Текст книги "Крылатые качели"

45

На следующий день, около восьми вечера, Федор, одетый в белую английскую рубашку, дорогой темно-синий костюм фактурной шерсти и коричневые туфли с перфорацией, быстрым шагом сбежал по лестнице высотного здания с зелеными окнами. Как у Киры был ритуал ездить на выставки штор, так у Пелагеи – закупаться в европейских аутлетах, по мере роста живота Федора, покупая ему одежду все более дорогих марок.

Уже смеркалось, прутья чугунного забора слились с листвой деревьев, пахло выхлопными газами и теплым асфальтом, вокруг маленькой мраморной клумбы жужжал московский шмель. Обойдя квадратных крепких мужчин с округленными накачанными плечами и неторопливым говором, Федор, выпячивая живот, подошел к своей гордости, «гелендвагену», черневшему у беломраморной стены. Отдышавшись, он втиснулся в салон и сел в кожаное белое кресло. Бросив не глядя короткий галстук на заднее сиденье и, достав из кармана брюк «Айфон», он посмотрел прогноз пробок. Москва встала, но настроение у Федора было бодрое.

«Отец был прав во всем! – подумал он. – Билл Гейтс решил, что он бог, и прогорел, как и „Нокия“. Стив Джобс придумал нечто новое, лучшее, и даже не заметил, как перекусил хребты старым идолам. Кто б мою тещу перекусил!»

Крепкие мужчины свернули за угол и пошли в тренажерный зал.

«А что хочу я? – подумал Федор, с наслаждением слушая рокот мощной машины. – Всего лишь запретить выжившей из ума старухе стреножить моего сына! Сын мой – всадник на белом коне, что должен скакать по миру, сильный, уверенный, бесстрашный, влюбленный. Он должен лететь в космос, заселять планеты, терпеть боль и там, на других планетах, наслаждаться видом звезд! Вот что я хочу! – думал Федор в революционном ознобе. – Глупо смотреть телевизор, если ты можешь быть участником фильма. Глупо думать, что цель жизни – болтать на кухне. Нет! Уж лучше умереть от одышки в „гелендвагене“, чем от объятий старой женщины! Неужели мы рождаемся, чтоб умертвить себя страхом и опасностью? Нет, не той судьбы я хочу сыну, и никакая старуха мне не указ! Я сделаю Иннокентия мужчиной!»

Федор доехал до Вавилова, с визгом развернулся через две сплошные и погнал в сторону дома. Уголки его губ постепенно опускались, и лицо его принимало сосредоточенное решительное выражение.

Как бы ни обзывал его Петька, Федор уже не был тряпкой. Он был гориллой в джунглях российской юриспруденции, пираньей в корпоративных войнах, носорогом, топтавшим в московском арбитраже адвокатов, как помидоры на празднике La Tomatina. Он неутомимой сороконожкой бегал по судам, но лоббировал поправки как гиппопотам. Он был мудрый питон Каа на страже атлантов! Смелость? Он не знал страха, кроме как перед зубным врачом. Если человек-зло еще не сидела в тюрьме Гуантанамо, то лишь потому, что Федор уважал и любил Пелагею.

Придерживая рукой красивое платье в морском стиле, на перекрестке в машину Федора села Пелагея. «Гелендваген» продрался через поток машин и въехал на поднятую платформу трамвайных путей, куда могли взобраться только джипы и джигиты. Первое время Федор и Пелагея ехали молча, подрагивая на перемычках плит и упираясь в стоп-сигналы красного трамвайчика. Федор, последние годы занимая должность заместителя директора правового департамента Сбербанка, вспоминал своего босса, Германа Грефа.

Второе имя Грефа было «революция». Федор помнил времена, когда кандидаты из Сбербанка браковались хедхантерами, как испорченные культурой заинструктированности, бюрократизированности и клиентоненавистничества, но один человек изменил все. Греф научил слона танцевать! Пусть были ошибки, но Греф пытался, и у него получилось. Рассказывали, что человек-революция лично ходил по кабинетам и выбрасывал из холодильников гнилье, а возвратившись, подписывал приказы об увольнении всех тех старух, что имели мышление советских паспортисток и продавщиц колбасы. Герман Греф сделал в масштабах крупнейшего банка то самое, о чем мечтал Федор в масштабах маленькой семьи.

Высотное здание с зелеными окнами наводнили молодые вольнодумцы в оранжевых носках, что совещались стоя, умели ногой рисовать графики и пили кофе только в «Старбаксе». Имя их было «новые люди». В Сбербанк стало приятно заходить.

