Текст книги "Крылатые качели"

91

Федор говорил долго, по давней привычке публичных выступлений приспособив для каждого слушателя пару специальных аргументов.

– Родители жены не хотят работать, – говорил он, глядя на Олимпиаду Макаровну, окончившую шаромыгу[27]27
  Школа рабочей молодежи. 38 2


[Закрыть]. – Они уклоняются от общественно-полезного труда и ведут паразитический образ жизни. Помните знаменитую статью уголовного кодекса РСФСР за тунеядство? – Бухарикова часто кивала головой. – Разве бездельники научат мальчика труду? – Бухарикова сжимала губы. – Вы правы. Нет, нет и нет!

Помня о том, что Олимпиада Макаровна работала воспитательницей в младшей группе детского садика, Федор говорил о том, что воспитательницы в детском садике научили Иннокентия надевать штаны, шнуровать кроссовки и правильно держать ложку. Бухарикова поднимала лучистые глаза, а Федор говорил о том, что мальчик больше не нуждается в прежнем уровне заботы и может жить с отцом.

Для разведенной Геральдины он говорил о том, что среди отцов попадаются отвратительные типы, но сам Федор почти ангел, только без крыльев, и никогда не бросал семью. «Не я – Пелагея ушла!» – говорил он ласково. Геральдина, опустив пышные кудри на блокнот, записывала ручкой протокол и бросала на него любопытный взгляд голубых глаз.

– Главный критерий для нас, юристов, закон и только закон! – говорил он Геральдине, помня, что она окончила юридический вуз, правда странный. – По закону, мы должны выбрать с закрытыми глазами того, кто действительно лучше для воспитания ребенка.

Для женщины из полиции Федор упомянул о важности для ребенка дисциплины, для депутата объяснил, что избиратели-мужчины будут недовольны, если отца совсем лишить сына, а именно такое будущее он рисовал, отдай они мальчика дочке Недоумовой.

Для отца шестерых детей, окончившего Московский авиационный институт, Федор пускал по рукам фотографии и рассказывал, со ссылками на Жерара Анаклета Венсана Анкосса, папу Гонория и мага Абрамелина, о ведьмовстве Недоумовой.

– Учить современного человека магической силе куриных лапок? – Федор молчал, вглядываясь в глаза каждого члена комиссии. Они слушали с таким видом, как охотники на привале слушают завравшегося товарища. – Трактат «Malleus Maleficarum, Maleficas, earum hжresim, ut phramea potentissima conterens», больше известный как «Молот ведьм»…

– Юристов надо запретить! – перебила женщина-депутат, забарабанив по столу ногтями. – Вас послушать, так бедная бабушка – демон. Вы меня не запутаете, я кремень.

– Вы если и кремень, то в слепоте и глухоте, – нападал Федор. – Я все показал и рассказал. У вас есть что возразить по существу? Чем они лучше меня?

Он долго молчал, разглядывая депутата, и, не дождавшись ответа, перевел взгляд на последнего члена комиссии. Мужчина был представителем департамента труда и социальной защиты, враждебного администрации Черемушек. Он ладонью поднимал пышные черные волосы и, вздыхая, разглядывал стол, стараясь ни с кем не встречаться взглядом. Мужчина этот знал, куда направить детей, ставших наркоманами, алкоголиками, буйными или невротиками, догадывался, где искать сбежавших из дому, умел устроить все виды реабилитаций, интеграций и социального патроната, мог выбить материальную, продовольственную, вещевую помощь малоимущим семьям, имел доступ к путевкам в подмосковные санатории и детские лагеря, в исключительных случаях даже имел власть подарить жилье. «Иннокентий не мой клиент, – кричали его глаза. – Мне все равно».

Мысли мужчины текли в другом направлении. Он думал, кого уволить из отдела опеки после перехода функций опеки в департамент труда и социальной защиты, планируемого в следующем году. Он видел своей политической задачей найти ошибки в действиях Бухариковой, чтоб при случае заявить, как было плохо в администрации и как стало хорошо в департаменте. Он только раз нахмурился и взглянул на Федора, когда тот сказал, что Иннокентий может еще не клиент департамента труда и социальной защиты, но если прямо сейчас не подумать, то вполне может стать неблагополучным.

