Текст книги "Крылатые качели"

106

Утром тридцать первого декабря две тысячи тринадцатого года Москву захватил снежный буран и обложил офис адвокатского бюро сугробами. Федор сложил в канцелярские коробки книги, выкинул в урну не влезшие старые туфли и перенес все вещи в такси. Провожать его вышли все юристы. Они были подтянутые, умные и красивые. Лакированную прическу одного молодого адвоката даже не брала метель. Они улыбались, видно заготовив ему сюрприз. Черноволосая Сирена, прикрывая голую шею от снега, вынесла забытый кактус, который Федор непонятно зачем купил в «Икее». Наконец, тяжело шаркая ногами, вышел сам старик Иван Иванович Серафимов. Он вручил Федору огромный сверток. Федор под веселые шутки коллег развернул бумагу.

Это был круглый штурвал корабля. Штурвал был рассохшийся и черный, только на рукоятках дерево было гладким. Федор представил, как волны рвутся в черные тучи, молнии трещат, в рулевой рубке стоит капитан в белоснежной фуражке, спокойно курит трубку и крутит этот штурвал, направляя огромный фрегат или маленький баркас верным курсом.

– Настоящий, – сказал шеф, приглаживая растрепанные ветром седые волосы. – Доброго плавания, Федор!

С повлажневшими глазами Федор обнял девушек, крепко пожал руки мужчинам. Такси, выхлопной трубой оставив маленький закопченный кружок, выехало из сугробов. Когда они ехали на Садовом, Федор заметил в зеркале заднего вида хмурого типа с выпуклыми глазами и беспорядочной прической, не сразу догадавшись, что видит себя. «Тысяча чертей! – подумал он, еще больше разворошив волосы. – Свистать всех наверх!»

Оставив коробки дома, Федор поехал в Крылатское тренироваться. Капитонова он нашел в беговых кроссовках на верхней дорожке. Чемпион имел кислое лицо – на днях он провалил попытку часового рекорда мира. После короткой разминки старый тренер согнал с трека пелотон малышей, похожий на оригами из вырезанных велосипедистов, и позвал их на трек.

Они тренировались полтора часа, попеременно меняясь в лидировании. Подходил конец скоростного интервала. Федор, выгнув спину горбылем и стиснув руль, мчался первым. Соломон Волков стоял под мостиком и щелкал на секундомере круги. Дети, остановившись у перил, наблюдали за тренировкой чемпиона мира с неизвестным гонщиком.

– Быстрей! – заорал Капитонов.

– Не могу! – прошипел, оглянувшись, Ребров.

Федор часто дышал. Сердце пыхтело, как паровоз на Диком Западе. Разгоряченная кровь обжигала мускулы. В глазах мельтешили синие пятна. Ускоряться и задирать пульс было безумием.

– Можешь! – выдавил Капитонов.

– Концовку! – крикнул Соломон Волков.

Федор заскрипел зубами и вдруг резко ускорился. Он и не знал, что чемпион мира не удержался за его колесом. Он и не знал, что со стороны их сверхусилия вызвали дрожь в сердцах зрителей. Он только знал, что смог быстрее. Он пролетел последний круг как пуля. Уже стоя под горячим душем у себя дома, Федор почувствовал блаженство от хорошо выполненной тренировки.

Сам Новый год он праздновал в ночном клубе вместе с Катей Ковач и Ильей Мягковым. Плясали марокканские танцовщицы в сверкающих повязках. Жгли бенгальские огни. Взрывали хлопушки. Ведущий бешено раскручивал колесо праздника, как не каждый тибетский монах крутит молитвенный барабан. Старик Кант был прав, веселое выражение лица постепенно отражается на внутреннем мире – они в ту ночь сошли с ума от веселья.

Пробило двенадцать и наступил две тысячи четырнадцатый год. Катя Ковач улыбалась и смотрела на Федора блестящими красивыми глазами. Мягков, как и полагалось писателю, произнес длинный тост, смысл которого сводился к тому, что жизнь – большое приключение. Они выпили две бутылки шампанского и пустились в пляс.