Новые люди, правда, встречали Федора с кислыми лицами. Что поделать, он был всего лишь юрист, существо римского права, пыли библиотек и табличек Хаммурапи. Он был тот неприятный человек, что носил галстук, говорил загадочно и все ему подчинялись, потому что Федор был Проводник Закона. А проверить, что там на самом деле написано, никто не умел. Вообще, юристы, как доподлинно известно всем, кто хоть когда-то имел с ними дело, просто так получают огромную зарплату и только мешают бизнесу взлетать к звездам. Редкие большие боссы знают, что крючкотворы не дают им сверзануться в пропасть. И все равно никто не любит юристов.

Правда, изменения оказались штукой заразной. Федор в один прекрасный день сам надел оранжевые носки и решил стать адвокатом.

46

Отвлекшись от мыслей, Федор с удивлением прислушался к тому, что говорила жена. Пелагея сидела на переднем сиденье с маленькой сумочкой на коленках и, расправляя светлые длинные волосы, говорила про недавний тайфун «Соулик» в Китае.

– …в китайских провинциях Чжэцзян и Фуцзянь эвакуировали полмиллиона человек! Календарь майя, может, и ошибся, но почему бы не задуматься, да, Федор? – сказала Пелагея и напряженно сощурила глаза на своих разноцветных ногтях. – Катаклизмы, перенаселение, болезни, войны, политики – разве не мало причин, чтобы подумать о задаче заселить космос? Русский космизм, в сущности, верное учение. Ты согласен?

– Да! Без решения глобальных вопросов человечество подобно тем безумцам, что взбивают пуховые подушки в каютах тонущего корабля, когда надо бежать за шлюпками. Куда делись те люди, что во все века мастерили крылья?

Федор, увидев, что справа есть зазор обогнать трамвай, съехал с путей.

– Такое чувство, что на всей планете только один американец Илон Маск думает о будущем! – продолжала Пелагея, рассматривая свое отражение в круглом, обшитом стразами зеркальце. Она то выдвигала вперед подбородок, то расширяла глаза, то показывала зубы. – Советский Союз запустил Гагарина и самоуспокоился, Китай со времен бумаги ничего не придумал, а что делать нашим детям, нашему будущему, если что случится с Землей?

Она посмотрела на Федора серыми красивыми глазами. Со временем они оба повлияли друг на друга, Пелагея начала читать Артура Кларка, а Федор – «СтарХит».

Улица Вавилова ближе к ночи замерцала красно-белыми огоньками габаритных огней и загудела клаксонами. «Гелендваген» Федора дергался в лавине из металла, метр за метром подкрадываясь к революции. По радио шамански били в барабаны и мяукали «койоты» из фильма «Хороший, плохой, злой». Настроение у Федора было бодрым и решительным.

Подъехав к дому, они с решительными лицами поднялись в квартиру. В прихожей, блестя глазами, их встретила маленькая Эрида Марковна.

– Мам, ты переезжаешь! – твердым голосом сказала Пелагея.

Быстро перечислив аргументы, которым научил ее Федор, Пелагея, испуганная, бледная и дрожащая, подхватила Иннокентия и ушла гулять в Воронцовский парк.

47

Под взглядом оцепеневшей Недоумовой Федор развернул шуршащий мусорный пакет и прошел в кухню. Он выгреб из холодильника выжатые давным-давно лимоны, дряблые обветренные свеколки и все прокисшее и протухшее, что там накопилось. Маленькая Эрида Марковна молча смотрела на его действия.

Выбросив все в мусоропровод на лестничной площадке, он развернул новый пакет и начал срывать со стен прихожей все те странные ведьмовские предметы, что мучили его запахами и кошмарами. Он вспотел, снял пиджак и закатал рукава белой рубашки.

Окончив с прихожей, он вымыл в рукомойнике икеевскую тряпочку и подошел к двери спальни. Маленькая Недоумова, бренча мульками на кокошнике, уперла руки в боки и встала в проходе, не впуская его в комнату.

– На мне держится ваша семья! – сказала она, часто моргая. – Вы же ничего не знаете, ничего не умеете. Если бы не я, вы бы умерли! И это твоя благодарность за годы моей самоотверженной работы?

«За годы вреда моей семье!» – чуть не закричал Федор, но одумался, верный тем ограничениям вежливости и корректности, которые наложил на себя. «Не надо обижать людей. Не надо обижать людей», – бормотал он, словно заклинание. Работа в крупных компаниях научила его известной истине, сформулированной Мигелем де Сервантесом: «Ничто не обходится нам так дешево и не ценится так дорого, как вежливость».

