Текст книги "Крылатые качели"

119

Федор тренировался в шумном Крылатском, когда позвонил Петька Богомолов. Федор подкатился к перилам, прикрыл ладонью ухо с телефоном и все равно едва слышал. Петька своим гнусавым голосом просил срочно приехать в Мытищи. Посмотрев на квадратные часы под потолком, Федор категорически отказался – было уже поздно, а назавтра он участвовал в Гран-при Москвы на велотреке.

Но Петька никогда не понимал важности чужих дел. Даже если б у Федора была назавтра Олимпиада, Петька не понял бы отказа – друзья, по его мысли, аки тараканы на бегах, обязаны были мгновенно исполнять его желания, иначе они не были друзьями. Вопреки теории Эриха Фромма, отец воспитал его страшным эгоцентристом: даже в дружбе Петька искал пользу для себя, а уж как он эксплуатировал жену Анну – было общим местом всех прокурорских сплетен.

Предвидя скандал в их ватсапповской группе, спам афоризмов о настоящей мужской дружбе («Сам погибай, а к другу приезжай» и т. д.) и месяцы страшных обид, вплоть до неприхода на день рождения, Федор проматерился, переоделся в черную футболку и джинсы и помчался на край света. Как бы ни матерился Федор и ни делал вид, что ненавидит Петьку, он, конечно же, любил друга и был рад скорой встрече. Да и нельзя было оставлять того в одиночестве: Богомолов с годами все более ожесточался и, если б не друзья юности, странным образом занявшие место в его черном сердце, мог превратиться в чудовище – Левиафана.

Кроме того, была интрига – посмотреть на новое место жительства друга и услышать важную новость, о которой тот обещал сообщить. «Может, Петьку назначили замом?» – думал Федор. Он доехал до Медведково и пересел в выхоложенную мытищинскую маршрутку. Со счастья от возможного успеха Петьки он надышал на серебряную монету в пять рублей и приклеил ее к заледеневшему окну, как делал, когда был совсем маленьким.

Наконец он доехал до коттеджного поселка, прошел по вырезанной в высоком сугробе тропке и уткнулся в высокий каменный забор с колючей проволокой. Задрав голову, Федор увидел на фоне звездного неба черный силуэт исполинского замка с башенками и бойницами. «Я попал по адресу!» – подумал он.

Из зашторенных окошек первого этажа шел мягкий свет. Стукаясь черным носом в просвет под калиткой, лаяла собака. Федор, опасливо глядя на нее, нажал звонок. Послышался хруст снега и вышел Богомолов в раскрытой дохе из бараньего меха, под которой виднелась волосатая грудь. Петька, дохнув алкоголем, крепко обнял Федора и ушел в магазин за трюфелями. Располневшая Анна, отгоняя огромную собаку, провела Федора в квадратный зеленый зал, а сама ушла на кухню.

Федор поборолся на ковре с коренастым Ваней, покидал к потолку визжавшую от страха трехлетнюю Машу. Наигравшись, он усадил детей Петьки на кривоногий декоративный диванчик, включил «Смешариков», а сам осмотрел ярко освещенный театральной люстрой зал, с самого начала поразивший его.

То был королевский ампир времен париков, мушек и лорнетов, сияющих балов и дворцовых заговоров. Потолок подпирали пилястры и колонны, по углам застыли гипсовые львы и сфинксы, на громадных картинах бликовала сельская пастораль, полстены занимал анжуйский камин с гудящим пламенем. Весь зал сиял позолотой, звучал шагами камердинеров и благоухал стариной. Казалось, по вечерам тут читает газету Наполеон или играет на клавесине старый Бетховен.

Федор, пока не видел Петька, посидел на крохотных стульчиках, повключал золотые светильники, потрогал лакированный стол-секретер, дунул в корнемюз и вдруг обратил внимание на пол. На полу из красного мрамора Богомолов выложил золотом лучезарную дельту ордена вольных каменщиков. «Пьер Безухов отдыхает!» – подумал Федор, сойдя с глаза, на котором он случайно стоял.

Повертев головой, Федор подошел к старой фотографии, висевшей в рамке на дальней стене. На фотографии был запечатлен узкоглазый хмурый мужчина в простой рубахе, опиравшийся на вилы около стога сена. Мужчина глазами и короткими усами походил на Петра и был его отцом. Рядом стояла совсем юная красивая девушка с улыбающимися глазами – мать Петьки, умершая при его родах. «Вот и давай мужчинам повоспитывать, – подумал Федор, еще раз оглядев имперский зал. – Может, лучше отдать мальчишку Пелагее?»

