Текст книги "Крылатые качели"

102

Выйдя в коридор, Федор посмотрел на часы – до шести оставался час. «Иннокентий, наверное, уже дома и готовится кашлять либо приготовляться ко сну, – подумал он. – Интересно, почему Зубная Паста?»

Федор походил по коридору, поспрашивал людей и вскоре вошел к начальнику отдела судебных приставов по Черемушкам. Огромный кабинет поразил пустотой. Ровно посередке стоял прямоугольный стол, абсолютно пустой, с вертящимся черным креслом и приставленным стулом для посетителя. К стене был прижат книжный ступенчатый шкаф на коротких ножках. В углу стояла вешалка. Из мебели больше ничего не было. Стены и потолок были выкрашены белым, без единого узора, пол был покрыт однотонным коричневым ламинатом. На единственном окне висели две белые шторки строго одной ширины и длины. Все блистало какой-то медицинской чистотой. «Думаю, тут психам читали сказки», – подумал Федор.

Из трех полок шкафа была занята средняя. На ней идеально ровно были расставлены журналы. Сибиряк говорил, это была подборка «Здоровья» с тысяча девятьсот пятьдесят пятого по восьмидесятый год. Ни пылинки на шкафу, ни следа от обуви на полу, ни потертости на лакированном столе Федор не нашел. Медицинскую чистоту дополнял свежий запах клубничной зубной пасты. Владелец кабинета был явно не в себе.

– Садитесь, пожалуйста, я сейчас, – раздался из угла мягкий располагающий голос.

Оказалось, за книжным шкафом был закуток с маленьким умывальником, которого Федор не мог видеть от двери. Федор уселся на стул для посетителя, боком приставленный к столу. Повернув голову влево, он увидел очень аккуратного моложавого человека лет пятидесяти.

Меркурио Пузаев, так звали начальника, наклонился перед маленьким рукомойником и чистил зубы, глядя в круглое зеркало. Стало ясно, почему Матильда называла его Зубной Пастой. Почистив зубы, Зубная Паста сполоснул рот и долго мылил руки, критически разглядывая в зеркале разные части своего лица. Закончив, он тщательно обтер руки махровым белоснежным полотенцем и, уже усевшись в кресло, вытащил из кармашка брюк розовый платок и тщательно протер между пальцами. Вытершись до красноты, Пузаев вытащил откуда-то монитор с болтающимся проводом и поставил, не подключая, на пустой стол.

– Так что привело вас к нам, дорогой друг? – спросил он, глянув на Федора хитрыми смеющимися глазами.

Федор начал рассказывать о своем деле и одновременно рассматривать Меркурио. Вблизи Пузаев выглядел потрепанным ловеласом. Он имел шершавое желтушное лицо с красными прожилками и густые, будто крашенные черной тушью, ресницы. Лакированные волосы скрывали плешь. На дряблом кадыке были прыщи. Одет Пузаев был в черный безрукавный джемпер, из-под которого, как у датского принца, раздувались рукава белой, идеально выглаженной рубашки.

Федор знал его биографию, как знал биографии всех фигур, игравших в его шахматной партии. Меркурио Пузаев по маминой линии был внуком известной работницы народного комиссариата внутренних дел. Он был коренным москвичом, не знал неудобств и был выращен огромным числом теток, женщин не последних в советском государстве. С умиленными взглядами старые тетки угощали юного Меркурио Пузаева абрикосовым вареньем и возили с собой в санатории. «Какой хороший мальчик! – говорили они. – Не забудь положить в кармашек носовой платочек».

Хороший мальчик вырос хитрым и гадливым мужиком, благо что с носовым платочком в кармане. Единственное, что он умел, – это нравиться и пакостить, в зависимости от того, какая стратегия работала для получения варенья. По совету тетушек юный Меркурио женился на правильной девушке и родил сына, позже ставшего зятем и головной болью Изольды Исааковны. Пузаев что-то окончил, где-то работал, славы не снискал и к пятидесяти годам был устроен последней живой тетушкой на должность начальника Черемушкинского отдела судебных приставов.

– Вы бы знали, Федор Матвеевич, как мне с ними тяжело! – сказал Пузаев, выслушав жалобу на Матильду Исункину. – Они же ничего не умеют делать, эти мои подчиненные. Как мне с ними работать, объясните?

– Так и что вы сделаете?

– Я ничего не могу сделать, – вскричал Пузаев.