– Вы не представляете, как я вам благодарен, Эрида Марковна, – сказал спокойно Федор, внутренне протестуя против невероятного самомнения тещи. – Но поймите, это дом моей семьи. Не вашей… – мягко добавил он. – Я много раз просил вас убраться… простите, убрать гербарий, – он кивнул на полный мешок собранного им мусора, – но вы не слушали, и мне приходится делать это самому. Я много раз просил вас уехать. Что мне остается делать? Думаю, вам пора отдохнуть от ваших трудов и уйти на заслуженный отдых! Поверьте, я никогда не забуду о вашей помощи. Никогда! Пожалуйста, уходите домой, Эрида Марковна! Домой!

Федор смотрел ей прямо в глаза, перекладывая в руках мокрую тряпку. На темном ламинате блестели капельки. Маленькая Недоумова, наклонив голову набок, с каким-то умирающим выражением на лице закатила глаза и округлила рот, словно была мраморным Лаокооном в смертельной битве со змеями, а не змея в битве с Федором и сыном. Ребров, воспользовавшись ее временной растерянностью, проскочил под ее рукой в комнату, быстро стер в душной спальне со стен все пентаграммы и открыл форточку. Сразу стало свежо и легко.

Вытащив в прихожую последний мешок с мусором, взмокший Федор посмотрел на Недоумову.

Маленькая Недоумова посмотрела на него с настоящей ненавистью.

– Я никуда не уйду! – завизжала она, и вся жалость Федора испарилась. – Только сделай шаг, и умрешь страшной смертью! Я потомственная ведьма! – кричала она. – Аргарунд Серерунд! Аргарунд Серерунд!

Она подбежала и замахала руками. Артритные ладошки, с хиромантическими завитками деспотизма, кружились так близко перед его лицом, что он видел толстые вены и чувствовал запах старческой кожи. Он знал, что на тайном языке тещи «Аргарунд Серерунд» значило «Умри», и ждал, пока Недоумова вспомнит, что он никогда еще от этих слов не умирал. Наконец, Эрида Марковна вспомнила, порылась в карманах большой юбки и бросила ему в лоб неизвестное ему дотоле оружие, куриную лапку. Маленькие глаза ее самодовольно заблестели. «Я сотру с твоего лица этот самодовольный взгляд!» – говорили ее глаза.

Похоже, настала последняя секунда жизни Федора.

Он скосил глаза вверх. Мягкая теплая лапка, словно сырой фарш, прилипла на мгновение к его лбу и упала на пол. Покушение провалилось, но для Федора это стало последней каплей. Долго копимое им недовольство наконец прорвалось. Он больно схватил Недоумову за плечо и приблизил к себе.

– Убивают! – закричала Эрида Марковна. – Спасите!

– Я выгоню вас, хотите вы или нет! – прошипел Федор, красный от ярости. – И еще, запомните, пожалуйста, одну вещь: вы можете делать со мной какие угодно штучки, но я не позволю вам загубить моего сына. Понятно? Я отец! Не мешайте мне воспитывать сына! Вам ясно?

Он отпустил притихшую Эриду Марковну. В тот вечер она уехала.

Начались счастливые деньки. Пелагея с Иннокентием были рядом, они веселились, бесились, радовались всяким глупостям. Но Недоумова отомстила. Пелагея ушла.

Часть пятая

48

Утром пятого сентября две тысячи тринадцатого года за окном стоял плотный туман. Пелагея проснулась в шесть и сразу все вспомнила. Она приподняла голову. Рядом еще спали, обнявшись, мама с Иннокентием. В гостиной слышался храп отца. Поправив ночнушку, Пелагея опустила длинные ноги на пол, нашла холодные тапочки и тихо прошлась по квартире.

Когда они покупали квартиру, паркет был черным, в туалете плохо пахло, старые окна рассохлись. Мастера отциклевали паркет, туалет отделали голубой плиткой, заменили окна пластиком. Федор сам поклеил белые обои с шелкографией, Пелагея развесила портьеры с растительным орнаментом, а окно кухни закрыла итальянскими жалюзи. Позже привезли мебель цвета светлого бука, яркие люстры, и квартира засияла чистотой и уютом. Странное дело, Пелагея променяла бы сейчас эту квартиру на обшарпанный отель с клопами, только бы рядом был Федор. Ей было больно, холодно и неуютно.

Проснулась Эрида Марковна, начались домашние хлопоты, в девять пришла Изабелла Недотрогова, и к десяти сторонний наблюдатель увидел бы такую картину: помолодевшая Недоумова, обвязавшись красным фартуком и напевая веселенькое танго, готовила на кухне спагетти с сыром. На синем диванчике в гостиной с воинственным лицом пила чай и ругалась Белла. Бледная, испуганная Пелагея склонилась над Иннокентием в спальне. Медузов сидел позади них.