На некоторое время все отвлеклись и помолчали, когда перед окнами, громко громыхая, проехала снегоуборочная машина. Еще раз заходила Давыдкина. Заглядывали работницы отдела опеки. Геральдина включила свет, и кабинет превратился из серо-черного в ярко-разноцветный. Черный камень в перстне Олимпиады Макаровны оказался зеленым изумрудом, а черные ногти женщины из муниципального совета депутатов – кроваво-красными.

Снегоуборочная машина уехала. Федор продолжил. Он развернул ватманский лист с детальным планом воспитания Иннокентия до восемнадцати лет, рассказал о себе, своих родителях, пользе велоспорта и полном крахе попыток договориться.

– Думаю, я смогу воспитать ребенка лучше Медузова и Недоумовой, – говорил Федор. – Нет, я понимаю, если б они слушали меня…

Бухарикова прервала его. Оглядев всех усталыми глазами, старая женщина спросила, готовы ли члены комиссии принять решение. Все закивали.

– Во сколько вы приходите с работы? – спросила Геральдина.

– В шесть сорок пять! – соврал Федор. «Скажу правду – не дадут!» – подумал он.

– Медузова, у вас есть что сказать?

Пелагея смутилась от неожиданности и не нашлась, что сказать. Федор, посмотрев на покрасневшую растерянную жену, вновь почувствовал себя чудовищем, но фотография Недоумовой быстро отрезвила его.

– Прошу вас выйти! – сказала Бухарикова.

92

Федор вышел в темный коридор, уверенный, что его речь поразила членов комиссии неотразимыми аргументами. Он был абсолютно уверен в победе. Уперев руки в боки, он победоносно качался на каблуках и скрипел влажными туфлями. В тот момент он любил весь мир. И даже Недоумову с Медузовым. Через несколько минут их вызвали. Геральдина монотонно зачитала решение.

– Комиссия постановила оставить Иннокентия Пелагее Медузовой!

Некоторое время она читала график встреч. Каждый вторник и четверг с шести сорока пяти до девяти вечера Федору давалось время на встречи с Иннокентием, также ему давалось два полных выходных в месяц, половина праздников и каникул. Смысл слов до него пока не доходил. Ему казалось, колеса сансары отвалились от телеги мироздания.

– Но комиссия учла ваше требование о велоспорте! – продолжала Геральдина, лучистым взглядом посмотрев на него. – Вам разрешено по согласованию с матерью водить сына на секцию велоспорта!

– Постойте, как по согласованию? – спросил он, еще не понимая, что потерял голову, а плачет по волосам. – Все супер, только я просил без согласования! Вы читали мой иск?

Геральдина испуганно начала рыться в бумагах. Отец шестерых детей шумно выдохнул. Бухарикова, скосив глаза к щеке, слюной приклеивала отклеившийся завиток. Услышав реплику, она сосредоточила взгляд на Федоре.

– Опека не выбирает секции! – сказала она. – Вы… вы…

– Олимпиада Макаровна! – перебил Федор, уставившись на начальника отдела опеки непроницаемым взглядом. – Я не прошу вас выбрать секцию, я прошу определить, прав ли я в выборе секции! – Он поглядел в глаза той строгой женщины из полиции, она с сочувствием разглядывала его. – Семейный кодекс гласит, что без формального согласия жены я не могу водить ни на одну секцию! Там написано не так категорично, но смысл совместного воспитания именно в совместном выборе секций. Но как быть, если Баба-яга против? Да что я вокруг да около – моей жене то далеко, то опасно, она против всех видов спорта. Баба-яга – это оговорка, простите…

– Обратитесь к судье! – сказала Маскеева, переглянувшись с Бухариковой. В этот момент Федор понял, что она не читала иск и все происходящее было фарсом. – Мы маленькие люди! – продолжала златокудрая голубоглазая девушка с оленями на свитере. – Наше решение рекомендованное и ничего не значит. Скажите судье, она вам подправит.