Заложив руки за спину, начальник черемушкинских приставов подошел к зарешеченному окну, откуда слышался скрежет совков дворников, и щурясь посмотрел вдаль. Федор тряхнул головой, ничего не понимая. Пока Пузаев, расставив ноги на ширину плеч, стоял, застыв перед окном, Федор размышлял и вдруг разгадал Меркурио Пузаева, затеявшего сейчас нехитрую игру в своего парня. «Да он умывает руки!» – догадался Федор.

– Скажите Исункиной ехать.

– Ехать? – Пузаев развернулся и засмеялся с неприятной улыбкой. – Да она и этого не сможет! Поймите, я ничем, ничем не могу помочь вам. Как работает, так пусть и работает.

– Послушайте, кто из нас начальник отдела приставов? – спросил Федор, чувствуя, как правый глаз снова начал двигаться, и уже привыкая к этому. – Научите ее, прикажите, замените, увольте! Сделайте хоть что-нибудь, чтоб я мог увидеть сегодня сына. Если не можете заставить Матильду – так езжайте вы вместе со мной или дайте мне ваш паспорт и удостоверение, я найду человека, похожего на вас, и сделаю все сам. Только не говорите мне, что ничем не можете помочь. Делайте свою работу, черт побери!

«Этот будет долбить, – подумал Меркурио Пузаев с раздражением и закрыл форточку. – Почему бы им самим не решать свои вопросы?»

Меркурио Пузаеву надо было ехать, и он торопился выпроводить посетителя. Сев обратно в кресло, он вытащил нарядную красную папку с тисненными желтыми словами «На подпись руководителю». Недвусмысленно намекая на свою надобность уехать, он некоторое время вращал папку в руках, глядя на посетителя, но посетитель все сидел и нескромно разглядывал Пузаева. Поглядев на часы, Меркурио Пузаев, со значением во всех действиях, подошел к вешалке, Федор проследовал за ним. Пузаев надел добротный каракулевый полушубок и натянул на лоб мутоновую пилотку.

– Прощайте, у меня важные встречи, – сказал Пузаев, раскрыв демонстративно дверь. – Напишите жалобу, только не на мое имя, а сразу в суд. Не на мое. Запомнили?

Федор перекрыл выход. Меркурио, уже не зная, что делать, крепко пожал ему руку, но Федор мозолистыми крепкими пальцами вдруг удержал его руку в своей и начал опять про сына, вечернюю встречу, про исполнительный лист и все подобное.

– А вообще, вы сами! – взвизгнул Пузаев. – Сами скажите ей… ну то, что мне сказали!

На счастье Меркурио, в кабинет вошел водитель, седой мужчина с хмурым взглядом и блестящим ключом в руке. Посетитель, оглядев водителя и начальника отдела приставов непроницаемым взглядом, пообещал прийти вновь и ушел. Пузаев, заперев кабинет, вытащил из кармашка чупа-чупс и с удовлетворением развернул.

У Меркурио Пузаева действительно были важные встречи. Каждый будний день, утром или вечером, он одевался, зажимал в локте красную папку, чаще всего пустую, усаживался в служебную машину и ехал к начальству напоминать о себе. Он ходил по кабинетам, травил веселые анекдоты, разносил свежие сплетни и на прощание долго жал руку. Не особо искушенная жена раз спросила его: «Зачем ты ездишь к ним? Может, в отделе есть дела поважнее?»

– Зачем езжу? – Пузаев моргнул густыми ресницами и снисходительно улыбнулся: – Много ты смыслишь в большой политике, женщина.

103

Федор вышел на улицу и, глядя на карту в телефоне, направился к метро. На улице агонизировала страшная метель. Заброшенный буксир южного речного порта трещал от холода. Выли водосточные трубы. Осколки льда кололи Федору щеки и глаза. Бешеные бездомные псы бросались на прохожих, но его обегали стороной. Красной маленькой точкой в белом океане сугробов, шатаясь, плутая и проваливаясь, Федор вышел на Кожуховскую. «Не таких ломали!» – подумал он в предвкушении войнушки со службой приставов.

Приехав в адвокатское бюро, Федор налил в полулитровую кружку кофе, уселся в прямое кресло и долго разглядывал завитого в круг черного змея, все так и не собравшись его закрасить. Змей клыками кусал свой хвост, белые глазницы его были так же пусты, а чешуйки странно блестели. «Интересно, кто был тот парень до меня? – подумал Федор. – Уставший? Одинокий? Безумный? Почему он все бросил и уехал в Нью-Йорк?»