Серафимов, вовсе не имея такой цели, успокоил Федора. Как только он понял, что не одинок и есть другие люди с похожей судьбой, он если не подумал, то почувствовал: «Не все сразу, Федя. Потерпи. Ты все сможешь. Пока есть жизнь – возможно счастье!»

Часть девятая

107

Ранним утром шестнадцатого января две тысячи четырнадцатого года Карл Зигмундович Страхов, стоя в своей маленькой одинокой хрущевке перед зеркалом, застегнул белую рубашку, надел твидовый пиджак и черную бабочку, надушился духами и во всеоружии уехал в суд.

Усевшись в первый ряд, психиатр скрестил короткие толстые ноги и, оттягивая пальцем бровь, посмотрел на Изольду Исааковну. Судья странным образом притягивала его. Ему нравилась ее худоба, властный голос и бешеный характер. Микенко в это время заводила серебряным обручем черные вьющиеся волосы и критически разглядывала герань на подоконнике. «Похоже, я влюбился, – философски подумал Страхов. – Скоро пройдет, а пока похожу влюбленным».

Он посмотрел в окно. На улице было черно. Крещенские морозы изукрасили стекла листьями папоротника. Страхов вдруг вспомнил, как в детстве жил неподалеку, катался на двадцать шестом трамвае и приклеивал монетки на замороженные окна.

Ему стало легко и хорошо на душе. В конце концов, на пропущенной конференции по коллективному бессознательному, как ему рассказали коллеги, ничего интересного не было.

Он обратил внимание на то, что умирающей девушки – секретаря суда – не было, вместо нее сидел юноша с выпирающими передними зубами. Юноша спрашивал у судьи, как и что заполнять, старательно все записывал и с добродушным удивлением рассматривал людей в зале. В зале было прохладно и уютно. Процесс медленно шел, близилось время выступления Страхова, а пока он рассеянно слушал других, точнее любовался Изольдой Исааковной.

Бухарикова, толстая женщина из опеки, с приклеенными на щеках завитушками, положила на стол судьи заключение и вернулась к переносной трибуне в центре зала. «Оставить матери!» – сказала она, стоя, как и все выступавшие, к зрителям задом, к судье лицом. Обожаемая Микенко внимательно прочла, стукнула рукой по бумаге и отчитала женщину за ошибки. Маленькие губы судьи дрожали в гневе, которому она легко поддавалась. Психиатр был восхищен. Отставив локоть на спинку скамьи, он через поблескивающие линзы круглых очков разглядывал Изольду Исааковну.

Выступила красивая голубоглазая женщина с пышными рыжими волосами. Психиатр опытным взглядом отметил, что она близка к нервному расстройству. Рыжая рассказала, какая Пелагея прекрасная личность и заботливая мать. Следом выступил высокий широкоплечий мужчина с жестким взглядом, похожий на Клинта Иствуда, только год не ходившего к парикмахеру. У него были печальные глаза много думающего человека. Клинт Иствуд «сам много раз видел, как Иннокентия не дают отцу».

Психиатр, улыбаясь, кивал, не замечая, что своим самодовольным лицом раздражает судью. По взглядам между выступавшими Кирой и Ильей, полным суетных разногласий, психиатр догадался, что они страстно любящие друг друга жена и муж. Позже, в коридоре, он посоветовал им под страхом язвы желудка никого не слушать и жить вместе, они обещали подумать. Карл Зигмундович не особенно вслушивался, повторяя про себя речь.

Обросший хуже Глызина Клинт Иствуд вывел его из размышлений.

– Проблема в Эриде Марковне! – крикнул тот, указывая длинным пальцем назад.

– Ну бабушка-то в чем виновата? – заорала судья, стукнув по столу кулаком.

– Она не умеет молчать!

Карл Зигмундович понимающе закивал, переложил оранжевый портфель на толстые колени и перестал слушать высокого мужчину. «Какой нрав! – думал он, восхищенно глядя в круглые блестящие глаза судьи. – Какая сила жизни! Какая женщина! Богиня!»

