Текст книги "Крылатые качели"

114

Через минуту толстенький Иннокентий стоял между скамьями. Он был со вкусом одет в черные брючки и белую рубашку с детским галстуком на резинке. На ногах красовались лакированные туфельки с маленькой кляксой грязи. «У Пелагеи всегда было чувство стиля!» – подумал Федор, гордясь сыном. Пелагея пересела в первый ряд и тоже любовалась сыном. Федор обменялся с женой долгими взглядами.

Иннокентий, испуганно разглядывая зал красивыми серыми глазами, не заметил родителей, но увидел обернувшегося с первого ряда Карла Зигмундовича и подошел к нему как к старому приятелю. «Привет, Карл!» – крикнул он. В зале засмеялись. Квадратный психиатр, усмехнувшись в короткие седые усы, перенес его на стульчик, специально подставленный под трибуну, а сам облокотился сбоку. Но даже так над трибуной торчали лишь испуганные глаза и светлые волосы Иннокентия. Боясь упасть, он крепко держался за боковины толстыми ручками.

Страхов осторожными вопросами разговорил Иннокентия. Присутствующие, все более улыбаясь, узнали о мировоззрении мальчишки. Мир семилетнего декадента, удивительным образом похожий на мир бабушки с дедушкой, был прочно населен любовницами и взяточниками, микробами, рептилоидами и заговорами.

Федор с улыбкой посмотрел на родителей Пелагеи. «Такими темпами скоро счет станет три один», – подумал он. Медузов кивал, Недоумова, молитвенно сложив руки, любовалась мальчиком.

«Пара атомных бомб – и нет Америки! – говорил малыш, копируя снисходительно-рассудительное лицо Медузова. – Велоспорт? – рассуждал Иннокентий с манерно-истерической интонацией Недоумовой. – Толпа мужичков гоняется по кругу с растрепанными волосюшками. Зачем?»

Иннокентий выпрямился и расправил грудь. Ожидая похвалы, он посмотрел горделивым взглядом на судью. Изольда Исааковна хотела сказать, но строгое лицо ее дергалось, смех против воли выпирал из нее и готов был выскочить. Она прикрыла кулаком рот и молчала. Секретарь суда, выпятив два больших зуба, умилительно улыбался. Человек-зло незаметно встала к трибуне, загородив мальчику солнце, и задала вопрос, после которого все и случилось.

– С кем ты хочешь жить после развода родителей? – спросила она.

– Глупая бабушка! – Иннокентий умилительно погладил ее кудри. – С мамой и папой!

– Но твой папа бросил тебя.

Иннокентий перевел взгляд с Федора на Пелагею, оглядел всех и вернулся взглядом к Пелагее. Пелагея подалась со скамьи вперед и едва сдерживала слезы. Иннокентий начал гримасничать и раскачиваться. Федор, сжав кулаки, молчал. Психиатр подавал Недоумовой знак молчать.

– Так с кем? – вновь спросила она.

– Я не могу выбрать! – закричал Иннокентий.

– Ты хочешь к папе? – нагнетала человек-зло, встав перед мальчиком. – Мама тебя родила, мама тебе всю жизнь отдала, все бросила ради тебя! Предатель! Уйдешь к папе – и мама умрет!

Лицо Иннокентия стало как белая маска, он вдруг извинился перед бабушкой и заверил, что всегда хотел жить с мамой. Недоумова с умиленным, просветленным взглядом посмотрела на внука и перевела взгляд на Федора.

– А теперь ты, ты! – завизжала человек-зло. – При ребенке скажи, что хочешь отнять его у родной матери. Скажи-скажи! Иннокентий – живое существо, он должен все знать.

Психиатр сделал знак Федору сидеть. «Когда-нибудь я придушу ее!» – подумал тот, чувствуя, как дергается глаз. Человек-зло, кружась по залу, продолжала обвинять Федора, не замечая, что на губах ее появилась полоска слюны и все странно смотрят. Иннокентий икал, всхлипывал и раскачивался широкой амплитудой, держась за боковины трибуны. Он считал себя взрослым и стеснялся плакать открыто, но слезы лились сами. Психиатр пытался поймать Недоумову.

– Бабушка, хватит! – вдруг закричал Иннокентий.