Он вспомнил, как в первый день работы так же сидел в кресле, пил кофе и разглядывал чешуйки. Это было до всего. «Я был цельный, сильный, уверенный человек! – подумал он. – А сейчас кто я?»

Федор уже не был прежним, но не мог ответить, каким стал. Он понимал одно: раньше он был единым целым с жизнью, а теперь как бы раздвоился. Один – крепкий, сильный духом человек – руками и ногами цеплялся за жизнь, любил, ненавидел, страдал и по-прежнему оставался единым целым с жизнью. Но появился второй – философ, что наблюдал и размышлял. Возможно, мозг Федора из соображений самосохранения уже начинал думать о будущем, а для этого нужно было абстрагироваться и посмотреть на мир свежим взглядом.

Счастливые семейные люди спокойно жили каждый в своей заводи, будь то болото, река или океан. Они могли думать о своем месте в жизни, могли не думать, это было неважно. У счастливцев были семьи, которые успокаивали их душу. Федор все бы отдал, чтоб вернуться, пусть даже в маленькую лужицу после дождя. Он мечтал, воспитывая сына и любя жену, просто дожить положенное, но лужа его была занята жабой с топором. Ему не оставалось ничего другого, как разгадывать алхимический секрет счастья.

Для Федора-философа каждая заводь стала как подсвеченный аквариум, в котором пролетали с мутными глазами акулы, танцевали шаманские танцы коньки, брюзжали мудрые пескарики и светили лампочкой глубоководные удильщики. Федор лучше, чем раньше, понимал, почему каждый из обитателей делает одно, почему другое, он сильно повзрослел. Чаще всего обитатели заводи делали ежедневно одно и то же, не спешили заплывать в опасные воды, но это было неважно, ведь они были счастливы.

Федор как бы рационализировал мир вокруг себя, разложил по полочкам каждую частицу и присвоил название. И объективным сухим зрением его личный мир вовсе не понравился ему. Богомолов был законченным эгоистом, Мягков – неудачником, Грибоедов – алкоголиком, а Медузова Пелагея – красивой дурой. Как они подружились, почему встречались, было ему непонятно, но жить без них он не мог. Он вспоминал, как они с Пелагеей мыли в красном пластмассовом корыте маленького нахохлившегося Иннокентия, и ничего не имел против жить и дальше. Как получалось, что одни и те же люди делали его и счастливым и несчастным, он ответить не мог. Видно, это был один из алхимических секретов счастья.

Федор, еще раз глянув на светящиеся чешуйки черного змея, отпил кофе, посмотрел в окно на Богоявленский собор и неожиданно для себя залез на сайт о Нью-Йорке. Город определенно звал его. Сайт вывел его на нью-йоркский марафон, марафон – на триатлон, и Федор не заметил, как очутился среди отчетов совершенных безумцев. Он прочел о восхождениях на горы и забегах в пустынях, о заплывах через моря и прыжках с парашютом, о жизни в лесу и невероятных путешествиях по миру.

«Похоже, в современном мире перекладывания бумажек еще остались безумцы, которым тесны костюмы и галстуки!» – подумал Федор, разглядывая фотографии бородатых альпинистов на вершине пика Ленина.

Вдруг распахнулось окно, завыла метель и в кабинете закружились хлопья снега. Федора объял животный страх и одновременно дикая радость. Он вдруг увидел во всей красе свое будущее, полное опасностей и приключений. Это был момент истины. Ему открылась судьба!

«Мне дан знак! – подумал в восхищении Федор, чувствуя, как тает снег на его щеках. – Я отправлюсь в большое путешествие, буду пить ром с пиратами в Карибском море, бегать марафоны в Центральном парке, а потом стану физиком и полечу к звездам! Решено!»

Федор вздрогнул и очнулся. Кофе был выпит, чешуйки змея больше не светились, на столе высилась куча бумаг. «Привидится же такой бред!» – подумал он, закрывая окно. Спрятав пустую кружку в верхний ящик тумбочки, он открыл ежедневник и перечитал план на день.

104

Не считая встреч с клиентами, нужно было написать заключение, вычитать иск и отправить в рабочую группу одного министерства замечания на проект закона. «Я не сдамся!» – решил Федор и быстро потер ладони, пока они не стали горячими.

