Текст книги "Крылатые качели"

50

Изабелла подвинула Пелагее чай и успокоила ее. Эрида Марковна принесла спагетти. Они поели. Посмотрели телевизор. Изабелла начала рассказывать о своих учениках, об их делах в школе, как вдруг из спальни в прихожую прошествовал полностью одетый Иннокентий. За спиной его был красный ранец, в руке Иннокентий держал телескопический меч Люка Скайуокера из «Звездных войн». Следом, шаркая и пригибаясь, вышел Медузов и сел на диван, как бы говоря своим видом: «От меня ничего не зависит, решайте сами свои вопросы».

Пелагея, поправляя черный халат, прибежала в узкую прихожую.

– Ты куда?

– Как это куда, мам? – Светловолосый Иннокентий сел на обувную банкетку под вешалкой с куртками и, вставив под пятку длинную желтую ложку, деловито натянул ботиночек. – Мне было хорошо в гостях у Изабеллы Арнольдовны, но я иду домой. Я должен спасти своего папу от ведьмы!

Он нажал на кнопочку рукоятки, меч джедая загудел и запылал зеленым цветом. Иннокентий своими серыми красивыми глазами смущенно посмотрел на маму, почесал прямой нос и улыбнулся самодовольной улыбкой. Сын был такой же неуемный, как и отец.

«Боже, как сказать ему!» – ужаснулась Пелагея, не имея сил выговорить, что сын не в гостях у своей учительницы, что это теперь его квартира на всю жизнь и папы в ней больше не будет. Она сказала, что еще рано и папа спит, на что Иннокентий отрезал: «Не усложняй!» и по-мужски крепко обнял ее за тонкую талию.

– А теперь одевайся, мать! – добавил он тоненьким голосочком и потянул за рукав халата. – Дело опасное, а я слишком легкий. Просто держи меня за ранец!

В коридор протиснулась маленькая Эрида Марковна. Она уселась на банкетку и усадила Иннокентия к себе на колено. Развернув его к себе, она буднично и ласково объяснила внуку, что папа ударил его маму и выгнал из дома. «Ты еще маленький, чтобы такое знать, но скажу тебе по секрету, – говорила она, бросая взгляды на зеркало перед собой. – Папа бросил семью ради любовницы!»

Пелагея стиснула себе голову.

Иннокентий посмотрел на Недоумову снисходительно.

– Бабушка, какая же ты глупая старая женщина! – сказал он, поглаживая короткие кудряшки Эриды Марковны, крашенные под теплый блонд. – Мой папа любит мою маму и никогда ее не ударит! – Он схватил старушку за маленький подбородок. – Что такое любовница, я пока не знаю, но одно я знаю определенно: папа никогда не бросит нас!

Бабушка прикусила губу, обнажив верхние зубы, и подняла глаза на дочь. Пелагея покачала головой и посмотрела в гостиную. Изабелла с ее отцом пили чай перед телевизором. Между сатиновыми зелеными шторами виднелось голубое небо.

Пелагея слушала рассказы матери о своем избиении весь вечер и всю ночь. «Ведь не ушла же я просто так? – говорила она себе, похожая на политика, ищущего под результат нужную причину. – Ведь на что-то же я обиделась, только на что? А если и не было ничего, так почему он позволил мне уйти? – размышляла Пелагея. – Может, он меня ударил, и поэтому я ушла? Похоже на то!»

Рассказывая историю Изабелле, она прикасалась к шершавому бинту на затылке, чувствовала шишку и боль и все больше убеждала себя, что стала жертвой домашнего насилия. Да и Эрида Марковна не уставая морочила ей голову этой версией, запрещая читать в телефоне другие. Пелагея от сомнений даже всплакнула на плече верной подруги. Минуты шли. По новостям передавали, что хоккеист Семен Варламов избил свою девушку. Психологические механизмы самосохранения делали истинные воспоминания расплывчатыми и выдумывали новые детали. К моменту, когда Иннокентий оделся спасать папу, Пелагея полностью убедила себя в том, что стала жертвой домашнего насилия над собой.