Он перелез трибуну и прыгнул на Эриду Марковну, но трибуну повело. Он неловко упал животом на пол, впрочем, тут же вскочил и набросился на человека-зло, стараясь исцарапать ей лицо. Пнув напоследок Недоумову в ногу туфелькой, Иннокентий вдруг сбил со стула Федора и начал бегать по залу, раскидывая чужие сумки, бумаги и все, что попадалось под руки. «Хватит! Хватит! – кричал он. – Хватит!» Он был похож на затравленного дикого зверька.

Человек-зло попыталась схватить Иннокентия, но мальчик, распустив пальцы словно когти, вдруг зашипел на нее. Эрида Марковна открыла рот в немом ужасе, а Иннокентий прополз между ее ног и залез под стол адвоката Пелагеи, откуда обезумевшим взглядом зыркал по сторонам. Федор и Пелагея одновременно бросились к нему, оттолкнув человека-зло, но Иннокентий не узнал их. Распустив пальцы, он зашипел, и когда Пелагея потянулась к нему, укусил ее за палец.

Иннокентий на том заседании сошел с ума.

115

В течение десяти дней Иннокентий недвижимо лежал в больничных покоях одного психиатрического заведения. Мальчик ни с кем не говорил, не реагировал на вопросы и глядел в потолок. Пелагея жила с сыном в палате, Федор навещал. Эриде Марковне, под угрозой усыпления, врачи приходить запретили.

Федор не сидел сложа руки и нашел работу. Он стал партнером в известной юридической фирме, заимел кабинет с панорамным видом и привыкал к управляющему – крупному доброму мужчине, имевшему привычку слушать Федора, глядя на него поверх прямоугольных очков.

Душевная травма сына сблизила Федора и Пелагею. Они вместе ворошили светлые волосы сына, обсуждали неутешные новости и сиротливо гуляли по двору. В один день, гуляя, они отошли далеко от больницы и зашли в кофейню. Вешая шубу Пелагеи, Федор почувствовал на подкладе ее тепло и уловил знакомый запах духов. Он обернулся. Пелагея, заводя руками светлые волосы за уши, подняла блестящие ясные глаза и смущенно улыбнулась. Одета она была в красивые голубые джинсы и белую кофту. Когда он вернулся с чашками кофе, Пелагея сидела в той же позе, с прямой спиной и смотрела в окно на спешащих пешеходов.

Федор подтащил кресло и сел напротив. Глядя на жену, он никак не мог поверить, что вот эта женщина, высокая, стройная и светловолосая, с красивыми серыми глазами и скандинавским лицом, наделала ему столько неприятностей. Он ухмыльнулся и прислушался к своим ощущениям. Он уже настолько привык жить без Медузовой, настолько отдалился от нее, что не знал, о чем говорить, боясь, что каждое слово может вызвать непонимание и конфликт. Похоже, призрак Недоумовой витал рядом.

Федор и Пелагея неожиданно тепло поговорили и вспомнили семейную жизнь. По всему выходило, что ничего такого уж плохого не было, было больше хорошего и приятного, а значит, они были счастливы. Федор закрыл глаза и представил фотографию из своего будущего, которую он часто воображал в последнее время. На этой фотографии, сделанной социальной службой поддержки одиноких, он, уже глубокий старик, стоит у старого дома в Переделкино и подрезает виноград. Неожиданно будущее на этой фотографии стало меняться, как в фильме «Назад в будущее», где Марти Макфлай играет на гитаре с зажатой на грифе карточкой. Рядом со стариком Федором вдруг проявилась старушка Пелагея в гамаке, пожилой Иннокентий на садовой лестнице, жена Иннокентия с корзинкой яблок, сестра Иннокентия с секатором и куча внуков и правнуков. Все они смеялись – видно, кто-то рассказал смешной анекдот. Федор, улыбаясь, открыл глаза и увидел молодую, полную жизни Пелагею – стоило схватить и удержать ее, чтоб прожить жизнь весело и счастливо.

– Спасибо за сына, – сказал он, взяв теплые руки жены в свои.

– Без тебя бы он вряд ли появился. – ответила она, усмехнувшись.

– И то верно.

Когда они вернулись во двор больницы, то увидели в окошке третьего этажа маленькую светлую голову Иннокентия. Сын высматривал их, а когда увидел, бешено замахал маленькими ручками, заулыбался и помчался встречать. Казалось, он специально все сделал, чтобы помирить их. В тот день он полностью выздоровел и был возвращен счастливым родителям.

