресле, смотрел в панорамное окно на Москву и размышлял. В одной руке он держал много раз перечитанную им бумагу из Верховного российского суда. «Все, что я должен был сделать, я сделал, и больше я сделать не могу! – подумал он, барабаня пальцами по дубовому столу. – И что дальше?»

131

Тридцатого апреля две тысячи четырнадцатого года Федор заехал попрощаться к Серафимову. Старик кормил белую мышку, купленную взамен умершей, они пили кофе, много говорили и крепко обнялись на прощанье.

Выйдя из здания, Федор мельком взглянул в серое небо и подошел к скверу. На том месте, где восемь месяцев назад он просил у Эриды Марковны сына на велозаезд, играли другие дети. Студенты, рассевшись по скамеечкам, пили вино и травили анекдоты. На голове бронзового Баумана грелся нахохлившийся голубь. Холодный ветер качал верхушки белых берез.

Федор уезжал из страны. От скорых изменений он впервые за долгое время чувствовал душевный подъем и бредил дорогами, уходящими за горизонт. «Земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу![39]39
  Данте. «Божественная комедия». 53 9


[Закрыть] – подумал он, затягивая молнию на харлеевском комбинезоне. – К черту! Хотят быть нищими – пусть, а я полечу к звездам!»

Рядом ждал мотоцикл с навешанными по бокам дорожными сумками. Федор с наслаждением уселся в седло, сбил подножку и завел двигатель. Голуби в сквере разлетелись от бешеного рева.

Вдруг его тронули за плечо. Обернувшись, он увидел отца и улыбнулся.

– Привет, пап! – сказал Федор обрадованно. – Но мы вроде все обговорили?

– Не беда, обговорим еще, – ответил, улыбаясь в ответ, отец.

Федор заглушил мотор и с грустью обнял отца. Отец сильно сдал в последнее время. Он сгорбился и ходил с тростью. Голова его дрожала. Он выглядел усталым и немощным стариком. Похоже, отец просто заставлял себя двигаться и говорить.

Федор вспомнил их вчерашнюю прощальную встречу в Переделкино. Мама, переживая за сына, молчала, отец был против, а Федор твердо стоял на своем. «Пап! – говорил он спокойно. – Диалог с Недоумовой невозможен – старая больная женщина понимает только язык революций. Я против революций, поэтому уезжаю туда, где люди знают правила, умеют цивилизованно общаться и защищены своим государством от дикарей».

Они медленно пошли по тихой улице в сторону Богоявленского собора.

– В жизни не всегда будет так, как хочешь ты, – сказал отец, взяв Федора под руку. – Понимаю, тебя раздавили и обидели, но разве ты можешь предать сына?

– О, опять ты об этом, – сказал Федор. – Я даже не могу его видеть, как не предать?

– Напросись, приползи на коленях…

Федор усмехнулся и покачал головой. Они подошли к чугунной калитке Богоявленского собора, где сидели нищие. Федор вдруг заметил над пристройками собора летящего черного ворона. Широкими взмахами крыльев черный ворон поднимал себя все выше, зорко вглядываясь по сторонам. Он перелетел золотые кресты Богоявленского собора и превратился в маленькую точку на сером небе. Федор завистливо посмотрел ему вслед.

– Учти, я не прошу тебя забыть свои убеждения, – продолжал отец, положив нищему купюру. – Терпеливо, смиренно, вежливо двигайся к своей цели. Говори свое мнение, аргументируй, убеждай. Пусть перед тобой будет дьявол, ты обязан сохранять диалог. Просто представь, что дьявол – не твой враг, а человек с другим мнением.

Начался дождь. Федор с отцом забежали в Богоявленский собор. Внутри было тепло, тихо и торжественно. Горели свечи, пахло воском. Федор прислонился спиной к колонне и некоторое время просто осматривал полутемный зал с золотистыми ликами. Отец, опираясь на трость, платком стирал испарину со лба.

– Пап, как можно быть таким мягким? – спросил Федор. – Они же преступники.

Матвей Ребров сложил платок и осторожно спрятал в карман плаща.

– Правда одна: когда ты умрешь, тебе не должно быть стыдно за свою жизнь, – ответил он, повернувшись к Федору. – Даже преступники достойны милосердия, а твое дело – не судить, а делать то, что ты должен. Смирись и прими свою судьбу. – Отец подошел ближе и продолжал уже тише: – Пойми, ты можешь умереть несчастным, можешь счастливым. Тебе решать, сын!

– Умом я тебя понимаю, папа, но я не справлюсь столько лет жить с…

– Знаешь, что такое Бог? – сказал вдруг отец.

Федор удивленно посмотрел на отца, освещенного желтым светом свечей. Отец умиленно и просто смотрел на него ясными синими глазами. Федор притих, почувствовав странное светлое успокоение, словно отец содержал в своей душе нечто святое и благодатное.

– Если мерить только умом, то можно ужаснуться от несовершенства, – продолжал, светло улыбаясь, отец. – Если мерить только чувствами, то можно почувствовать ненависть от несправедливости. Только одно может сделать тебя абсолютно счастливым – любовь. Как только ты полюбишь этот мир, – не важно, дождь будет или снежная буря, – ты выбежишь на улицу и начнешь петь и танцевать. Ты поймешь, что вокруг не враги, а такие же живые люди, как ты. Что эти люди тоже мечтают, переживают, допускают ошибки, нуждаются в поддержке, любят своих близких и хотят только одного – быть счастливыми. Бог есть любовь.

Федор почувствовал в себе огромную духовную силу. Он выбежал из собора, сел на мотоцикл и помчался, не замечая ливня, к своей семье.

132

Прошло много лет. Иннокентий, суровый высокий мужчина со светлыми волосами и красивыми серыми глазами, улыбнулся в камеру и защелкнул зеркальный шлем. Он знал, что старики родители смотрят трансляцию со счастливыми и встревоженными лицами.

– Поехали! – крикнул он.

Взревели моторы. Космический корабль, быстро набирая скорость, полетел к звездам. В одном из отсеков корабля была спрятана банка с прахом любимой бабушки Иннокентия – Эриды Марковны. Странный отец попросил развеять ее прах в самой далекой галактике.