Геральдина постучала по столу торцом папки, сравняв выбившиеся страницы, и попросила Федора выйти. «Черт, да это не отдел опеки и попечительства, – подумал Федор, собирая свои бумаги со стола. – Это кладбище мечты! – Он зарычал. – Как же, поправит судья, а потом еще и еще поправит. А вы тогда зачем? Нет, что ни говори, бесполезная служба эта опека. Одно слово – шаромыга!»

Позже он прочел заключение, надерганное целыми абзацами из других заключений. В заглавии, где жирным шрифтом перечислялось, кто с кем ругался, были написаны супруги Гафнуллины с улицы Цюрупы. Вместо Пелагеи по тексту появлялась некто Бойжонбас Тытлыгынова, а французу Федору приписывалась дочь Паскаля Аделаида, которую нельзя было разделять с братом, Иннокентием Гафнуллиным. Сорбонна Иннокентия накрылась медным тазом. Федор хвастался друзьям, что заключение опеки превратило его из обычного, ничем не приметногомосквича в человека фантастической судьбы.

Он вышел в темный коридор и сел на стульчик, решая, что делать дальше. Комиссия вынуждала его выплясывать перед судом как черт на раскаленной сковородке, чтоб уговорить отдать Иннокентия. Геральдина была права, суд мог изменить заключение опеки.

93

Некоторое время он смотрел в потолок на одинокую, едва тлеющую, лампочку, что, очевидно, скоро должна была перегореть, напоследок вспыхнув синим пламенем. Счастливая Пелагея, разве что не прыгая от счастья, быстро ушла. Геральдина, едва заметив Федора, ретировалась в кабинет отдела опеки, где виднелись синие перегородки и симпатичные работницы.

Мужчина из департамента труда и социальной защиты вышел из зала заседаний, наполовину просунув руку в пальто. Придерживая плечом телефон и натягивая второй рукав, он не переставая говорил.

– Лучше супу… Нет, борща не хочу… И, пожалуйста, Сонечка, не забудь посолить… А, чуть не забыл, рубашечку мою беленькую постирай, рукавчик там испачкался. Спасибочки, дорогая!

Как бы Федор ни переживал свое поражение, он не мог видеть в этом добрейшем человеке врага. Вряд ли тот вообще мог понять такого лишнего человека, каким стал Федор. Пропустив вперед счастливо-щебечущую компанию членов комиссии, Федор вышел из тамбура на улицу и оглядел плачущий пейзаж. С ветвей деревьев капали сосульки, в поддон водосточной трубы барабанили крупные капли, из-под снега текли ручьи.

Все его существо желало сбежать, но Федор решил поговорить с Бухариковой. Он быстро вернулся в коридор, повесил пальто на вешалку и вошел в ярко освещенный кабинет отдела опеки. Геральдина вместе с двумя женщинами сидела в кухонном закутке за шкафом. Они пили чай из веселеньких кружек и обсуждали его дело. Увидев его, они замолчали и мило улыбнулись, очевидно, не только не желая ему никакого зла, но даже сочувствуя той ситуации, в которую его сами поместили.

Бухарикова осторожно несла из белой микроволновки дымящийся контейнер с гречневой кашей и дышала с одышкой. Федор подождал, пока она осторожно уложит обед на свой стол, уставленный вязаными хомячками.

– Почему? – спросил он, облокотившись на синюю перегородку.

– Честное слово, как маленький! – сказала она, кряхтя роясь в тумбочке. – В отделе опеки и попечительства тысячи случаев гораздо худших, чем ваш, – дети алкоголиков и наркоманов, сумасшедшие, сироты. – Она посолила и поперчила кашу из гжелевских солонок. – Я искренне не понимаю, зачем занимать наше время, если есть нормальные живые родители? – Она побарабанила по завитушкам на щеках. – Ясно?

– Нет, не ясно, – Федор уперся руками в стол, глядя ей в глаза.

– Мы вам дали прекрасный график. Идите и берите!.. Вы мне дадите поесть?