51

Внезапно раздалось громкое мяуканье. Все вздрогнули, не сразу догадавшись, что так звонит дверной звонок. Пелагея подскочила к окуляру в двери, увидела скругленную оптикой лестничную площадку и своего мужа. Она бросилась открывать железный запор, но, оглянувшись на Недоумову, вспомнила вчерашний разговор.

«Надо потерпеть, дочь! Вернешься сразу – уважать перестанет, ноги вытрет, на шею сядет! – говорила мама, как заправский политагитатор. – Не бери трубку, не встречайся, сына не давай! Ты боишься? В глаза смотри! – Она поднимала подбородок дочери. – Он ничего не может, ты мать. Юридически ты главнее отца! Ты можешь делать все что угодно с мальчиком. Даже можешь сказать, что виноват отец, и все поверят! Пусть он подумает недельку. Поверь мне, старой больной женщине, он приползет, и ты будешь жить королевой!»

Пелагея догадывалась, что мама просто ненавидит Федора, что мама не хочет ее счастья и говорит об отсрочке в надежде, что все изменится к худшему, что мама хочет развести их. У Пелагеи голова шла кругом, а убежденный голос мамы успокаивал, позволял не думать, не чувствовать ответственности. Но Федор Ребров, пережав толстый живот крокодиловым ремнем, стоял за дверью, и можно было обнять его. «Я должна выйти и вернуться домой! – думала Пелагея. – Почему я стою? Счастье вот оно, за дверью!»

– Не открывай! – спокойно сказала Недоумова. – Он же псих!

Пелагея отошла от двери.

– Папа, папа пришел! – закричал Иннокентий и запрыгал с сияющим лицом. – Я же говорил, бабушка! Папа никогда не бросит нас! Открываю, папа! – тонким голосом крикнул сын.

Встав на носочки, он с усилием, издав рык льва и сделав страшное лицо, сдвинул запорную задвижку. Думая, что дверь открыта, он потянул всем весом за ручку, упершись двумя ножками в косяк, но тщетно. Он не знал, что дверь заперта на большой ключ, а ключ сжимает морщинистой рукой в своем кармане бабушка.

Прошло минут двадцать. Приглушенный спокойный голос Федора просил Пелагею выйти, просил дать Иннокентия, спрашивал, что случилось, удивлялся, почему она не выходит. Он несколько раз звонил в дверную мяукалку, но ему никто не открывал.

Изабелла нетерпеливо прохаживалась перед прихожей и поглядывала на подругу. Ей давно нужно было в департамент образования Москвы, но Пелагея отрицательно качала головой. Сама Пелагея вспотела, туже подтягивала халат и смотрела на мать. Та молчала, прижимая внука к себе.

Федор ударил в дверь кулаком. Лицо Эриды Марковны прояснилось, как бы намекая Пелагее на правильность решения не впускать Федора. «Ему двадцать минут без объяснения причин не дают ребенка, конечно, он начнет психовать!» – мысленно возразила ей Пелагея.

В проеме прихожей показался огромный Дэв Меду-зов. Он нервически зевал, потягивался и крупной пятерней приглаживал волосы. Волосы его пышно росли только на пятачке над лбом и, как он ни зачесывал их, выглядели немытыми.

Иннокентий, зажатый в объятиях бабушки словно гусеница в коконе, мог только крутить головой и смотреть с надеждой на маму. Светловолосая, широкоскулая, самая красивая мама кусала большой палец и нерешительно смотрела на бабушку. И хотя голова ее была забинтована, Иннокентий никак не соединял этот факт с действиями папы. Папа и мама были самыми близкими ему людьми, были всем его миром и не могли враждовать. «Похоже, маму тоже заколдовали! – понял он. – Конечно! Злая ведьма заколдовала маму! Надо впустить папу, и все будет как прежде!»

Иннокентию, как и всем детям, казалось, что он избранный, что на него все смотрят, что взрослые ничего не понимают и все события в мире зависят от его действий. Он затрепыхался, задергался в руках Недоумовой, пытаясь спасти папу, но не смог вырваться и заревел в голос. Федор в это время довольно громко застучал в дверь. Иннокентий, не понимая, почему бабушка держит его, и думая только о том, что папа в смертельной опасности, отцепил зеленый меч джедая и ткнул им бабушку. Она, охнув, схватилась за глаз, а он прыгнул к двери и вновь дернул засов, не понимая, как открыть дверь.