К пятидесяти годам Страхов уже смирился с тем, что никогда не найдет себе жены, что люди несовершенны, что жизнь в общем-то бессмысленна, и считал своим долгом спокойно дожить положенный ему срок и умереть. Он ни на что не надеялся, ни к кому не привязывался, ничего не желал, своим спокойствием соперничая с принцем Гаутамой. Неторопливым шагом он приходил на работу, принимал в кабинете маленьких детей, читал книги по специальности и ездил на разные конференции. «Что хорошо, а что плохо – неизвестно, что правильно, а что нет – неизвестно, истины нет, тогда что могу я? Что я должен? – размышлял он. – Я ничего не могу и ничего никому не должен. Я только могу постараться делать вещи, которые путем разумных размышлений и внутренней веры считаю ближе всего к правильным». Постепенно он заимел обширную практику, защитил докторскую и, сам того не желая, стал специалистом мирового уровня в определении и лечении детских неврозов. Несмотря на известность, он продолжал вести прием, считая, что только работа с детьми из всей его деятельности более всего полезна.

– Не мешайте отцам воспитывать детей! – крикнул Клинт Иствуд и ушел с трибуны.

Психиатр громко зааплодировал, но Изольда Исааковна накричала на него – о большем счастье он и не мечтал. Следом выступил его пациент, Федор Ребров. Он не без самодовольства рассказал, какой он прелестный человек и как много в нем добродетелей.

«Как он изменился, – удивленно думал психиатр, разглядывая худого Федора. – Где тот холеный толстяк-юрист с пухлыми щечками и прической балерины?»

Перед Страховым стоял атлет с прямой осанкой и выпяченной грудью. Лицо его обветрилось на зимних пробежках, щеки ввалились, натянув кожу на крупных скулах и большом прямом носу. Он коротко остриг волосы и зарос щетиной. Увеличившиеся глаза его светились внутренней силой. Во всем облике – в резких и уверенных движениях, в какой-то угловатости фигуры – чувствовалась физическая крепость и угроза. Страхов удовлетворенно заключил, что Федор, как и подобает мужчине, выглядел немногим красивее обезьяны.

Психиатр перевел взгляд на адвоката Пелагеи, красивую полногрудую девушку. Она изящно отогнула вбок лист бумаги и молчала, стиснув в кулачке отточенный карандаш. Почувствовав взгляд, она перевела красивые светло-зеленые глаза на психиатра и улыбнулась с ямочками на щеках. Послышался тонкий голос маленькой старой женщины, сидевшей рядом с психиатром. От пациента он знал, кто это.

– Мужчина – деньги, женщина – воспитание! – закричала Недоумова.

– Я отец, а не банкомат! – парировал Федор, прикрывая ладонью дергающийся глаз.

– Тебе только задачки раздавать, а моей дочке – беги исполняй! Никогда!

– Может, поменяться местами?

– Чего-чего? – тонким голосом запищала Недоумова, покраснев от возмущения. – Странный вы человек. Для мужчины работа – обязанность, а для женщины – право. Хочет она работать – работает, нет – значит, так надо для ребенка. А ездить по два часа до Крылатского она не обязана!

– Где-то здесь подвох, но не пойму где, – спокойно сказал Федор.

Страхов обернулся. Светловолосую широкоскулую Пелагею в голубом красивом платье он нашел на последнем ряду. Пелагея жевала большой палец и переводила взгляд красивых серых глаз со своей матери на мужа. В это время Олимпиада Макаров-на из опеки крикнула, что Федор работает, а потому не имеет времени заниматься сыном. Карл Зигмундович повернул голову на Федора.

– С каких пор работа стала злом? – отвечал тот, в волнении уронив и подняв серебряную ручку. – Работающий родитель скорее приучит ребенка к реальной жизни и труду! А со временем я разберусь, мне помогут родители, секции, сама Пелагея. У меня все.

– Эксперт! – крикнула судья. – Почему вы все время крутите головой? К трибуне.