– Я объяснил…

– Меня не волнует, дадут вам мальчика или нет! – перебила Бухарикова, хлопнув по столу жирным кулаком. – Свою часть работы мы сделали на отлично, пусть поработают другие! Вон, уполномоченный по правам ребенка Остапов со всех газет сияет, а пользы ноль. Или эта, главная по детям, Кизулина! Что она сделала за свои три срока? В конце концов, получать ребенка – задача судебных приставов. Идите к ним!

– Да я о другом. Они воспитают социального инвалида! Нельзя было отдавать им.

– Скажите об этом своей странной жене, а не мне! И вообще, отстаньте от меня со своими проблемами. Женитесь не глядя, рожаете детей не думая, а потом обвиняете весь мир. Раньше надо было думать, юноша.

Пока Бухарикова дула на кашу, сблизив глаза и сделав губы трубочкой, Федор прочел на ее столе бумажку с внутренним заключением Геральдины. Побагровев до воротника рубашки, он сграбастал этот листок и ушел разбираться к главе администрации Черемушек.

94

Легонько постучавшись, он раскрыл дверь и вошел в ярко освещенный кабинет, геометрический побратим кабинета комиссии. Маленькая тонкая Давыдкина оперлась спиной на раскрытый шкаф и листала, слюнявя палец, большую папку с отчетами. Рядом стоял огромный стол, на котором перемешались и вздулись, нависая над краем, бумаги, моргал красными огоньками телефон, пылились масляные скрепки на магните и дергал головой китайский болванчик. На подоконнике единственного окна пылился камыш.

Увидев Федора, глава администрации преувеличенно ахнула, расширила в ужасе глаза и бросилась выталкивать его из кабинета, словно он был труп Фриды Кало, готовый в любую минуту сквернословить и петь неприличные песни. Внезапно раздался знакомый голос. Федор вздрогнул, а Давыдкина выронила с грохотом папку.

– Что вам не нравится, Федор?

Он посмотрел влево и увидел под портретом Владимира Путина не замеченную ранее женщину с бабеттой на голове. Она тихо сидела на кожаном диванчике рядом с большим аквариумом и пила кофе. Это была сестра Эриды Марковны – Немезида Кизулина собственной персоной. Давыдкина удивленно отложила папку на стол и пригладила дорогой клетчатый пиджак Федора, приняв его за важного государственного деятеля.

– Мы тут с однопартийцем, вообще-то, думаем о судьбе детей России, – неприятным тоном добавила Кизулина. – Вы не можете так врываться без записи.

Подхватив у стены стул, Федор уселся напротив депутата.

– А вы через портал госуслуг записались, Немезида Марковна? – спросил он, чувствуя возможность поквитаться и за себя, и за Мягкова. – Кстати, может, оставить на секунду судьбу всего детства в России и подумать о конкретном ребенке, например об Анжеле, вашей внучке? Как же случилось, что она растет без отца?

Немезида угрожающе отставила чашку с кофе на маленький столик и приняла свою любимую позу, похожую на позу затаившейся кобры перед броском, – отвела колени вправо, туловище назад, а голову опустила чуть вниз. Подцепив со столика очки в тонкой золотой оправе, она принялась грызть дужку, а сама ясными глазами безумца-фанатика рассматривала его. Давыдкина пристроилась рядом с ней, копируя все ее движения.

– Федор, вы не имеете никакого права вмешиваться в вопросы, касающиеся семьи моей дочери! – сказала Кизулина, бросив внимательный взгляд на главу администрации.

– Вы тоже не имеете права вмешиваться в семью вашей дочери! – возразил Федор, у которого начался тик правого глаза, Кизулина была слишком похожа на Недоумову. – Впрочем, я хочу поговорить о работе администрации Черемушек.

Федор подтянул коленки на брюках и развернул перед Кизулиной внутреннее заключение Геральдины по Пелагее Медузовой. На бланке было отпечатано три пункта: «алкоголизм», «наркомания», «психическое заболевание». Геральдина синей ручкой зачеркнула каждый пункт и обвела неровным кружком вывод: «Препятствий к оставлению ребенка с матерью не обнаружено».

– Не маловато критериев для судьбы ребенка? – спросил Федор, бросив бумажку на стол. – Семейный кодекс пишет, что надо учитывать возраст ребенка, привязанности, нравственные качества родителей, наличие в доме разных там…

– Лучше заключения я не встречала! – перебила она.