В самом хорошем настроении они пошли гулять по Москве. В уличных лотках ко Дню святого Валентина развесили вязаные сердечки. Пахло пряным глинтвейном. Кружились редкие снежинки. Иннокентий подпрыгивал на их руках. Пелагея, глядя на Федора красивыми серыми глазами, сообщила о решении в тот же день вернуться к нему. Он проводил их забрать вещи.

Но Эрида Марковна не была бы человеком-злом, если б разрешила дочери спокойно помириться. Пелагея поговорила с мамой и не вышла обратно. Фотография счастливого будущего растаяла. Федор, пиная льдинки, ушел домой один.

116

Колесо истории, невзирая ни на что, крутилось дальше. Люди так же рождались, женились, разводились и умирали. Вавринка выиграл свой первый турнир Большого шлема, Назарбаев получил приз «Лучший диктатор года», а Киев лихорадило. Федор позже удивлялся, как много событий уместилось в эти десять дней, пока Иннокентий выздоравливал.

Грибоедов в эти дни женился на Изабелле Недотроговой. Разглядывая на свадьбе Женьку, невозмутимо жующего бутерброд с колбасой, друзья не могли прийти в себя от удивления. Федор вспомнил, как заходил к Грибу пару месяцев назад. Его встретил опустившийся человек с распухшей правой щекой и дрожащими руками. Одет он был в дырявый зеленый китель времен русско-японской войны, огромные на его мосластых ногах шорты и советские тонкие тапочки из кожи. Такса Фаузетта с грустными глазами, заведенная Недотроговой, крутилась возле ног. Они прошли на кухню и уселись у подоконника. Дрожащей рукой, странно выгибая пальцы, Гриб налил, сразу выпил и со вкусом закурил, выпуская кольца дыма в сторону форточки. Похоже, он ощущал себя Чарльзом Буковски, разве что не писал грязно-прекрасных книг.

Теперь же он был никакой не пьяница Буковски, а русский интеллигент Грибоедов с круглыми очками, умным взглядом, в смокинге и с бабочкой. «Воистину, если женщина задумывает сделать мужчину счастливым, то мужчина бессилен ей помешать!» – такой тост произнес Федор на свадьбе. Гриб уже работал секретарем философского общества, значился аспирантом философского факультета университета и нет-нет да брался за Бердяева. Генриетта Аскольдовна, бабушка Гриба, наверняка улыбалась с того света. Но если алкоголику Грибу судьба просто подкинула счастливый билет, то Изабелла Недотрогова заслужила свое счастье сполна. В юности, последовав справедливому, но глупому совету Пелагеи уйти от Петьки Богомолова, Белла твердо решила больше никого не слушать и думать только о своем счастье, а заодно о счастье Женьки. Грибоедов кусался, брыкался, дрался, но силы были неравны.

Судьба не оставила без внимания и Илью Мягкова, наградив его за терпение и веру в мечту. Рыжая Кира, узнав на свадьбе о депрессии мужа, вспомнила о своей начавшейся язве желудка и вдруг поняла, что ее счастье – жить не с мамой, а с мужем, пусть даже нищим писателем. Они сняли квартиру напротив музея-усадьбы Льва Толстого в Хамовниках и зажили счастливой семьей. Мягков, уже было потерявший веру в мечту, встрепенулся. Он еще раз пробежался по издательствам, невыносимо надоел редакторам отделов прозы, и вдруг ему предложили заключить настоящий лицензионный договор. Мягков с радостью согласился, а его книжный герой, безумец-моряк, спешно отчалил из объятий кенгуру и на всех парусах помчался на полки книжных магазинов. Позже книга Мягкова стала мировым бестселлером.

Петьку же фортуна невзлюбила – прокурор Москвы вновь отказал ему в должности своего зама. Богомолов не сдался и с удесятеренной энергией продолжил распутывать преступления государственной важности, да так активно, что на мелкое уголовное дело Федора ему вновь не хватило времени. А Федор нуждался в помощи: дознаватель Рашидов по указке Ареса Велиалиди внезапно доделал обвинительное заключение и подписал в районной прокуратуре – Эрида Марковна потирала маленькие ручки. Предварительное расследование было закончено, дело должно было отправиться в суд, а там маячил приговор. Федор, уже не зная, что делать, подал жалобу окружному прокурору Кайсарову, не подозревая, к каким удивительным последствиям это приведет.