– Я сейчас, пап! – закричал он.

Но спасти папу не удалось. Медузов оттащил Иннокентия от двери и отнес в спальню. – Пусти! Пусти меня! – кричал мальчик. – Тебя заколдовали, дедушка!..

52

Федор приблизил глаз к дверному глазку и, ничего не увидев, прижался ухом к холодному металлу двери. «Ненавижу Кийосаки!» – подумал он, дрожащими от волнения ладонями ощущая пупырышки застывшей краски.

– Да открой дверь, Пелагея! – крикнул он и резко стукнул по железу ладонью.

Вдруг он услышал крик сына и понял, что его уносят в спальню. «Мать, конечно, юридически главнее отца, – подумал Федор, – но если над отцом долго издеваться, то ему на это наплевать!» Бешенство захватило Федора. Иннокентий кричал почти так, как в тот первый раз при рождении, когда он с синюшной спинкой, нахохленный, словно маленький Буонапарте, повис перед Федором на руках акушерки. Говорят, не стоит трогать львицу, в гневе она может загрызть стадо буйволов, но мало кто знает, что может лев, если украсть у него львицу и обидеть львенка. В нем проснулось животное. Он вцепился в верхний угол железный двери и погнул его, упершись ногами в стену. Но вскоре он оставил безуспешные попытки взломать дверь, и это спасло Недоумову от больших проблем, а его от тюрьмы. Он в бессилии побелевшим кулаком ударил в дверь. Железо гулко задребезжало. На Федора посыпалась штукатурка.

– Откройте! – закричал он.

– Я же говорила, он псих! – спокойно сказала Недоумова, стоя перед зеркалом. Она раскрыла слезившийся глаз, покрутила им по часовой стрелке и выдохнула, убедившись, что зрения ее не лишили. – Как ему давать ребенка, Пелагея? Как? Пусть успокоится и забирает ребенка.

«Как вы коварны, Эрида Марковна! – подумал он, услышав ее слова. – Когда я спокоен, вы не даете сына, говоря, что я псих. Я становлюсь психом, и вы говорите, что дадите Иннокентия, как только я успокоюсь. Мне повезло, что вы не преподавали мне логику!»

Федор еще раз ударил кулаком по двери, одновременно сухо замечая себе, что это бесполезно и что он сам им дает повод не открыть дверь. «Успокойся. Успокойся. – Он сдавил голову руками и часто задышал. – Просто будь вежлив, как ты умеешь».

Федор подождал, пока пожилой мужчина медленно поднимется по лестнице выше.

– Недоумова, сук… – заорал он неожиданно.

– Скажи-скажи это слово! – певуче пропела Эрида Марковна.

– Молчи, Федор! – крикнула Пелагея. – Только молчи!

Он уже хотел сказать это слово, хотя и знал умом, что обозвать при жене ее маму – преступление из разряда тяжких, как вдруг его озарило, что только две вещи могут сейчас поставить на его жизни крест: правый кулак и его голос. Недолго думая, он засунул правый кулак себе в рот и загоготал, но вырвавшихся демонов не так просто было загнать назад. Не отдавая себе отчета, что делает, Федор отошел к дальней стене, как будто посмотреть, не идет ли кто с верхнего пролета, как бы просто так глянул на запертую дверь. И бросился на нее. Раздался глухой звук. Федор еще и еще раз бросался плечом на дверь, пока не вспомнил, что так он совсем опоздает на работу. Он помчался вниз, перепрыгивая через две ступени, выскочил из подъезда на солнечную улицу и побежал к метро.

53

Как быстро ни бежал Федор, Изабелла бежала в департамент образования быстрее. Не узнавая друг друга, они встали рядом на шумном перроне «Профсоюзной». Ребров опаздывал на встречу с олигархом из списка «Форбс», Недотрогова, всунув руки глубоко в косуху и набычившись, думала, что если сейчас увидит подлеца, ударившего Пелагею, то выцарапает его наглые глаза. От эмоций она быстро надувала щеки, как штангист в рывке, и шумно выдыхала.