Федор удивленно посмотрел в серые глаза Кизулиной.

– Банк о судьбе кредита на телефон больше думает, чем вы о детях.

– Вы и правда ничего не понимаете, Федор. Живите проще.

Кизулина отпила кофе, с улыбкой снисхождения глядя на него. Федор знал такой тип людей, обычно людей старых и отживших свое, никогда не меняющих раз устоявшегося мнения. Давыдкина в это время вела себя странно. Следуя выражению лица и настроению Немезиды, она то хмурилась, то снисходительно улыбалась, то весело, с безумным огоньком покачивала головой. Когда депутат говорила, Давыдкина проговаривала шепотом ее слова, пытаясь угадать продолжение и, если не угадывала, смущалась и краснела.

– Мелко мыслите, Ребров! – бросила Кизулина. – Будет обоснование из одной страницы или четырехсот, мы все равно отдадим матери, но в первом случае сэкономим время. Нам важно только, чтоб мама не была алкоголиком, наркоманом и психом.

Федор хмыкнул и поскреб ногтем свой прямой нос.

– Что ж, теперь мне понятно. – Он подошел к аквариуму и некоторое время рассматривал застывшую стайку красных рыбок. – А вы не боитесь, что некоторые мамы возомнят себя диктаторами? Или станут жертвой диктаторов – старых больных женщин? Ведь, с вашим подходом, они могут принимать любые решения в одиночку. Рррр-аз! – Федор громко прищелкнул пальцем, напугав и рыбок, и женщин. – И дети без отца.

Он обернулся на Кизулину с Давыдкиной.

– А я не против, – сказала Немезида Марковна и зевнула. – Зачем нужны отцы? Нет-нет, женщины прекрасно воспитают детей в одиночку.

Поняв, что перед ним человек нетерпимый ко всем мнениям, кроме своего, Федор галантно поклонился и ушел.

– Какой наивный юноша, – пропела Давыдкина.

– Весь в отца, – задумчиво ответила Немезида Марковна.

Она отпила остывший кофе и попросила сделать маленький отчет за пятьдесят лет.

95

Сев за компьютер в своем кабинете, Федор написал жалобу на опеку детскому омбудсмену Остапову. Остапов был не просто человек – он был человечище. Федор в университетские годы вырезал статьи об Остапове, зачесывал волосы как Остапов и делал задумчивое лицо как Остапов. Если кто и мог помочь с ребенком, то это был адвокат, писатель, телеведущий и детский омбудсмен Остапов. У него был и еще один плюс – в отличие от Изольды Исааковны и Олимпиады Макаровны он был мужчина.

Федор попросил Сирену принести конверт, запечатал и сам отнес на Почту России. По юридическому суеверию Остапову нужно было отправлять почту только лично.

– Кому-кому? – спросила его румяная девушка с косой, вглядываясь в округленные влево каракули Федора. – Уполномоченному по правам ребенка России, это я смогла, а фамилия? Мне указать в программе, поймите меня правильно, – пояснила она, словно боясь, что Почту России еще в чем-нибудь обвинят.

– Остапову.

– Ах, ему! – сказала она, устоявшимся движением нашлепывая на конверт заказной номер. – Обожаю его лицо, когда он хмурит брови и кулак так красиво под подбородок кладет. – Она похоже изобразила Остапова, выставив округлый локоть вперед. – И говорит бархатным голосом, и как с детками что не так, сразу пишут о нем. «Остапов выехал туда», «Остапов приехал сюда», «Остапов заявил». – Девушка нахмурилась. – А в садик с трех лет только берут. И на работу с ребенком не выйдешь.

– Он не бог.

– Пустое место он. «Остапов там – Остапов сям».

Федор, улыбнувшись, рассказал, как Пелагея, когда Иннокентию было только два, а не три года, ходила в департамент образования Москвы с заявлением и устроила его в садик на полдня. «Все решаемо», – сказал он. Девушка, взглянув на него ясными глазами, выдала квитанцию и отсчитала сдачу. Федор ушел в офис и до ночи готовился к завтрашнему суду по Иннокентию.