120

Он прошел между мраморными колоннами в кухню, состоящую из кухонного гарнитура благородно-малахитового цвета и белого прямоугольного стола. Анна сидела на стульчике, опершись локтями на колени и ножичком чистила картофель, изредка тыльной стороной ладони стирая испарину со лба. Перед ней на полу стояло мусорное ведро со скомканным мешком и эмалированный таз с водой, куда она бросала желтые клубни. Она была одета (видимо, в пику мужу) не в пышное кружевное платье, а в серый спортивный костюм со стразами вокруг карманов. Блестящие черные волосы она собрала назад в хвост.

Федор сел на маленький имперский стульчик с круглой спинкой и растопыренными ножками и взглянул в черное окно, где отражалась вся кухня и он с Анной. И по привычке начал раскачиваться на ножках.

– И каково быть Жозефиной Богарне?[33]33
  Жена Наполеона. 49 9


[Закрыть] – спросил он, посмотрев на нее с улыбкой.

Анна, занятая своими мыслями, не услышала вопроса. Разглядывая ее, Федор не узнавал ту Миловидову, которую любил в юности. Это была не Миловидова, а Богомолова, жена Петьки. Лицо ее располнело и застыло в смиренно-отрешенном выражении, губы были плотно сжаты, а в зеленых красивых глазах виднелась усталость от семейных забот.

Она молча срезала кожуру, искусно перебирая в испачканной ладони картофелину. Один вырвавшийся локон лез ей в правый глаз, и она сдувала его, боясь испачкать лицо рукой.

– И каково быть Жозефиной Богарне? – повторил он, улыбаясь.

– Как и тебе, тень отца Гамлета, – ответила она, криво улыбнувшись. – Перестань качаться – пол поцарапаешь.

Федор рассмеялся, и Анна, заразившись, улыбнулась по-настоящему. На миг в ее облике промелькнула прежняя задорная веселая девушка. Федор нашел нож и взялся помогать ей. Некоторое время слышались только звуки счищаемой кожуры, бульканья клубней и разборок «Смешариков» в зале.

Федор и Анна неспешно поговорили о разном. Анна, весьма уважаемый в московских кругах адвокат, рассказала о юридической коллизии в линейном судоходстве, над которой билась последнюю неделю. Федор, более сильный в процессуальном, чем в материальном праве, предложил свое видение вопроса. Оба они восхитились одним громким делом Киры, к тому времени восходящей звезды российской юриспруденции. Все, что касалось права, даже стихи известного цивилиста Витрянского, было для них как для моряка море – хотелось исследовать и говорить о нем до бесконечности.

– Есть еще мешок? – спросил он, держа в руках клубень. – Понял, сейчас принесу.

Анна вспомнила отца. Отец ее, Семен Анатольевич, успел забраться на все восьмитысячники мира, кроме злосчастной Канченджанги. Он всю жизнь мечтал покорить ее, а на пятой попытке остался там навеки. К моменту разговора Анна смирилась с гибелью отца и только заметила, что он прожил достойную, интересную жизнь. «Как бы мы ни хотели этого избежать, рано или поздно каждый из нас умрет! – сказала она, видимо, давно обдуманную мысль, спасавшую ее от горя. – И уж лучше, как пел Высоцкий, погибнуть в попытке покорить вершину, чем от водки и от простуд».

Они замолчали, каждый думая о своем. Анна, механически срезая кожуру, вспоминала свою мать, она осталась одна в Самаре, Федор вспомнил обветренное русское лицо отца Анны, его усы, ясный взгляд, вспомнил, как тот кинжалом строгал ветку и говорил в тот странный день про Женю, Петьку и Пелагею: «Я с ними не поплыву ни кругосветку, ни на тот берег, и даже дорогу переходить откажусь».

«Откуда он знал? – подумал Федор. – Женька остался на берегу, а так бы утонул. Петька чуть не утопил всех. А с Пелагеей я иду ко дну. Почему я поплыл с Пелагеей? Жил бы сейчас с Анной, растил бы прекрасных детей. Не было бы сейчас мальчишки, обреченного вырасти несчастным человеком. Да, я влюбился тогда, но я обязан был подумать о последствиях. Любовь – она для молодых, а дети – для взрослых».