Квадратный психиатр, вздрогнув всем телом, удивленно уставился в капризно-строгое лицо судьи. «Современная наука, конечно, дошла до невероятных высот, – подумал он, – но увольте меня, если смогла понять женщин».

Попытавшись подчинить волю судьи гипнотическим взглядом и магнетическим голосом, он вдруг понял, что колдовским чарам его пришел конец. То, что не удавалось его коллегам, то, что не удавалось пациентам и вообще никому из живущих людей, включая Кашпировского и Чумака, без усилий удалось Изольде Исааковне. «Воистину, любовь убивает, но как приятно!» – философски подумал Карл Зигмундович и взглянул влюбленным взглядом на судью. Микенко деловито расставляла по столу бумаги и не замечала его. «Богиня!» – подумал с восхищением Страхов.

Поправив очки, он подхватил портфель и подошел, споткнувшись, к трибуне.

108

Страхов выставил на дощечку бутылочку воды, вытащил из портфеля своими короткими толстыми руками стопку скрепленных бумаг и по привычке выступлений на мировых форумах положил одну руку на край трибуны, а другую вытянул вдоль тела. Прокашлявшись, он представился и поставленным хорошим голосом зачитал, что им, на основании определения суда, было проведено психолого-психиатрическое исследование Иннокентия и детско-родительских отношений между ним и родителями.

– Начнем с того, что такое Пелагея и Федор для Иннокентия! – сказал он, поглядывая на Изольду Исааковну через поблескивающие линзы. – Как мы понимаем, у матери и отца разные роли в воспитании. Известный психоаналитик Эрих Фромм считает, что мать для ребенка – дом, а отец – мир. Пелагея дает Иннокентию безопасность и заботу, ее можно сравнить с лучшим пансионатом, где тебя и кормят, и одевают, и делают припарки. У Федора другая роль. Он показывает Иннокентию дорогу в большой мир, учит разумному риску и дисциплине, знакомит с порядком и законом. Федора можно сравнить с моряком, что научает ребенка плыть в бескрайнем океане жизни, преодолевая шторма и бури, рифы и воронки, а если корабль идет ко дну – не теряя надежды барахтаться, пока не потухнет взгляд. Задача отца – подготовить ребенка ко взрослой жизни, научить самостоятельности и ответственности за свои поступки. Задача отца – показать ребенку горизонт мышления и научить ребенка думать своей головой, пусть даже точка зрения ребенка будет в оппозиции к мнению родителей.

Микенко кивала автоматически словам психиатра, за годы научившись мастерски делать вид внимательного слушателя. Изольда Исааковна считала своим долгом и ролью как судьи следить за формальной частью процесса. Раз надо было выступать сторонам, свидетелям и экспертам – они должны были выступить. Раз задавали вопрос – надо было дать возможность ответить. Раз уходили в дебри – обрубать. Что говорили стороны, Микенко чаще всего не интересовало, потому что она принимала внутреннее решение сразу. «Ясное дело, надо отдать матери, – решила она, ознакомившись с делом Федора, и теперь, разглядывая квадратного психиатра своими черными капризными глазами, размышляла, почему Страхов смущает и невыносимо раздражает ее.

– Материнская любовь – безусловна, – продолжал Страхов, с треском перевернув страницу заключения. – Что бы с ребенком ни случилось, что бы он ни наделал, виноват он или не виноват, стал он нищим бродягой или миллионером, мать всегда будет любить его, и Пелагея не исключение. Это основа спокойствия и уверенности, психологического комфорта ребенка, его веры в успех. Но для жизни в большом мире этого мало. Как ребенку отличить добро от зла, если мать будет любить его даже преступником? Как ребенку захотеть достигать успеха, если мать будет любить его даже нищим? Как захотеть, рискуя погибнуть, воткнуть флажок в Северный полюс, если он может спокойно лежать на диване под теплым одеялом? – Страхов обвел вдумчивым взглядом зал, словно перед ним были заслуженные психиатры на международной конференции. – Вот для этого нужен отец. Любовь отца – условна. Эрих Фромм определяет отцовскую любовь так: «Я люблю тебя, потому что ты удовлетворяешь моим ожиданиям, потому что ты достойно исполняешь свои обязанности». Отцовскую любовь надо заслужить, его любовь к ребенку обусловлена правильным поведением и успехом. «Сходи поставь флажок в Северный полюс, и я тебя полюблю, а пока даже не проси на карманные расходы!» – вот что такое отцовская любовь. Федор Ребров может не Макаренко, не Бенджамин Спок и точно не Дейл Карнеги, но он не самый последний воспитатель в нашем мире.

