Текст книги "Крылатые качели"

109

Изольда Исааковна, стоя спиной к Страхову, вешала черную мантию на высокую вешалку. Обернувшись, она вздрогнула и долго разглядывала психиатра большими черными глазами. В белой облегающей водолазке и черных брюках судья выглядела обычной худенькой женщиной.

– Садитесь, раз пришли, – сказала она властно. – Чаю?

– С удовольствием, – промурлыкал счастливый Страхов.

Изольда Исааковна встала перед круглым зеркалом, висевшем на стене между окнами. Сняв с головы серебряный тонкий обруч, она взбила пышные вьющиеся волосы и расчесала их золотым гребнем. «Богиня!» – подумал с восхищением психиатр.

Усевшись на деревянный шаткий стульчик, он толстыми пальчиками разгладил седые усы и огляделся по сторонам. Кабинет судьи, служивший одновременно совещательной комнатой, где судья принимала решения, имел две двери: одну – в зал заседаний, другую – через приемную в коридор. Кабинет был крошечный, но уютный и чистый. За стеклянными дверцами шкафа Страхов заметил книги юридической тематики. В углу белел маленький холодильник с магнитиками из Египта и Турции. На столе высились папки с судебными делами, чернело пятно монитора и лежала раскрытая женская сумочка. Страхов долго любовался фотографией на стене, на которой молодая Изольда Исааковна держала за руку маленькую девочку и улыбалась в камеру. В кабинете пахло пряными женскими духами и бакинским курабье, лежащим на розовом блюдечке.

Микенко, держа в руках электрический чайник, налила из кулера воды, и уже скоро на столе дымились две кружки зеленого отвара. Страхов ненавидел зеленый чай, но пил с выражением обожания на лице.

– Говорите, а я буду готовиться к следующему делу, – сказала Изольда Исааковна.

Она начала листать папку, одновременно попивая чай и изредка вглядываясь в психиатра непроницаемым взглядом.

– Просто поделюсь с вами наблюдениями и переживаниями, Изольда Исааковна, – сказал психиатр, подтянув коленки на брюках и поправив круглые очки. – Вы знаете, я веду прием детей в институте психиатрии Сербского. Буду честен, я устал от заикающихся, неуверенных, запуганных детей, которые боятся отпустить руку матери. Я устал от восемнадцатилетних мужчин, которые ничего не хотят. Вот почему я хочу отдать Федору.

– Может, вам отдохнуть? – спросила Микенко, взглянув на Страхова своими большими красивыми глазами. – Берите курабье.

Страхов взял с блюдца песочное печенье.

– Я не говорю, что виноваты женщины, скорее мужчины… – продолжал он, с курабье в руке задумчиво глядя в голубое небо за окном. – Но осмотритесь по сторонам – в мире уже нет места большой мечте! Нет места опасностям и приключениям. Нет места безумству и подвигу. Где Роберт Скотт? Где Фритьоф Нансен? Мы выбираем безопасные мечты и идем проторенными дорожками. Мы делаем только то, что от нас ожидают, что принято обществом, что дает больше денег и комфорта. Мы предпочитаем иметь, а не быть, а ведь человек сорок лет не был на Луне!

– Зачем вам Луна, Карл Зигмундович? – спросила Микенко, отложив папку.

– Да дело не в Луне, а в том, что мы сложили руки и перестали пытаться. Вместо того чтобы повзрослеть и исследовать просторы космоса, человечество сидит в ясельной комнате, дерется с другими детьми и смотрит детское кино. Мужчины перестают быть мужчинами, а женщины придумали харассменты. Кто герои нашего времени? Люди Икс, Супермены и Гарри Поттеры. А ведь они и пальцем не пошевелили, чтобы заполучить свои способности. А что же мы, реальные люди? Пока наши выдуманные герои летают по небу и крутят планету, мы жиреем в своих креслах, критикуем правительства и думаем о пенсии. Разве для этого нам дана жизнь?

– И что вы предлагаете? – судья с обаятельной улыбкой принялась макать курабье в чай. – Хотите, чтоб Изольда Исааковна сменила черную мантию на огненное лассо?

Страхов улыбнулся и некоторое время, аккуратно вылавливая крошки в квадратную пухлую ладонь, ел печенье, обсуждая с судьей очередное пришествие в Москву гриппа и цены на лекарства. Секретарь суда, постучавшись, позвал Изольду Исааковну на заседание. Психиатр встал.

– Поймите, Иннокентию не нужна забота, ему нужна требовательность! – сказал он, наблюдая, как судья привычным движением накидывает на себя черную мантию и разглаживает короткий белый галстук на золотых пуговичках. – Дома мальчика воспитывают женщины, в детском саду и школе его воспитывают женщины, как же он станет мужчиной?

Судья, подхватив дело, встала у коричневой двери, ведущей в зал заседаний.

– У нас появился отец, который хочет и может воспитывать сына, и что мы делаем? – невозмутимо продолжал Карл Зигмундович, поблескивая круглыми линзами. – Мы помогаем ему? Мы слушаем его? Нет! Мы отдаем Пелагее просто потому, что так проще! Да, вы будете уверены, что Иннокентий не переломает костей, но каким мужчиной он вырастет? Будет ли у него хребет?

– Боюсь, вы плохо понимаете дела о месте жительства ребенка, – сказала, вздохнув, Микенко. – Ваши абстрактные рассуждения, ретроспективные исследования и предположения о будущем только пылинки на весах между отцом и матерью. Даже вашей Луны не хватит, чтоб отец перевесил мать, такова практика!