Через несколько минут в черном туннеле показался свет поезда, послышался скрежет тормозных колодок. Дунуло холодом и маслом подземки. Пришел состав. Толпа втащила Федора в вагон, животом он уперся в спину усталой девушки, толпа поддавила, потом еще и еще, пока Федор не прижался к девушке, как иной влюбленный не прижимается к своей возлюбленной. Слышался смех развеселившихся пассажиров, йоркширский терьер в клетке тявкнул, и поезд тронулся.

Федор и Белла узнали друг друга.

Он улыбнулся, замечая, что невольно улыбается сильнее нужного, лишь бы расположить к себе. «Спасибо небеса! Белла будет моим посредником и поможет вернуть Пелагею!» – подумал он, вспоминая их отношения. Между ними всегда была симпатия. Он иногда отвлеченно задумывался, какой женой была бы эта молчаливая, резковатая, но точно добрая девушка. Она всегда улыбалась и никогда не жаловалась на судьбу, эта Изабелла.

– Ты? – закричала она на весь вагон своим резким голосом. – Как ты мог ударить женщину? Подонок! Посмотрите на него все! Он ударил женщину!

Этот человек ударил женщину! Подонок!

Недотрогова была той странной женщиной, что в полном автобусе могла по двадцать минут громко обсуждать какой-нибудь пирог в холодильнике, день рождения тети Вали, похороны дяди Геральда и громко спрашивать всех «Сейчас не моя остановка?» (все уже, разумеется, знали, куда и зачем она едет). «Нет», – отвечали ей, скрывая неловкость, какую испытывают все люди, подслушивая такие разговоры.

На Академической пунцовый Федор, вырвав зажатый дверью пиджак, позорно сбежал от безумной Недотроговой и дождался другого поезда. Выйдя на Бауманской, он бегом проскочил торговый центр, обежал по зеленому скверу Богоявленский собор и залетел в адвокатское бюро.

Ровно в назначенное время он вбежал в светлую переговорную, не понимая, почему головы юристов высунулись из-за синих перегородок и за ним наблюдают так, словно видят его в первый раз. За круглым черным столом уже сидели двое. Владелец адвокатского бюро, старик Иван Иванович Серафимов, бесстрастно взглянув на Федора, продолжил расписывать каракули в ежедневнике. Мужчина с лысой яйцеобразной головой, похожий на Эркюля Пуаро, только без усов, пил эспрессо из крошечной белой чашки и стучал визиткой по столу. Шею он обвязал пышным шарфом, на котором возлежали пухлые красные щеки. Одет Пуаро был как преподаватель математики из школы, в черную водолазку и твидовый пиджак, но мог купить, если б захотел, музей Эрмитаж вместе со всеми атлантами, благо он этого не хотел. Его звали Фогель, что с немецкого переводилось как птица.

Федор после стометровки дышал и потел, как больной лихорадкой. Он повесил пиджак на вешалку, оставшись в белой рубашке с мокрым пятном на животе и, незаметно вытерев о брюки блестевшие руки, с трепетом пожал вялую руку Фогеля.

В могущественном маленьком мужчине чувствовалась звериная сила и смертельная опасность. Близость с ним как бы возвышала Федора, вдохновляла пробиться в загадочный мир людей, решавших судьбы мира. Здороваясь, Фогель поднял, не поворачивая головы, внимательные злые глаза на Федора и стал сосредоточенно разглядывать.

– Этот потливый юноша справится? – высоким звонким голосом, как бы все время торопясь, спросил Фогель.

– Безусловно! – Иван Иванович, поправив седые волосы, улыбнулся уголком кривого старческого рта. – А из-за чего он так вспотел, я догадываюсь, но перейдем к делу.

«Почему это он догадывается?» – Федор удивленно посмотрел в глаза шефа.

Начался серьезный разговор. Серафимов по тому немногому, что сообщил ему накануне Федор, ухватил суть всего дела и сам вел переговоры, глядя полузакрытыми, как будто сонными, голубыми глазами на олигарха. Дело было простое. Фогель продал развалины одного советского производства двум братьям из Сибири, не менее опасным, чем сам Фогель. Братья отремонтировали, обновили и запустили завод. Спустя два года коварный олигарх решил отобрать прибыльный завод, ссылаясь на неправильное оформление договора, пусть и составленного, и подписанного им самолично. Опасные сибирские мужики собирались закопать его, но те вопросы Фогель решал сам, а к адвокатам пришел узнать юридические перспективы истребования.