Примерно через два месяца Федор получил ответ детского омбудсмена Остапова. «Ваше обращение переслано московскому омбудсмену!» – гласил этот ответ. Федор, пожав плечами, проколол письмо дыроколом и вставил в пухлую папку «Иннокентий». Еще позже, когда уже кончились все суды, Федору передали ответ от московского детского омбудсмена Путяевой. «Вам следует со всеми вашими доказательствами пойти в суд», – гласил коротенький ответ Путяевой. Федор повесил его на стену. Гора родила мышь.

96

Утром двадцать четвертого декабря две тысячи тринадцатого года Федор, протирая глаза, вышел на балкон и увидел нечто похожее на Северный полюс. То, что зима забыла доложить, она припасла на этот день. С ночи резко похолодало, занялась метель и к утру, засыпав Москву метровыми сугробами, вроде бы стихла, успокоив невыспавшихся водителей снегоуборочных машин. Но только те легли вздремнуть, как метель занялась с утроенной силой, и снегоуборочные машины веером помчались на расчистку дорог.

Через час Федор, в красной огромной куртке, прикрыв варежкой рот от острых льдинок, шел по Профсоюзной. Было темно. Тротуар завалило, Федор продвигался в узкой, натоптанной людьми траншее, каждым шагом увязая в снегу. Он крепко закрывал глаза, выжимая ресницы, стирал с красных, исколотых снежинками щек воду и весело переглядывался с другими, такими же запорошенными, румяными, вспотевшими, развеселившимися, людьми. Москвичи соскучились по снегу. «Зима! Зима!» – слышалось отовсюду.

На улице произошла предновогодняя сказка. В черных силуэтах многоэтажек зажглись желтым окна, виднелись белые холодильники и люди в белых майках, с кружками кофе. В витринах магазинов и кофеен празднично перемигивались разноцветные гирлянды. Уличные фонари казались великанами, что подсвечивали себе под ноги и поднимались по Профсоюзной в сторону области. Припаркованные машины, кусты, урны и бордюры – все, что раньше торчало в одиночестве, спряталось в плавных волнах искрящегося снега.

Федор вошел в Черемушкинский суд, попрыгал и пообтерся, стряхивая снег, сдал одежду в гардероб и с шумной веселой толпой людей направился к лестнице. Рукавом пиджака он стер воду с лица и в тысячный раз за свою жизнь пожалел, что не послушался маму и не положил в карман носовой платок. Народу было не протолкнуться, один поток шел вверх, другой вниз. Парень впереди него обернулся и быстро сфотографировал толпу на телефон, ослепив Федора вспышкой.

В коридорах пятого этажа было светло и многолюдно. На каждом свободном пятачке стоял и сидел народ. Все громко говорили и улыбались. Уборщица стирала шваброй натекшие ручейки растаявшего снега. Слышалось, как в одном кабинете с треском развертывают канцелярский скотч. Пахло утренними шампунями и дорогими одеколонами.

Федор встал к темному окну, отражавшему многолюдный коридор, вспомнив с улыбкой, как он сам в предновогоднюю неделю обегал по десять московских судов в день, груженый пакетами, словно доставщик пиццы.

Дел в конце декабря назначалось меньше, но людей приходило больше и не для того, чтоб судиться. Близился Новый год! Судебные битвы, страстные, печальные и веселые, как мексиканские сериалы, складировались в темницах прошлого и покрывались пылью небытия. Московские юристы корпели над списками, вычеркивая только самых больших гадов, и разносили подарки. Обычно это были недорогие календари, ежедневники и ручки с логотипами своих компаний. Судьи позже подписывали этими ручками приговоры этим юристам, решения о банкротстве этих компаний, но таковы были правила игры. Судебные битвы были битвами, бизнес – бизнесом, а человеческие отношения надо было беречь. В Новый год все хотели быть счастливыми.