Однако вместо того чтобы заняться запланированным, он сгреб со стола все бумаги и колеблющейся кучей перенес на тумбу. Начисто протерев спиртовой салфеткой пустой стол, он уселся в кресло и некоторое время, закрыв глаза, ни о чем не думал. Он чувствовал, что тот философ, что проснулся в нем, может гораздо больше, чем рационализировать окружающий мир. Наконец, он вытащил из тумбочки пустой лист бумаги формата А4 и начал писать. Через несколько часов лист был исписан корявыми каракулями Федора. Это был дерзкий план развития адвокатского бюро на пять лет, обещавший мировое господство на рынке юридических услуг.

– Папа может, папа может все, что угодно! – громко пропел Федор пришедшую на ум детскую песенку. – Плавать брассом, спорить басом, дрова рубить!

Как часто бывает, когда ловишь волну удачи и скользишь по ней на серфинговой доске из фибергласса, метель кончилась, небо стало синим-пресиним, вышло солнце и зазвонил рабочий телефон, возвещающий, как правило, начало больших перемен. Серафимов попросил зайти. Зайдя в кабинет шефа, Федор просто положил перед ним исписанный лист бумаги.

– О нас напишут в Википедии!

Федор установил обе руки на зеленое сукно и глядел в прищуренные усталые глаза старика. Серафимов хотел сказать первый, но передумал. Подцепив старческими пальцами тонкие очки, он установил их на кончик носа, вытянул на прямых руках бумагу и внимательно прочел. Потом поднял ясные голубые глаза на Федора и сказал:

– Ты уволен.

– А моя идея хороша? – спросил Федор, еще не понимая смысла сказанного.

– Гениальнее не видел. – Иван Иванович скомкал и выкинул бумагу в корзину с мусором. – Только все надо делать вовремя, дружок.

Федор бухнулся в кресло. Они долго молча смотрели прямо друг на друга. Лицо Серафимова выдавало некоторое страдание, щеки и губы его дрожали, многолетней практикой выдерживая неприятную складку. Такое выражение появлялось в его лице, когда он говорил против желания, говорил не то, что хотел сказать, а то, что должен был сказать.

– Но почему я уволен? – спросил Федор. – Письма Медузова? Звонки Недоумовой? Уголовное дело? Стукачев?

– Ты перестал работать, – сказал Серафимов. – И немножко Стукачев. Его я тоже уволил, надоел. – Шеф сморщил лицо. – Только пойми меня правильно. Я знаю твои семейные проблемы и уважаю желание отобрать сына у старой ведьмы. Но ты перестал быть лучшим. Клиенты жалуются на тебя. В адвокатском бюро убыток. Пойми, только бизнес.

– Но я исправлюсь, – залепетал Федор, невольно густо краснея. – Дайте шанс.

– Не в моих принципах вытягивать того, кто тонет, дружок.

Федор осмотрел блестящий от солнца угол стола, осмотрел облупленные ледорубы Серафимова на стене, залюбовался золотыми куполами Богоявленского собора, бронзовым памятником Баумана и маленьким заснеженным сквериком, постепенно осознавая, как дороги были ему эти виды. Он вдруг понял, что совершенно утонул в своих проблемах и действительно перестал работать.

В усталых глазах старика неожиданно появился задорный огонек. Он попросил пересесть Федора за круглый уютный столик в углу кабинета, сам сел напротив и рассказал свою историю.

Иван Иванович, как и должно быть, не сразу стал заместителем министра юстиции СССР, а поначалу работал младшим юристом в таксопарке и пределом мечтаний видел должность старшего юриста. Но жизнь разрушила его грандиозную мечту – от Серафимова ушла жена с сыном (будущим отцом Кассандры). Серафимов запил, был уволен, наделал ошибок. Все катилось к черту, но в одном из московских кабаков, где встречались люди со сломанными судьбами, он познакомился с хорошей женщиной. Ничего не ожидая от жизни, они сошлись, родили двух дочерей. Серафимов после ударов судьбы изменился, успокоился и помудрел. Это помогло ему стать тем, кем он стал. Федор слушал с удивлением, всегда думал, что великим разводы нипочем.

– Мужчины плачут, только когда стоят с золотой медалью на шее и слушают российский гимн, – сказал Серафимов, словно Федор только и делал, что плакал на работе. – Думаешь, мое адвокатское бюро стало бы первым, если б я жалел сотрудников? Пойми, сотрудники – это мои дети. Нельзя жалеть детей. Чем больше жалеешь, тем хуже делаешь – дети перестают расти. Слабаки мне не нужны, Федор, тут все просто – утопающих не спасти, а сильных не утопить.