Разговор с перерывами продолжился. Федор давно не разговаривал с Анной наедине и вдруг поймал себя на мысли, слушая ее мелодичный размеренный голос, что чувствует к ней теплоту и нежность, что ее голос совершенно успокаивает его, отвлекает от переживаний и внушает какую-то веру в хорошее. Анна понимала его с полуслова, понимала ход его мыслей и сама говорила именно так, как думал он. «Ни друзья, ни дети, ни даже родители не могут дать мне такой поддержки в жизни, как хорошая жена, – подумал он. – Отец Анны был прав: мужчина должен рисковать, покоряя Эверест, но не имеет права рисковать, выбирая женщину».

Федор вдруг понял, что сильно обижен на Пелагею. «Может, бросить ее к черту и зажить с Катей Ковач? – подумал он, вертя в руке картофелину. – Переедем в Калифорнию, родим пятерых детей, вырастим их достойными людьми? – Он надолго задумался, глядя, как льется вода из крана. – А вдруг не вырастим? Вдруг что не так? – Он тяжело вздохнул. – Нет уж, с меня хватит одного несчастного ребенка».

Голос Анны вырвал его из размышлений.

– Кстати, я звонила Изольде Исааковне, – сказала она, моя руки в раковине.

– И что сказала твоя обожаемая судья? – Федор вырезал из картофелины черный глазок. – Помнится, когда ты проходила у нее практику, она хотела сделать мир лучше.

– Она хорошая женщина, но боится изменений.

– С возрастом все боятся изменений, – сказал Федор, усмехнувшись своим мыслям. – Но судья? Может, ей лучше заняться икебаной, а не вершить судьбы людей?

Анна улыбнулась и ушла в зал.

121

Федор отложил нож, сполоснул и вытер мокрую руку о джинсы и позвонил Богомолову. На столешнице завибрировал «Хуавей». «Он за трюфелями в Париж поехал?» – подумал Федор недовольно.

От нечего делать Федор перемыл под горячей водой всю картошку. Из зала слышался строгий голос Анны, она просила детей укладываться спать, а те выпрашивали посмотреть самую последнюю серию «Смешариков», ту, что обычно предпоследняя перед самой-самой последней. Вскоре из телевизора зазвучал страшный взрыв, крики Нюши и спокойный голос пингвина Пина.

Федор, под влиянием стахановского порыва, нашел деревянную колобашку и залихватски выхватил из подставки огромный нож. Первая картофелина была брошена на доску. Отрезав головешку, он поставил клубень на попа и начал стучать тяжелым лезвием сверху вниз. Ломтики выпадали довольно толстые и уродливые.

Анна, неслышно ступая в мягких тапочках, подошла сзади и заглянула за его плечо. Со странно испуганным лицом она ушла к черному окну слева от него и подкрутила ручки газовой плиты. Федор боковым зрением видел, как Анна, отражаясь в окне, поставила на конфорку большую черную сковороду, затем полила из маленькой лейки красно-зеленые кротоны на подоконнике.

– Знаешь, я думаю, ты была права на Волге, – сказал Федор, решив открыть мучившие его в последнее время мысли. – Надо было сразу идти к мечте.

Анна приподняла сковороду, и Федор ссыпал туда с доски желтые мокрые ломтики. Послышались обычные треск и шипение.

– Ты говорила: «Либо ты имеешь смелость выбрать жизнь, которую ты хочешь, либо ты живешь жизнью, выбранной другими», – продолжал он, стуча по доске новую партию. – Посмотри на меня. Вместо любимой физики я выбрал престижную работу. Вместо полета к звездам я выбрал стабильную зарплату. Я разменял свое время, способности и силы не на ту жизнь. Глядя назад, я понимаю, каких высот мог достичь с теми качествами, которые у меня есть. – Федор помолчал, переворачивая в ладони мокрый клубень. – Я вырос и вдруг понял, что деньги не важны. Деньги – ничто, мечта – все! Важно верить в свою мечту и идти к ней, как Мягков и Богомолов. Счастье приложится, ведь ты будешь жить настоящей жизнью, а не играть спектакль, изображая роль юриста, покупая квартиры и машины, скандаля с женой, поедая фуа-гра и гратен дофинуа. Я сшил жизнь фальшивыми нитками, вот она и развалилась.

Федор вымыл над мойкой руки и вытер бумажным полотенцем.