– Летит, летит! – крикнул Иннокентий, дергая головой вправо-влево. Под сомкнутыми его бледными веками быстро-быстро перекатывались синеватые бугорки. – Папа! Папа!

– Кто летит? – крикнула Пелагея.

Иннокентий спал, раскидав руки, на скомканной простынке и кричал во сне какие-то несвязные обрывки фраз. Светлые, почти невидимые волосики над губой его покрылись прозрачными шариками пота. Иногда он дергал белой ножкой. «Нечего ему в школу идти, – подумала Пелагея, больше всего желая сама мучиться его сном, чем видеть его испуганное лицо. Поправив на груди сына чуть влажное, жаркое одеяло, она переглянулась с отцом.

Медузов сидел, обняв колени, на низеньком стульчике и напряженно смотрел на нее большими бледно-зелеными глазами. Лицо его было до половины закрыто медицинской зеленой повязкой. Под взглядом дочери он, крякнув, поднялся и, отставив назад тонкую ногу и сцепив громадные руки за спиной, наклонился над внуком. Выпрямившись, он пожал узкими плечами и увел взгляд к окну. Пелагея, зная, что отец мог вот так, переваливаясь с ноги на ногу, бесконечно долго молча смотреть в окно, поморщилась и вернулась в гостиную.

– То жар, то бред, – сказала она, подсаживаясь к Изабелле и подбирая ногу под себя. – И ведь причин-то никаких нет! – убежденно добавила она, сощурив глаза и пристально глядя на Недотрогову.

Изабелла, сидя вполоборота к ней, пила чай из граненого стакана в мельхиоровом подстаканнике и молча смотрела на Пелагею. «И чего она так одевается?» – подумала Пелагея, глядя на белый лиф подруги, просвечивающий через тонкую блузку, на красную юбку-килт и черные подвязки над чулками. Но мозг Пелагеи, как ни пыталась она отвлечься, возвращал ее ко вчерашнему.

«Я ушла от мужа!» – повторялось в голове само собой, и она ужасалась этому, хотя сотню раз уверяла себя в правильности такого решения. Когда она слушала родителей, убеждавших ее уйти, все казалось очевидным, разумным, единственно возможным. Но прошла ночь, и ясность сменилась ужасом содеянного.

Изабелла поставила стакан на квадратную табуретку, сдвинув другой рукой пиалу с овсяными печеньями, и сама отодвинулась подальше от угла, чтоб еще семь лет не сидеть в девках. Она наблюдала, как Эрида Марковна, стоя на кухне у столешницы, искусно стучала по доске, нарезая лук. «Бедная, бедная Пелагея», – подумала она, обернувшись к подруге. Голова Пелагеи была забинтована и оттого казалась маленькой. «Бессердечный подонок!» – подумала Недотрогова о том, кого нельзя было теперь называть по имени.

Федор стал просто он или этот. «Бедняжка, она даже не понимает, что сын ее болеет из-за увиденного вчера домашнего насилия!» – переживала она.

Изабелла сняла очки и начала вытирать их подолом юбки. Толстые линзы собрали и искривили, подобно магическом шару, забинтованную Пелагею в черном халате, телевизор и картинку с корабликом на стене.

– Он? – спросила Недотрогова, наблюдая, как телефон подруги на табуретке вспыхивает лицом хама с пухлыми щечками и волосами под МакКонахи. «Не знаю, как другие, а я давно знала, что он подонок! Бить женщину!» – думала Белла, убежденная, что с самой первой секунды знакомства видела в Федоре домашнего буяна.

Пелагея же еще помнила, что муж не бил ее, и не знала, что отвечать подруге. Вынужденная играть роль жертвы в комедии матери, она посмотрела мученическим взглядом на Изабеллу, вздохнула как бы от тяжести собственной доли и перевернула телефон экраном вниз. Экран все утро вспыхивал его лицом, сообщения его, словно палочки тетриса, карабкались друг на друга, меняясь от мессенджера к мессенджеру. Пелагея, встречаясь с твердым взглядом матери, не брала трубку и сообщения не читала. Мудрая мама учила ее той старой доброй стратегии камикадзе, гласившей, что «пусть я сдохну, но ты сдохнешь тоже».