117

Через несколько дней в высоком квадратном кабинете прокурора Москвы, с мебелью из благородного красного дерева и напольными часами с маятником, неспешно разматывался разговор об уголовном деле Федора Реброва. Один человек, казалось, все время шутил, другой тщательно обдумывал слова и говорил коротко и вежливо.

За дубовым столом, заваленным стопками бумаг, сидел прокурор Москвы Елисей Пилатов. Это был невысокий крепкий мужчина с ясными голубыми глазами. Прокурорский пиджак с блестящими золотыми пуговицами висел позади его головы на спинке кресла. Пилатов бодро, с нажимом задавал вопросы, плохо выговаривая букву «р», и рассматривал бесстрастным взглядом собеседника. Когда же он обдумывал мысль, он любовался ледяными узорами на стекле. Перед ним лежало пухлое дело Реброва, изученное до последней запятой перед приходом собеседника.

– Так пги чем тут, как его, Мефистофель? – весело спрашивал он.

– Генерал Велиалиди из министерства внутренних дел…

– Да-да. Он мне, кстати, звонил, что-то говогил, я его послал. Так что случилось?

Напротив Елисея Пилатова, выпрямив спину и положив обе руки на стол, сидел татарин Ибрагим Кайсаров, прокурор Юго-Западного округа Москвы. Потомок учителей и муэдзинов Уфимской губернии был высоким худым мужчиной сорока лет, интеллигентного чеховского типажа. У него были ясные умные глаза, прямой нос и опрятная бородка с проседью. Если Пилатов, помимо проницательности и твердости характера, был известен тем, что бегал марафоны из трех часов и гнул на спор подковы, то Кайсаров, кроме того, что окончил сабитовскую музыкальную школу по классу кларнета, был мастером спорта по боксу и умел и бить, и держать удар. При этом шутливость и вежливость обоих внушала подчиненным страх больший, чем если бы они позволяли себе кричать.

Сняв и тут же надев круглые очки в тонкой оправе, Ибрагим Кайсаров начал рассказывать, раздражая прокурора Москвы восточной неторопливостью речи, протяжным «та-а-ак» и коротким «значит», звучавшим как «значт». Прокурор не догадывался, что Кайсарова не меньше раздражает картавость Пилатова. Однако это никак не мешало им уважать мнение друг друга.

– Та-а-ак! Значт, заместитель прокурора черемушкинской прокуратуры принял решение утвердить обвинительный акт по Реброву и передать уголовное дело в суд, – рассказывал Кайсаров, сверяясь с черным блокнотиком. – Обвинительный акт был составлен дознавателем местного отделения внутренних дел Рашидовым. – Кайсаров сверился с блокнотом. – Значт, статья сто двенадцать Уголовного кодекса, просит три года условно. Та-а-ак. Ко мне на прием явился обвиняемый Ребров и вручил жалобу на все это дело. Я вызвал потерпевшую, свидетелей по делу… Свидетели, значт, ее отец и мать. Я опросил их всех в раздельных кабинетах…

Кайсаров тяжело вздохнул.

– Та-а-ак! – продолжал он. – Вы спрашивали, при чем тут Велиалиди? Грек звонил мне и настаивал в жалобе Реброва отказать. Я, значт, ночь думал… – Прокурор Москвы, нахмурившись, вышел из-за стола, заправил выбившуюся рубашку и прислонился спиной к стене.

Зашла строгая женщина в форме, положила на угол стола пачку дел и, с усмешкой оглядев татарина, вышла.

– А на утро я жалобу Реброва удовлетворил и уголовное дело прекратил!

Пилатов начал расхаживать перед окнами, сжимая и разжимая в руке черный эспандер. Все, что рассказал Кайсаров, он уже знал, но хотел услышать лично и теперь раздумывал, какую позицию занять московской прокуратуре.

Мелкое дело Реброва никогда бы не обсуждалось на встрече высокопоставленных прокуроров, но решение татарина о прекращении мелкого уголовного дела неожиданно привлекло внимание таких людей, которые одним пальцем могли раздавить самого Пилатова вместе с его подковами. А началось все с того, что одна, потом вторая желтая газетка, по указанию тайной канцелярии Ареса Велиалиди, напечатали заметки, в которых московская прокуратура называлась главным поборником домашнего насилия в стране. Через день новость подхватили, дополнили, снабдили деталями, и вот уже Интернет запестрил мнениями экспертов, псевдоэкспертов и политиков.