– Поешь рататуй, – ответила Анна, мягко улыбнувшись. – Федя, у тебя кризис среднего возраста. Потерпи. Википедия признает тебя значимым, а если нет, так не беда. – Анна перевернула шипящие ломтики и посолила. – Ох, не вовремя Пелагея надумала уйти! Какие звезды в тридцать лет, Федя? На Волге мы были молоды, у нас впереди была жизнь, все пути были открыты. Пойми, ты можешь быть великим только в одном деле. Задумаешь все поменять сейчас – потеряешь все. В общем, выкинь эти мысли из головы и спокойно доживи свою жизнь до конца.

– Звучит заманчиво. – Он рассмеялся. – Можно подумать, я умру, а через день начну заново. Глупо. Глупо все.

Федор встал у темного окна, где виднелась треугольная собачья конура. Огромная пушистая собака, пристегнутая цепью к железному проводу, бегала по натоптанной ею дорожке вдоль забора, выбрасывая вперед мощные лапы. Он слышал, как кольцо поводка с металлическим звуком звенело по железу.

Анна уселась на стульчик вполоборота к Федору и пристально, совсем по-богомоловски, посмотрела на него. «Это Петька испортил ее», – подумал он.

– Ладно, а как ты? – спросил Федор, прислонившись спиной к зеленому холодильнику. – Помнишь, ты мечтала стать танцовщицей, путешествовать по миру с одним идиотом, нарожать детей, а потом построить ракету и полететь к маленькой далекой звездочке?

– Я женщина, – ответила она, слабо улыбнувшись. – Мое дело поддерживать мужчину, ведь если мужчина потеряет веру в себя, то что станет с этим миром? Поверь, кроме семьи мне ничего не надо. Мое счастье – это здоровье детей и уверенность мужа. Да, мне иногда кажется, что Петька совершенно не ценит меня. Помнишь Хайяма: «Дай хлеба одному – на век запомнит, другому жизнь пожертвуй – не поймет…» Но я отгоняю эти мысли. – Подбородок Анны вдруг задрожал, нежная кожа под глазами покрылась красными пятнами, и она громко всхлипнула. – Человеческая гордыня – самое большое зло, Федор. У меня есть хороший муж, дети, работа, дом, я не имею права быть недовольной.

«Какая прекрасная жена… – подумал Федор. – Дурак я был».

Раздался шум в прихожей и в проем зашел разрумяненный застуженный Богомолов с набитым пакетом в руках. В кухне сразу стало холодно. Петр кинул пакет на мраморный зеленый пол, выбросил на вешалку баранью доху и остался в одном спортивном трико. Он с каким-то звериным рыком потянулся, напруживая мускулы громадных коротких рук, смешно пискнул и маленькими пальцами взъерошил шерсть на груди, шерсть вообще росла на всем его мощном теле. Анна, не поднимая головы, вскочила со стула и бросилась поднимать вылетевшую из пакета консерву.

Петр, дохнув на Федора спиртом, еще раз стиснул его и прошел к плите.

– Что за страшные ломтики, Анна! – закричал с неожиданным раздражением Петька, тыкая волосатым пальцем в сковороду.

Федор, только теперь поняв испуг в глазах Анны, признался, что страшные ломтики натворил он, но друг как будто не слышал. Докончив с картофелинами, он со смехотворной, на посторонний взгляд, мелочностью продолжал истязания. И селедка была якобы недостаточно холодна, и позолоченные львы блестели тускло, и дети не спали. Анна, видимо оскорбившись, что ее обвиняют в присутствии Федора, пыталась защищаться, причем блестяще, как и следовало ожидать от одного из лучших адвокатов Москвы, но, когда прокурор одновременно и судья, у нее не было шансов. Уже скоро от пламени защиты остались дымящиеся угольки, а пунцовая Богомолова, закусив губу, сбежала в подвал за клюквенной настойкой.

122

– Да ты деспот, Богомолов, – сказал Федор, глядя через проем на закрытую дверцу в подвал. – Прости, что вмешиваюсь, но мне кажется в твоем споре права Анна. Не забудь, она водит твоих детей на секции, убирается по дому и еще работает. Почему ты лишил ее права голоса?

Богомолов перевернул белый паучий стул задом наперед и уселся, сложив огромные волосатые руки на круглую спинку. В благородно-малахитовой кухне, с рядами комбайнов, мультиварок и блендеров на столешнице, голый по пояс огромный волосатый Петька выглядел в лучшем случае неандертальцем, в худшем – гориллой. Федор, прислонившись задом к подоконнику, теребил черную щетину и широко улыбался.