Задачей Серафимова было сохранить важного клиента, но объяснить, что дело он проиграет. Как бы кто ни думал, право не слепая обезьяна, что обложилась пыльными фолиантами мертвых законов и не видит людской хитрости. Право запрещает пользоваться им, если исключительная цель пользования – желание навредить другому. Участники должны пользоваться своими правами добросовестно. Никто не вправе извлекать выгоды из своего недобросовестного поведения. Злоупотребление правом запрещено. Суд, выявив недобросовестность заявителя, обязан отказать ему в защите прав. Реформаторы гражданского права особенно обратили на это внимание в новой редакции Гражданского кодекса.

Федор обтирался носовым платком, думал о семье и отвечал на вопросы шефа невпопад. Вместо того чтобы работать, он вспомнил свою жену, светловолосую стройную красавицу Пелагею, с белой кожей, длинными ногами и мягкими ладошками, и понял, что уже скучает по ней, как и по сыну, мальчику с красивыми серыми глазами и вечно лохматыми волосами.

Федор иногда замечал на себе странные взгляды Серафимова, видел злые глаза Фогеля, но не мог думать ни о чем, кроме своей семьи. «Общество дало матерям исключительное право воспитывать детей, – размышлял он. – Ни один суд не отберет ребенка у матери. И что делает Пелагея? Она не дает Иннокентия его собственному отцу! Добросовестное поведение, слов нет. Хороша жена! Ладно-ладно, – успокаивал он себя. – Во-первых, это все Недоумова придумала. Во-вторых, скоро Пелагея вернется, и все будет как прежде».

Иван Иванович с шумом допил кофе и тыльной стороной ладони постучал снизу подбородка, прибивая обвислую кожу. Переговоры закончились, Фогель ушел.

54

Федор, убедив себя, что все проблемы временны, в самом прекрасном расположении духа направился на встречу с Мягковым в «Темпл Бар». Небо было голубым, солнце желтым. Клерки на скамейках поедали «Биг Маки».

Пройдя хозяйственные пристройки Богоявленского собора, Федор увидел на остановке «Елоховская площадь» Изабеллу Недотрогову. Сложно было не заметить девушку в черных подвязках, шотландском килте и в кожаной косухе с вышитыми красными сердечками. Верная подруга Пелагеи, кокетливо выпятив губы и подняв на носок левую ногу, ждала автобуса. Закрыв пиджаком голову, Федор перебежал дорогу и скоро вошел в ресторан.

Приглаживая волосы перед зеркалом гардеробной, он по очереди набрал номера Пелагеи, Эриды Марковны, Дэва и вновь Пелагеи. Звонки сбрасывали. Но если женщинам простительно так себя вести, то взрослому мужчине никогда. Отец был прав, без работы Медузов сделался странным типом.

«Темпл Бар» был оформлен в стиле викторианской чопорной Англии. В нем были камин, зеленые кресла и библиотека. Федор с Мягковым уселись за прямоугольный стол из дуба и заказали бизнес-ланч. Мягкова опять выгнали из дома. От Федора ушла жена. Оба они, погруженные в свои мысли, молчали.

Федор смотрел клип по телевизору. Красивые люди с красивыми телами бешено танцевали в тесной комнатке с кирпичными стенами. Девушка в красном и парень в черном зажигали, словно жили последний день. Он думал, клип американский, но нет, они пели на русском. Определенно, в мире происходило что-то новое. Границы стирались. Культуры объединялись. Люди сближались. Как можно было воевать? Федор много ездил с Пелагеей и нигде не находил врагов, а видел таких же, как он, людей, желавших одного – жить счастливо. «Зачем воевать, если врагов нет?» – если не думал, то чувствовал Федор. Он видел люберецкого бандита, пытавшегося стать писателем. Видел деревенскую девушку, нашедшую счастье с пьяницей. Видел странного Петьку, мечтавшего стать заместителем прокурора. Зачем было воевать, если можно было танцевать? Федор вспомнил, как Эрида Марковна раз опьянела от наперстка вина и танцевала с Иннокентием танго, зажав в зубах розу. Даже человек-зло умела зажигать, правда редко. Зачем она воевала с ним? Зачем он воевал с ней?