Страхов прокашлялся и, быстро оглянувшись назад, выпил воды из бутылки. Головы прилежных практиканток склонились над блокнотами, Бухарикова, словно глыба из морских камней, скрестила руки и спала, Дэв Медузов скривил мясистые губы в недоверчивой гримасе, Недоумова с коленки посылала в спину Карла Зигмундовича пассы.

– Для младенца люди имеют потребительское значение, – продолжал психиатр, переглянувшись с судьей. – Он считает, что все должны ему, и это нормально, ведь он не умеет ходить и говорить, не умеет даже принимать обычную пищу. Пока что он большой мастер писать и какать, прям в том месте, где ему пришла эта светлая мысль. В младенчестве ребенку жизненно необходима мать. Но ребенок со временем становится все более самостоятельным. Опять, как вы уже поняли, на сцену выходит отец в костюме супермена и говорит ребенку: «Тебе никто не должен, малыш. Сам ешь, сам убирай, сам одевайся и не какай где попало. Ты сам должен своим трудом заслужить теплое место под солнцем и уважение других людей! Если не получается, значит, виноват ты сам, а никакие не правительства и не рептилоиды. Просто возьми в руки кирку и начинай заново завоевывать уважение людей и строить свое счастья». Отец учит ребенка видеть в других не средство для удовлетворения собственных желаний, а самоценных личностей, и ребенок преодолевает свой младенческий эгоцентризм… или не преодолевает, если нет отца.

Изольда Исааковна заширкала бумагами на столе, подсознательно желая прекратить поползновения на матерей, но Страхов все говорил и говорил. Она уже полюбовалась на распустившийся цветок герани, насладилась сверкающим в лучах солнца узором на окне, а психиатр все не заканчивал. «Какой моряк? Какой океан? – думала судья. – Это же опасно! Сегодня я отдам отцу, а завтра бедный мальчик окажется на Северном полюсе? Хорошенькое дело! Мосгорсуд за это не погладит по голове!» Микенко старалась не встречаться с психиатром взглядом, боясь, что он сразу догадается о ее мыслях.

– Я не говорю, что Пелагея, как только ребенок научился одеваться, больше не нужна, – невозмутимо продолжал Страхов, отпив из бутылочки и прополоскав рот. – Иннокентию, чтобы вырасти гармоничным, нужны оба родителя! Ему жизненно важна вера в него Пелагеи и требовательность Федора, ведь только с верой покоряются самые высокие вершины!

«Как опасно!» – подумала Изольда Исааковна.

– Я вам перечислю, кем вырастают дети в неполных семьях, в сравнении с нормальными, – продолжал психиатр. – С одной мамой дети хуже учатся, плохо приучаются к дисциплине и труду, имеют меньше амбиций, а половина из них, согласно исследованиям, живет в нищете. С одной мамой дети склонны к задержкам в развитии и утрате здравомыслия, истерии, депрессиям, алкоголизму, наркомании, они тревожны и не уверены в себе и чаще кончают жизнь самоубийством. С одной мамой дети более агрессивны, драчливы и чаще вырастают жестокими преступниками. С одной мамой дети вырастают неприспособленными к жизни тюфяками! А с одним отцом дети вырастают бездушными типами, не способными к любви и маниакально сосредоточенными на цели. Если уж они попадают в аварии – то смертельные, если совершают преступление – то сразу против человечества. И непонятно, что лучше. Поверьте, я не выдумываю, а основываюсь на исследованиях Кона, Захарова, Ушакова, Мухиной, данных американской статистики и личной практике.