– А сын? – Федор возвратил Ивана Ивановича к вопросу, мучившему его более всего. – Я не могу его бросить.

– А что сын? – Серафимов, словно вспомнив что-то, вернулся за свой стол. – Разве тебе дают воспитывать сына? Это не твоя война, Федор. Мы с тобой как Всадники Апокалипсиса скачем по этому миру и несем чуму, раздор, голод и смерть. Шучу, но ты понял, о чем я говорю. Цель мужчины – заставлять эту планету крутиться. Кто не с нами – счастливого пути. Кто готов терпеливо работать – добро пожаловать. Да-да! Пелагея уверена, что воспитает мальчика без тебя и лучше тебя? Так и черт с ней, пусть воспитывает, ты найдешь другую! Найдешь образованную, умную, с горящими глазами и большим сердцем. Найдешь единомышленника и верного друга. А Пелагея пусть живет со старой ведьмой в нищете и ненависти. Это не твоя война, Федор, каждый должен заниматься своим делом. Пусть матери воспитывают детей, Кизулины-Немизулины пишут семейные политики, а праведники рыдают о погубленных судьбах. А ты заставляй эту планету крутиться.

Иван Иванович подвинул к себе маленькую деревянную коробку с железной решеткой, где жила белая тревожная мышка с красными глазками.

– Помнишь Фогеля? – спросил он, вытаскивая с кряхтеньем корм из тумбочки.

– Помню, завод еще хотел отобрать.

– Читал «Коммерсант»? – Серафимов осторожно набросал корм в маленькую красную тарелочку. – Жена, глупая женщина, отобрала у него детей, разорила и сдала московской прокуратуре. – Серафимов открыл игрушечную дверцу коробки, чтоб просунуть туда тарелочку. – В него вцепился бульдогом твой знакомый, Петька Богомолов. Думаешь, Фогель заплакал? Он сбежал в Лондон и начал заново. Вот как… Черт! – крикнул Серафимов, вытащив из клетки белое тельце. – Мышка умерла.

– Да ладно вам, Иван Иванович, найдете другую, – сказал Федор язвительно. – С горящими глазами и большим сердцем. Живучую.

Серафимов улыбнулся.

105

На следующий день после увольнения Федора Изабелла Недотрогова, классная руководительница Иннокентия, устраивала в школе Новый год. На первых рядах актового зала расселись родители. «Барбарики» из огромных колонок звонко пели про доброту. Первый «А» класс, в котором учился Иннокентий, исполнял на ярко освещенной сцене танец, соединяясь в пары и разбегаясь. Белла за кулисами отстукивала ладошками ритм и подсказывала:

«Пятка-носок!»

«Ручки вбок!»

«Поворот!»

«Голову прямо!»

Толстенький Иннокентий слушал классную руководительницу, исполнял танцевальные па и глядел на первый ряд. Папа в деловом костюме и мама в красном платье сидели рядом. Бабушка с дедушкой и Татьяна с дедом расселись по обеим сторонам от них. Все они смотрели на Иннокентия блестящими в темноте глазами и улыбались.

Школьников разодели в черные шортики, голубые тельняшки и фуражки-бескозырки с двумя лентами и надписью «Балтийский флот». Иннокентий, еще за кулисами завидев родителей, натянул до колен белые гольфы и вышел с твердым желанием затмить обожаемого бабушкой Николая Цискаридзе. Выбежав под слепящие прожекторы, маленький мальчик понял: сейчас его миг славы.

Он искусно выпрямлял ножку, уперев руки в боки, ставил пяточку, кружился со своей партнершей-морячкой, смотрел на родителей, вновь выставлял пятку-носок. «Пятка-носок!» – шептала классная руководительница, показывая за кулисами, как это делать. «Легкие как мотыльки, а в глазах горят фонарики!» – пели заводные «Барбарики». Иннокентий так раззадорился и расплясался, что позже, когда вырос и смотрел видео этого представления, чувствовал кураж и невольно повторял за собой танцевальные па.

Закончив, Иннокентий услышал гул аплодисментов и крики «Браво». Он галантно раскланялся и спустился к родителям, где его принялись тискать, поздравлять и обнимать. Ушел домой он в самом радужном настроении.