В телефоне высветилось лицо красивой девушки с блестящими глазами и черными волосами. Секретарь Федора сообщила, что шеф срочно его вызывает. Федор расплатился и быстро ушел.

Поднявшись на второй этаж, Федор вошел в приемную шефа, поздоровался с секретарем, миловидной девушкой, и хотел войти, как вдруг дверь отворилась и показалась большая выпяченная попа в натянутых брюках. Женщина кокетливо наклонила голову к плечу, заканчивая разговор с Серафимовым. Вглядевшись, Федор понял, что это была не женщина, а Стукачев.

– Вы же знаете, я в интересах фирмы, – говорил Стукачев высоким манерным голосом. – Я не могу молчать.

– Знаю, что ты не можешь, – послышался усталый голос Ивана Ивановича.

Стукачев был начальником отдела рисков. Календарь майя, предупреждая о конце света, на самом деле предупреждал о приходе менеджеров по рискам, после которых планета перестанет вертеться. Двадцать первого декабря две тысячи двенадцатого года конец света действительно случился – менеджеры по рискам захватили мир. Они выедали бюджет, убивали инициативы, подрезали крылья тем последним безумцам, что мечтали переплыть Ла-Манш, покорить Гималаи или полететь на Марс. «Не-е-е. Рискованно! Опасно! Смертельно! В конце концов, глупо! – говорили они голосом Стукачева, водя указкой по сложнейшим диаграммам и графикам из миллиарда показателей. – Следуйте нашей модели, и будет счастье». Федор не понимал одного: зачем менеджеры по рискам залезли к юристам, и так людям нервным, тревожным и боязливым без всякой меры?

«Но странное дело, – размышлял на досуге Федор, – менеджеров по рискам все больше, а кризисы случаются все чаще, банки лопаются громче, конец света ближе… Что они вообще делают?»

Стукачев был знаменит выдумкой миллиарда форм отчетности, неуемной жаждой власти и стукачеством. Встретить Стукачева пятящимся большой оттопыренной попой из кабинета шефа всегда значило дурные новости. Федор, считая идеалом будущего любовь ко всему миру, к каждому человеку, к каждой песчинке, когда доходил мыслью до этого человека, признавался, что Стукачев портит ему всю модель. Даже Эриду Марковну он в редкие минуты обожал нанолюбовью, а Стукачева не любил никогда.

Заметив Федора, менеджер по рискам по-лягушачьи улыбнулся и ушел с высоко поднятой головой, стараясь идти по одной линии, крутить задом и болтать поднятой рукой, как в лучших модных домах мира.

Федор на трясущихся ногах вошел в кабинет шефа.

– У меня к вам две новости, – сказал старик Серафимов, указывая рукой на кресло перед собой, а другой заталкивая в клетку к белой мышке зеленый листик. – С какой начать?

Шеф перешел на «вы» и не усадил за круглый стол в углу кабинета.

– Лучше и не начинайте! – ответил Федор.

Серафимов не улыбнулся. Между ними с первого дня установился полушутливый доброжелательный тон, понимаемый и ценимый обоими. Шутки были единственным способом не стать полными занудами в крючкотворном деле, но в этот раз Федор пожалел о шутке.

Первая новость была плохая, а вторая ужасная. Первая – Фогель раскритиковал Федора и отказался от услуг адвокатского бюро. Коротко изложив новость, Иван Иванович не стал углубляться и довольно долго молчал, разглядывая адвоката. Федор под его пристальным полусонным взглядом опустил взгляд на свои ногти, проклиная себя за непрофессионализм. Некоторое время они сидели молча, и сухое молчание шефа было хуже, чем все обвинения.

Выдержав гроссмейстерскую паузу, старик вдруг улыбнулся кривым старческим ртом и в глазах его появилась теплота и веселость. Серафимов никогда не раздражался, и все его недовольства были игрой ума, но вот теплота и веселость всегда были искренними. Судя по блеску глаз, он был гораздо больше обрадован ужасной новостью, чем потерей важного клиента.