Как часто бывает, никто не знал существа дела, но считал себя обязанным высказаться. Федор Ребров, и так уже сын депутата, а значит, человек подозрительный, в глазах общественности быстро превратился в домашнего демона, а Пелагея Медузова – в святую мученицу. Но дело на этом не кончилось. Депутат Немезида Кизулина собрала пять миллионов подписей в поддержку возобновления уголовного преследования, и вопрос дошел до Кремля. Пилатов воскресным вечером играл с внуками в снежки, когда ему позвонил глава Администрации Президента, циничный веселый мужик с хорошими манерами, и вызвал прокурора Москвы на разговор. Через час Пилатов должен был выезжать.

– Ну и натвогил ты дел, Ибгагим! – сказал он, уложив эспандер на стол.

– Я просто делал свою работу, – невозмутимо ответил Кайсаров.

– Ты мне одно скажи. Ты сам как считаешь – бил он жену или нет?

– Не бил.

– Ну и закгоем тему. А в Администгации я отболтаюсь, не впервой.

Пилатов не признался, что и сам, изучив дело, пришел к такому выводу. Он походил по кабинету и встал перед картиной Петра Первого в стальных доспехах.

– А кто тебе этот Гебгов? – спросил он, не оборачиваясь.

– Никто.

– Всего лишь человек?

– Ну да, не префект.

Прокурор Москвы обернулся и насмешливо посмотрел на Кайсарова.

– Ну хоть пгоставился этот Гебгов?

– Нет.

– Непогядок. Отменяй обгатно.

Кайсаров вдруг засмеялся, обаятельно расширив губы до ушей, и Пилатов, не выдержав, тоже расхохотался. «Сгаботаемся», – подумал прокурор Москвы. Татарин, подхватив черную папку, в которой с университетской поры носил карандаши, линейки и циркули, встал. Елисей Пилатов передал ему серую папку с делом Реброва, крепко пожал руку, и когда тот уже почти вышел из кабинета, окликнул его. Татарин развернулся и уставился непонимающим взглядом на прокурора Москвы.

– У меня тут вакансия одна давно числится, Ибгагим, – сказал Пилатов. – Как ты смотгишь, чтоб занять должность заместителя пгокугога Москвы?

Кайсаров закрыл дверь и поправил очки на носу.

– Но как же Богомолов? – спросил он и сразу как будто спохватился.

– Богомолов? – прокурор нахмурился. – Он отличный габотник, но… я не обсуждаю габотников.

Та-а-ак, значт по гукам?

– Значит по гукам! – ответил довольный Кайсаров и покраснел.

Когда Ибрагим ушел, Пилатов подошел к оттаявшему окну, поглядел, как умело дворник чистит снег, и задумался. «А что Богомолов? – подумал он. – Вроде все хорошо: и мозги, и вкалывает, да только одна политика на уме. Этому надо помочь, этому нет. Зачем мне такой? Нужен тот, кто просто хорошо работает».

Пилатов прошелся по кабинету, вспоминая, с каким трудом он принимал это решение. Несколько месяцев он выбирал между Богомоловым и Кайсаровым. Богомолов вроде бы раскручивал государственно важные дела и дружил с нужными чиновниками, Пилатов же никак не видел его своим замом и никак не мог понять, чего не хватает тому для действительно высокой должности. Богомолов всегда был сам по себе и для себя, черный, неуправляемый и непрогнозируемый. Он не любил людей и маниакально шел к своей странной цели жизни – стать заместителем прокурора. Прокурор, пытаясь сформулировать главный недостаток подчиненного, сравнил его с Кайсаровым – и все пазлы сложились. Пилатов вдруг ясно увидел страшный изъян и несчастие Богомолова: в нем не было божьей искры, не было души, тогда как в Кайсарове душа была.

– Любить людей и хогошо делать свою габоту! – сказал прокурор Москвы и сел в кресло в самом прекрасном расположении духа.

Потерев ладони, он закрыл глаза и, помахав над столом раскрытой пятерней, наугад взял первую бумагу, но передумал и вызвал Богомолова.