Психиатр поправил черную бабочку и незаметно пшикнул на себя духами.

– Иннокентий – хороший добрый мальчик, он равно привязан к обоим родителям, но посмотрите, что с ним стало без отца! – продолжал Страхов, глядя на судью. – Он и был толстым, но потолстел еще на десять килограмм. Он и был сутулым, но стал горбатым, как тот Волк из «Ну, погоди!», когда его ударили по голове. Он гримасничает и разговаривает с выдуманным сверчком. По ночам ему снятся кошмары… За что ему такие радости? – Психиатр обернулся на маленькую Эриду Марковну. – Я расскажу вам значение кошмарного сна мальчика. Значит, Иннокентий сидит на диване в комнате, его хочет забрать ведьма. Но мамы в комнате нет, а папа умер. Некому защитить мальчика, ему страшно! Позже папа исчезает из сна, но появился черный оскалившийся волк за окном. И это тоже папа, в сознании мальчика благодаря одной старой женщине произошел поворот, он начал бояться отца. Я поставил Иннокентию диагноз: невроз страха…

– Карл Зигмундович, у нас развод! – перебила Изольда Исааковна. – Просто скажите, кому отдать мальчика.

«Эх, женщина! – подумал он, обидевшись на свою богиню. – Истерический невроз, невыносимый характер, пара детских комплексов… – Он по привычке сухо поставил судье диагноз. – Что еще? Мания величия? О, да! Что еще? Одиночество?»

– Мальчика я предлагаю отдать отцу! – сказал он.

Наступила такая тишина, что послышалось, как урчит от голода живот молодого секретаря суда и с подоконника на пол капает растопленный солнцем лед. Изольда Исааковна механически поправляла серебристый обруч в черных волосах, не замечая, что тонкие пряди выбились и прыгали вдоль щек и она похожа на панночку-ведьму из «Вия».

– Психиатр сошел с ума! – закричала проснувшаяся Бухарикова.

– Подкупили! – запричитала Недоумова.

Медузов оглядывал психиатра со снисходительной улыбкой. «Глупее человека не встречал! – думал он. – Как можно верить книжкам и американским исследованиям? Я вырос без отца, и что? Разве я не знаю, как жить?»

Все люди, присутствующие в зале, смотрели на квадратного Страхова, а Страхов невозмутимо наблюдал, как по лучу света, прорезавшего судебный зал, плыла пылинка. «Похоже, я произвел революцию!» – философски размышлял он.

– Опека просит оставить матери, психиатр говорит отдать отцу! – закричала Изольда Исааковна, закутавшись плотнее в черную мантию, словно мантия могла уберечь ее от принятия решения. – Вы задумали свести меня с ума? Объяснитесь, Страхов.

Психиатр, раскачиваясь крупным телом, подошел к высокому столу судьи и положил перед лицом Микенко стопку бумаг, скрепленную черным зажимом, пояснив, что полное обоснование содержится в заключении. Возвратившись, он поправил сдвинутую трибуну и посмотрел на судью.

– Я уже говорил, в младенчестве ребенок физиологически связан с матерью, – сказал Карл Зигмундович, облокотившись на деревянные подлокотники и расслабив правую ногу. – Но с возрастом все более важным становится отец. По мнению Эриха Фромма, примерно с шести лет ребенку больше нужен отец. Что ж, Иннокентию семь лет, пора отдать его на воспитание отца. Но это не все. Иннокентий не просто ребенок, он мальчик, будущий мужчина. Кто как не отец научит мальчика быть мужчиной? – сказал он, глядя, как судья рассеянно листает официальное заключение. – Если бы Пелагея помогала Федору воспитывать сына, я бы принял другое решение.

Изольда Исааковна, поглядывая на часы, захлопнула дело и объявила дату следующего заседания. Заскрипели сдвигаемые скамьи. Страхов, подхватив бумаги, вышел в коридор и, удостоверившись, что никто не видит, забежал через приемную в кабинет судьи и запер за собой дверь на ключ.