– Потому что женщинам вредна демократия, – Петька, высмотрев на столе банку оливок, вскрыл ее и начал бросать оливки в рот. – Вот ты дал своей жене демократию, и что? Она разрушила твою жизнь. Нет уж, увольте. Женщинам нужна не демократия, а деспотия. Чем хуже им, тем лучше они к тебе относятся. Вот такой парадокс.

В кухне стало жарко. Пот поблескивал на лице разгоряченного Богомолова. Федор молчал, размышляя над словами друга. «Что же Петька раньше мне не сказал, – подумал он. – Оказывается, все просто, мне нужно было мучить Пелагею». Петька тем временем продолжал.

– В женщине много дьявольщины, чтоб давать ей слово, Федор, – он обернулся к залу. – Анна, еврейский салат накрой, заветрится. – Не услышав ответа, он вспомнил, что жена в подвале, и повернулся к Федору: – Анна уже сказала тебе не мечтать? Что ты стар? Что надо просто жить?.. Чушь! Они только и норовят сделать из нас домашних мальчиков, чтоб мы сидели дома, как наседки, и не ходили с друзьями в баню. – Петр ударил по столу огромным кулаком. – Послушай женщину – и ты бросишь мечты! Послушай женщину – и ты поссоришься с друзьями и забудешь могилы родителей. О, сирены имеют чарующий голос, но, мужчина, лучше залепи уши воском, иначе от тебя останется кучка белых блестящих костей. Федор, делай что хочешь, только не давай женщинам демократию. Как говорится, ein Mann zu sein heißt, ein Gott zu sein![34]34
  Быть мужчиной – значит быть богом (нем.) 50 9


[Закрыть] Мы с тобой – боги.

– С сегодняшнего дня я твой поклонник! – воскликнул Федор, – Но я не бог, даже Вассерман не бог. Вон, Недоумова думает – она бог, и что? В своей слепоте и глухоте она давно слушает дьявола. Как бы ты жестоко не ошибся, Петр.

Петр раздул ноздри и приготовился возразить, но в кухню вошла Анна с зеленой бутылью, и друзья замолчали. Вскоре все они перешли в большой светлый зал.

Анна, убрав общий свет, включила желтый торшер и вместе с детьми ушла на второй этаж. Федор с Петькой расположились на декоративном пухлом диванчике. Перед их коленками стоял низенький малахитовый столик, заставленный богемской сияющей посудой с кушаньями и напитками. Федор заметил аппетитно пахнущую, любовно нарезанную кусочками селедку в маринованном репчатом луке и знаменитую богомоловскую настойку в запотевшем ячеистом графине. Он вдруг понял, что сильно голоден, и взял тонкую вилку. «Может, Петя и деспот, но разве тут не рай?» – подумал он, принявшись за еду. Пить, памятуя о соревнованиях, он наотрез отказался.

123

Бронзовые часы на антикварной шифоньерке пробили половину десятого. Они хорошо поели и вышли дышать на расчищенный от снега дворик, где Петр, накинув доху, курил. Вернувшись, они встали перед зеркалом мериться мускулатурой – по крайней мере, Петр оказался не вампиром, как его обзывала Белла Недотрогова, и отразился в венском зеркале. Как бы ни был атлетичен Ребров, разжиревший Петр с пудовыми гирями вместо бицепсов и громадным ростом выглядел эдаким Голиафом. Немудрено, что Анна боялась его, Федор сам побаивался дикой силы Петьки.

Вернувшись за стол, они продолжили недавно начатый спор. Было начало февраля две тысячи четырнадцатого года, вся страна обсуждала украинский кризис, позже названный Евромайданом. Федор и Петр спорили о Крыме. Отодвинувшись в разные стороны маленького пухлого дивана, они, как на университетском кружке по риторике, защищали свои позиции.

Желтый свет торшера отбрасывал на стены их огромные дьявольские тени.

Богомолов защищал государственный интерес России, считая необходимым забрать Крым. Ребров, подложив одну ногу под себя, защищал теорию государства и права, исходя из того, что Крым был законно передан Украине. «Я не оправдываю процессы на Украине, но Россия не имеет права забирать чужую территорию», – возражал Федор. Федор говорил, как он считал, только правильные вещи, тогда как в речи друга, так ему казалось, вовсе нет аргументации.

– Ты говоришь глупости, – продолжал Петр, кусая ноготь указательного пальца. – Великие имеют право нарушать любые договоренности, любой закон, если на кону государственный интерес. Ты говоришь, украинцы друзья? В большой политике друзей нет, есть только государственный интерес и ядерный чемоданчик. Ты предатель, если рассуждаешь иначе.