– Тебе знаком некто Дэв Медузов? – спросил Серафимов. Располагающим «тыканьем» он обозначил прощение Федора и пересадил за круглый столик у окна, где шеф общался с добрыми друзьями и партнерами. – Ах, это твой тесть! Осторожный гад! – Иван Иванович вдруг начал хохотать. – Не пояснил, не подписал, только переслал. Ох, не люблю я письма без подписи!

– Да что он сделал?

– Как что? Он всему бюро выслал твои сообщения… – Иван Иванович весело улыбнулся. – Думаю ты писал их теще, но по имени ты ее ни разу не назвал.

«Вы не ошибаетесь, я писал теще!» – с ужасом подумал Федор.

Серафимов передал еще теплую распечатку, видно занесенную Стукачевым, и Федор, ероша волосы, начал читать. Выслушав версию Недотроговой о причинах ухода Пелагеи, он совершенно рассвирепел и то плохое слово, что не сказал вслух у двери, написал прямиком Недоумовой. И не раз. В безумии он всерьез надеялся, что от количества оскорблений сердце Эриды Марковны растает и она, сложив руки на груди, скажет: «Дорогой Федор. Милый друг! Я прочла и согласилась с каждым словом. С к-а-ж-д-ы-м! Да-да! Я морочу голову Пелагее. Я с…, я б… и, конечно, большая ж… Спасибо за обратную связь! Я отдам Иннокентия, как только сниму вериги и убью всех демонов, населивших мою душу! Еще раз спасибо! Пиши чаще, больше, интереснее. Я всегда рада! Я счастлива получать твои сообщения! Твоя ласточка, Эрида Марковна Недоумова». Читая свои сообщения, Федор показался себе идиотом.

– Теперь все адвокатское бюро знает, что у тебя синдром Туретта![13]13
  Непроизвольное воспроизведение ругательств. 21 5


[Закрыть] – улыбнулся шеф. – Пойми, Федя, твоя теща – смертельный риск для нашей компании, не хухры-мухры!

«Понятно, почему все на меня так смотрели, – подумал Федор, покраснев как свекла. – Стукачев разослал, грязный койот».

– У меня украли сына и жену! – сказал он вслух. – Мне за шиворот, так сказать, льют расплавленное олово, а я должен вежливо ответить: «Пожалуйста, не капайте, мне спину немножко жжет?» Да моя теща ведьма! У меня дома черепа лягушек висели!

Серафимов, которого сильно позабавили слова Федора, долго смеялся, попросив не обижаться.

– Федор, это все в пользу бедных! – сказал Иван Иванович, вытерев слезы. – Они женщины. А ты мужчина! Если мужчина хочет убить, он убивает, а не пишет матерные сообщения. Это я идиоматически, ты же понимаешь? Нашел, с кем силами мериться! В войне идиотизма ты не победишь идиотов, – шеф поскреб шершавую щеку. – Твоя война здесь, на работе. Мы с тобой не рыбок разводим. Нет! Вычеркни «разводим», Фогель обидится! – Серафимов напряженно думал минуту, глядя на подоконник с цветами, но так и не смог придумать остроумной идиомы, подчеркивающей грандиозность их дел. – В общем, купируй ты этот конфликт! – закончил он, сморщив лицо.

Иванович, крякнув, надел тонкие очки и неловко, слабыми пальцами подтянул большого формата визитницу. «А про черепа лягушек вот что я тебе скажу», – пробормотал он, передав Реброву визитку.

Федор повертел картонный белый прямоугольник. На одной стороне сиял сине-черно-золотой глаз. На другой было написано: «Кассандра. Маг в первом поколении». «Не сказать, чтоб опытная», – подумал он.

– Она немного, так сказать, прибабахнутая, – сказал Серафимов и густо покраснел, увидев насмешливо-шутливое выражение Федора. – Но добрая.

Федор представил, как шеф, крутой человек, бывший заместитель министра юстиции, владелец одной из лучших адвокатских контор Москвы, говорит по телефону с магом в первом поколении и просит вернуть Фогеля.

– Не знал, что вы этим увлекаетесь, Иван Иванович, – пошутил, не выдержав, Ребров.

Серафимов с улыбкой развел старческими руками и ушел кормить мышку.