Секретари суда, красивые девушки, надевали лучшие свои платья и выливали на себя лучшие духи. Когда в дверь пролезала лакированная светлая голова с лучистыми глазами, они невольно опускали взгляды вниз и, если видели подарочный пакет, делали ласковое лицо. Если же они видели перевязанную резинками пачку исков, по каким-либо причинам не поданных юристом в течение года, а то и трех, то в ужасе махали руками и умоляли послать через Почту России, утверждая, что вся отчетность суда, а то и всей страны собьется, если они примут иск.

Подарки подарками, а последняя неделя декабря была еще и месяцем отчетов, вызывающих у судей вселенский ужас. Один чернявый судья в круглых очках, знакомый Федора, человек обычно спокойный и рассудительный, в то утро промчался по коридору, выкрикивая проклятия, словно бутлегер после отмены сухого закона. Лицо его дергалось, он был сильно напуган и дезориентирован. Судьи имели неограниченную власть над миром, а отчеты имели неограниченную власть над судьями – за ошибку в отчетах били сильней, чем за ошибку в решениях.

Председатель суда, дрожа старческими щеками, требовала отчетов, угрожала депремировать, уволить, разогнать, повесить, испарить, сжечь, но не умела поставить дело, потому что хорошие юристы редко бывали хорошими управленцами. Судьи перенимали раздражение и гоняли секретарей. Секретари суда бегали с горами папок между кабинетами и канцелярией, заполняли программы и ночевали на работе.

За неделю до конца года отчеты не сходились, подгонялись, улучшались и готовы не были. Потом эти отчеты в последнюю секунду отправлялись куда надо, лежали там до последней недели срока нетронутыми и также в последний момент сводились, улучшались и обобщались. Получалась статистика, что только в тринадцатом году в России официально расходилось полмиллиона живых нормальных родителей, имевших несовершеннолетних детей[28]28
  При наличии несовершеннолетних детей развод оформляется через суд. 40 1


[Закрыть], и примерно такая же картина наблюдалась все последние годы. Довольно много для неважной, как считала Бухарикова, категории дел.

Из этого полумиллиона, согласно статистике, три с половиной тысячи дел не рассмотрелось в двухмесячный срок, в который должны рассматриваться гражданские дела, что позволяло Кизулиной, поправляя тонкие очки, докладывать на заседании комитета по делам семьи, материнства и детства о «в целом быстрой» работе судов и органов опеки и попечительства. Судебное дело Федора длилось уже два месяца и не спешило заканчиваться. «В целом» его сын Иннокентий был доволен.

Федор, увидев в окне спешащих по своим делам людей, вдруг загрустил. Накануне ночью, заскочив в «Перекресток» за едой, он видел, как люди ставили на кассу шампанское, мандарины и конфеты. Возвратившись домой, он видел, как сосед принес домой маленькую елку. Федор впервые в жизни ничего не покупал, ничего не хотел покупать и даже не знал, с кем будет встречать Новый год. Катя Ковач приглашала его кататься на лыжах в австрийский Китцбюэль, только Федор, пребывая в экзистенциальной коме, никуда не хотел ехать.

– Ребров и Медузова! – крикнула секретарь суда из дальнего конца коридора.

Федор подошел к залу заседаний, поздоровался с девушками и удивленно уставился на Мягкова. Если Федор, тренированный пробежками в дождь и стужу, после того как промочил ноги, выглядел цветущим и румяным, то Мягков накануне вышел в магазин без шарфа и простудился. Писатель имел красный распухший нос, страшно чихал и громко сморкался. – Мое биологическое оружие, – сказал Федор, подмигнув Ариадне. – Илья, почихай на них. Да шучу я, ты что, голову простудил?

Они прошли к своим местам. Федор, раскрывая на ходу портфель, намеренно громко говорил больному Мягкову об одном деле, где победил в одном заседании. Ариадна, держась под ручку с Кирой и Пелагеей, изображала веселье и громко смеялась. Румяная Пелагея, одетая в черное узкое платье, таинственным взглядом посматривала на Федора. Она сильно накрасила губы красным и шла, высоко подняв голову. Светлые прямые волосы ее развевались, открывая широкие скандинавские скулы. Пелагея была похожа на богиню, сошедшую на землю. Представители обеих сторон снисходительно переглядывались, как бы убеждая другую сторону, что дело их конченое.