Федор пропустил мимо ушей сказанное, потому что высматривал на низеньком столике что съесть, но спустя минуту, когда он посмотрел в черные глаза Богомолова, тирада Петьки всплыла и дошла до его сознания.

– Что же, ты и меня, своего друга, уничтожишь, если будет государственный интерес? – Федор взял с богемской плошки виноградную гроздь. – Кто этот человек, государственный интерес? Президент? Бабка на базаре? Волосатый мужик? Ты? Или мы? Или все люди Земли? К чему начинать войну, если можно просто жить дружно? Пойми, Петька, вся правда жизни давно известна: что неприятно тебе, не делай своему ближнему. – Федор некоторое время поедал виноград и выплевывал косточки на тарелку. – И вообще, почему ты называешь меня предателем? – он поглядел на друга.

Петька, запрокинув голову, залпом выпил настойку, он странно много пил в тот вечер.

– Просто потому, что мое мнение отличается от твоего? Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст, так что ли? Да я так же, как и ты, желаю своей стране процветания.

– Я просто человек, Федя, – возразил Петька, сжав голову. – Для меня государственный интерес – российский закон. Если ты его нарушишь, я тебя посажу. Я, конечно, хочу стать великим…

Так и не убедив друг друга, они вышли на темный дворик. Датчик движения в фонаре не сработал. От снега, завалившего участок от забора до забора, исходило бледно-синее сияние. Из-за тишины и темноты было ощущение глубокой ночи в лесу. Петр, накинув баранью доху, раскурил яйцеобразную трубку и спокойно стоял, опершись на ковшовую лопату. Федор надел валенки Богомолова и легонько подпрыгивал то на одной, то на другой ноге, старательно запахивая пуховик. Похудев, он быстро замерзал.

Где-то заскрипели по снегу тяжелые шины. Федор вгляделся в просвет между заснеженными деревьями и увидел, как к дому напротив в ярком свете фонарей подъехал черный джип. Автоматические чугунные ворота встрепенулись, мгновение пошатались и, сбросив с прутьев горки снега, медленно разошлись. Федор вдруг вспомнил, что Петр звал его к себе не просто так.

– Ладно, ты говорил, у тебя есть новость? – спросил он, уставившись на синеватое в темноте лицо Богомолова. – Ты стал заместителем прокурора Москвы, я прав?

Петр молча затушил трубку и зашел в дом. Федор расслабленно развалился на диване, а Богомолов, нахмурившись, начал ходить по залу, останавливаясь и подолгу разглядывая каждую вещь, словно эта вещь была самым главным в жизни. Одновременно он рассказывал о событиях дня и уголовном деле Федора. Федор, не понимая, куда клонит друг, почувствовал беспокойство. Он отложил бутерброд и наблюдал за передвижениями друга.

– Велиалиди пообещал мне место заместителя прокурора Москвы, – сказал Петр. – Исполнить мою мечту! Но взамен я должен был восстановить твое уголовное дело.

– И что ты сделал? – Федор подскочил от неожиданности.

– Конечно, я отказал, – сказал Богомолов, удивленно посмотрев на Федора. – Я могу бросить тебя, если ты неправ, но я не могу пойти против истины. Ты не бил Пелагею.

– Так я давно тебе говорил, но у тебя не было времени…

– Я многое понял за сегодняшний день, дружище, – сказал Петька, лучистым взглядом глядя на Федора. – Похоже, никаких масонов не существует, и этот татарин Ибрагим Кайсаров просто лучше меня! Я должен был сразу помочь тебе и всем тем простым людям, которых я не заметил, занимаясь политикой. В конце концов, я окончил университет и не такой идиот, как тебе кажется, я учту свои ошибки и завтра начну с нуля.

Федор от нахлынувших чувств подбежал и обнял огромного Петьку. Богомолов, отстранив его, взял старинный канделябр и, рассматривая позолоченные завитки, продолжил. Как оказалось, прокурор Москвы Елисей Пилатов успешно защитил Федора перед Администрацией Президента, но, вернувшись, вызвал Богомолова.

– Он сказал, ты должен это… – Петр, разглаживая короткие усы, заговорщически улыбнулся. – Проставиться. Выиграй завтра у чемпиона мира. Мы будем смотреть трансляцию у Пилатова в кабинете.

Они еще немного поговорили, и Федор в самом лучшем настроении укатил домой.