118

Богомолов, узнав о том, что мечта его не то что разрушена, но отдалена на долгие годы, раздул курительную трубку из сицилийского бриара, взгромоздил жирные ноги в лакированных туфлях на свой стол и откинулся на спинку высокого кресла. В ушах его еще звучал уверенный голос прокурора Москвы Елисея Пилатова.

– На нас госудагством возложена миссия помогать всем людям, – говорил тот, работая эспандером. – Мы не имеем пгава пгедавать тех, кто довегил нам свои судьбы и жизни. Мы не администгация гайона и не служба пгиставов, мы пго-ку-га-ту-га! Кайсагов пгосто делает свое дело, поэтому я назначил его.

«Чушь! – подумал Богомолов. – Елисей Пилатов врет, но зачем?»

Выдувая хищными ноздрями стрелы и колечки дыма, Богомолов начал искать скрытые причины своего неназначения. Как и многие люди, у которых долго не получается задуманное, Богомолов с возрастом все менее критиковал себя и все более искал причины внешние, от него не зависящие. Но если люди обычные, не столь демонические, как сын плугаря из Боброво, жаловались на обстоятельства, начальство и правительства, то Петька искал причины в масонстве. «От меня скрывают правду!» – думал он. Он спрашивал друзей, как стать масоном и, не получив ответа (друзья просто не знали), все более убеждался, что все масоны. Он считал, что масоны, только чтобы помешать ему стать заместителем прокурора Москвы, устроили мировой заговор.

Петр поручил узнать своим людям, о чем был последний разговор Пилатова с Кайсаровым, и, к удивлению своему, узнал, что разговор касался мелкого уголовного дела Федора Реброва. Петр вспомнил, что друг много раз звонил ему. «О чем он говорил? – с трудом вспоминал Петька. – Ничего не помню».

Богомолов забрал дело у Кайсарова под предлогом официальной проверки и взялся изучать. Как это часто бывает в таких случаях, он сразу нашел в действиях Кайсарова ошибки, возведенные им в характер катастрофических. «И все же… Разве за такое мелкое дело берут в замы? – думал Богомолов, все более раздражаясь. – Такого не бывает! Тут дело в масонстве». Петр вспомнил блеск циркуля в папке татарина и вдруг стиснул голову. «Какое масонство? – вопрошал университетский разум. – Тебе надо было помочь другу и всем тем простым людям, что обращались к тебе. Об этом тебе говорил прокурор. Кайсаров просто лучше тебя».

Чернявый узкоглазый Богомолов, похожий на Плохого из фильма Серджо Леоне, сидел в темном кабинете, окутанный облаком дыма. Он взял маленькую длинную веточку и механически стучал ею по ноге, это помогало ему размышлять. Он то улыбался зубами и фыркал, то жевал черные усы, то раздувал круглые хищные ноздри, то массировал раздутую грудь. Из размышлений его вывел генерал Арес Велиалиди, тихо вошедший к нему в кабинет с зажженной погарской сигарой во рту и прикрывший за собой дверь.

Петр, продолжая курить яйцеобразную трубку и стучать веточкой, встал, с удивлением разглядывая чернявого узкоглазого Велиалиди. Тот разглядывал Богомолова с не меньшим удивлением. Они обошли друг друга, медленно осознавая, что похожи как братья, только Велиалиди был маленький и старый, а Богомолов высокий и молодой. Они одинаково усмехнулись в усы и уселись за стол. Генерал сразу перешел к делу.

– Я прошу тебя отменить решение Кайсарова и возбудить уголовное дело по Реброву! – сказал Велиалиди и положил на стол исписанную каллиграфическим почерком Недоумовой бумагу. – Это жалоба Пелагеи на решение Кайсарова.

В глазах Велиалиди блеснул дьявольский огонек, и Богомолов вдруг услышал в своей голове явственный скрипучий голос генерала. «Петька – ты самый достойный и умный в прокуратуре человек, – говорил Арес Велиалиди в голове Богомолова. – Пойми, государство требует от прокуратуры наказывать виновных, а Федор, безусловно, виновен, – говорил голос. – Обещаю тебе место в ложе масонов и место заместителя прокурора Москвы. Только передай дело Федора в суд».

«Что за дьявольщина!» – подумал с ужасом Петька.

Когда генерал ушел, Богомолов взгромоздил ноги на стол и сфокусировал взгляд на кончик лакированной туфли. В кабинете был полумрак. Дым от сигары окутал Богомолова. Со стороны казалось – он дремлет.