Как часто бывает, мужчины, совершив революцию, счастливы победой идеи, типа демократии или коммунизма, а женщины, ушедшие от мужа, счастливы от мысли, что их бывшему стало плохо. Надо сказать, хреново было самой Пелагее, но мать научала ее думать, что гораздо больше хреново бывшему. Пелагея вообще узнала от матери много нового в то утро. Федор, как оказалось, был голодранцем и стал человеком только благодаря Пелагее и ее маме. Федор и всего добился благодаря Пелагее и ее маме. «Что с ним станет?» – вопрошала Эрида Марковна и сама же отвечала, что диплом у Федора, конечно, отберут, с работы выгонят, друзья перестанут с ним здороваться, он опустится, начнет пить, каждую минуту рыдая о Пелагее и ее маме. Пелагею не убеждали эти разговоры. Поняв, что сойдет с ума, слушая мать, она решила поговорить с подругой.

49

– Я не понимаю, зачем тебе пьяница Женя Грибоедов? – спросила Пелагея, рукой осторожно касаясь затылка, где саднила небольшая рана. – Найди нормального.

– Перестань! – перебила Изабелла своим грудным голосом и покраснела, испугавшись, что сделала подруге больно в горе. – Ты сама подумай, каково мне жить одной, без мужчины? Мне одиноко и очень грустно. Нормальные заняты, а Гриб какой-никакой, а свой. – Она сделала влюбленное мечтательное лицо. – Мой Буковски.

Некоторое время они молчали, наблюдая мельтешащий красный фартук Недоумовой и вдыхая запах спагетти с сыром. Пелагея вспоминала мужчин подруги после того, как она развелась с Петькой. Изабелла прилежно старалась найти мужа. Она загорала полуголой в Египте, скакала до утра в клубах, утром бегала за спринтерами по парку, а лицо ее, сделанное под Клеопатру, улыбалось со всех приложений знакомств. «Добрая, тихая, ласковая!» – писала она в анкетах. Первый был египтянин, второй – женатый клерк, а третий – таинственный богатый ухажер, который предлагал золотые горы, но Белла отказалась. Пелагея вдруг осознала, что и сама катится по скользкой дорожке Изабеллы. Она громко вздохнула и откинулась на спинку дивана, наблюдая с непонятным раздражением за матерью. «Зачем я ушла от мужа? – вновь подумала она. – Дура я!»

Эрида Марковна закончила танго и высоким дискантом, топая в такт ножкой, пела «Интернационал». «Весь мир насилья мы разрушим, – пела Недоумова. – Кто был ничем, тот станет всем!» Почувствовав взгляд дочери, она, вытирая руки о фартук, обернулась. «Мы все сделали правильно! – крикнула она Пелагее с сияющим счастливым лицом. – Все будет хорошо!»

Из спальни послышался шум, и в комнату выскочил босой и заспанный Иннокентий. Одно ухо было красным, светлые волосы торчали в разные стороны. Увидев маму, он подбежал к ней, прижался лицом в живот и крепко обнял. Он был горячий.

– Да что с тобой? – Пелагея развела руки и посмотрела на Беллу, не зная, что делать.

– Мам, мне приснился дурной сон! – Иннокентий сменил положение головы, и серые глаза его неподвижно уставились в одну точку на стене. – Папа спит на нашем диване, – начал он тонким детским голоском. – Не тут, а дома! Он лежит на спине, я сижу рядом. Я поднимаю голову и вдруг вижу: вокруг люстры кружит Баба-яга в черной ступе. Как шмель жужжит и на меня страшным глазом зырит! С носом вот таким! – он приподнял руку, показывая размер. – Торчит во рту один зуб, огромный и гнилой. Платок на голове. И подлетает ко мне. Она хочет забрать меня к себе! Протягивает руку, всю в волосах и бородавках. Ногти такие длинные и грязные! Мне страшно. Я знаю, что папа сильный и защитит меня, и кричу: «Летит, летит. Папа, папа!» Он не просыпается. Я дергаю папу за руку! – подбородок Иннокентия ушел вверх и затрясся. Сын замолчал, часто моргая светлыми длинными ресницами.

– Что папа? – крикнула Пелагея, схватив сына за голову.

– А папа ум-м-м-м-мер! – заикаясь выдавил Иннокентий и зарыдал в голос, уткнувшись в живот Пелагеи и закрыв глаза ладошками. – Злая ведьма убила его!

Пелагея, покачав головой, успокоила сына, и тот ускакал на одной ноге в спальню. Пелагея вдруг повалилась на спинку дивана. От резкой боли в сердце она не могла вздохнуть полной грудью. Ей вдруг стало ясно, что, играя, не задумываясь, судьбами живых людей, она и ее мама делают что-то неправильное.