Страхов поблагодарил за беседу и помчался в институт психиатрии разве что не размахивая своим портфелем. Микенко вошла в зал заседаний и, как ни старалась сосредоточиться, все время видела перед мысленным взором квадратного психиатра с трапециевидными седыми усами и поблескивающими круглыми очками. Перед ее мысленным взором Страхов поедал курабье и влюбленным голосом рассказывал о Луне. «Как романтично!» – подумала Изольда Исааковна.

110

Огромный Медузов, не дождавшись, пока Недоумова накрасится, вышел из суда и несколько минут, вставив руки в холодные карманы, просто оглядывался по сторонам. Серые тучи висели низко. Валил снег. Двое дворников, устав, курили. Сердобольная бабушка, держа в руках пакет с горбушками, на всю улицу кричала «гули-гули».

Хлопья снега быстро запорошили растрепанные волосы Медузова и забились ему за воротник. Меду-зов поежился. Ему было холодно без шапки и шарфа, да и осенняя кожаная куртка, надетая прямо на футболку, тепла не добавляла. «Опять она забыла меня одеть!» – проворчал он.

Степенно сойдя по ступеням, он встал с подветренной стороны большого сугроба, где решил подождать жену.

Светловолосая Пелагея и рыжая Кира, высокие и красивые, словно богини, сели в такси и уехали. Ариадна, махнув Медузову, ушла на парковку. На ступеньках появился высоченный Илья Мягков в длинном синем пуховике. Он вытащил из внутреннего кармана золотой портсигар, киношно зажег спичку о дверь и задымил. Оглядевшись, Мягков заметил Медузова и подошел к нему.

Постояв и покурив минут пять, Мягков, прищурившись посмотрел в глаза Медузова.

– Зачем вы учите Пелагею дурному, Дэв? – спросил он, капюшоном закрывая от снега львиную шевелюру. – Разве Федор враг?

«Какой глупый юноша!» – подумал, широко улыбаясь, Медузов. Помня «Искусство войны» китайского полководца Сунь-цзы, он решил молчать и не смотреть в глаза Мягкова. Медузов сосредоточился на воробьях, клевавших в метре от него крошки хлеба.

– Гули-гули! – заверещала высоким голосом бабушка. – Гули-гули!

– Вы же мужчина, – продолжал Илья Мягков, косо поглядев на нее. – Вы должны были посоветовать дочери помириться с мужем, а вы советуете закатать его в асфальт! Зачем? Пусть вы Сунь-цзы, но вы не там проявляете свои стратегемы. Вы делаете плохо родной дочке и родному внуку, неужели не понятно? – Мягков увидел Федора, который покидал здание суда, и сделал ему знак подождать. – Дэв, да посмотрите на меня, дались вам эти воробьи! Кто, если не мы, должны быть выше эмоций? Дэв, мужчины обычно говорят друг с другом, а не прячут голову в песок.

«Хитрый лис! – подумал Медузов, пнув льдинку. – Зачем мне его слушать, если я точно знаю правду? Федор Ребров – зло!»

– Гули-гули! – кричала бабушка и крошила хлеб. – Тьюить-тьюить!

Со скрежетом остановился трамвай, вышел один человек. Снег усилился.

– Дэв, поймите, ваше мнение о Федоре не только неправильно, но даже не ваше! – продолжал Мягков, поглядев на тучи, словно не понимая, откуда там столько снега. – Эрида Марковна умело манипулирует вами и разжигает ненависть не хуже, чем наша власть – к неугодным. – Он внимательно посмотрел на Дэва. – А правда в том, что у всех в этом мире есть роль. Какова ваша роль, Дэв? Может, вы служите силам зла? Может, вы подкаблучник? Тысяча чертей, да подумайте своей головой, иначе попадете в ад за чужие глупости! – Мягков возвысил голос: – Вас, может, и не спасти, но подарите внуку шанс вырасти мужчиной. Мальчику нужен отец.

«При любой непонятной ситуации спрашивай жену», – подумал Медузов, увидев, как из здания суда вышла роскошная Эрида Марковна, одетая в шубку из тарбагана, соболью шапку и модные угги Пелагеи. После того как Ариадна Сумарокова запретила им носить бедняцкую одежду, Недоумова ходила в суд столбовой дворянкой.

Смерив Дэва удивленным взглядом, Мягков кивнул Федору, и двое молодых людей быстрым шагом направились в сторону «Профсоюзной». Вскоре их маленькие фигурки превратились в маленькие точки. Эрида Марковна, высвобождая зажатые вязаным шарфом золотые кудри, выслушала Медузова.

– У нас отнимают Иннокентия, а ты вздумал заняться самоидентификацией? – сказала она. Глаза жены в черной тени собольей шапки блестели колдовским блеском. – Мы должны забыть о внутренних разногласиях, сплотиться и уничтожить врага.

Дэв Медузов умно улыбнулся. «Моя жена – самый разумный человек на планете», – подумал он.

Взявшись за руки, они решили прогуляться по московским дворикам. Погода была прекрасной. Шел снег. Старушка кричала «гули-гули». Дворники неслышно раскидывали мягкий снег. Дети во дворе с криками индейцев кидались снежками.

111

Всю неделю до суда Федор занимался разными делами, а за день до судебного заседания, соскучившись, выкрал Иннокентия под самым носом у заснувшей на скамеечке Эриды Марковны и увез в «Вареничную» на Арбате, где за уютным столиком, накрытым клетчатой скатертью, его ждали двое типов со сломанными судьбами – так он в шутку обзывал Мягкова и Катю Ковач. Дела у всех шли неважнецки, но хуже всех было Илье – издательства отказались печатать роман, который тот писал восемь лет. Безумец-моряк, где волоком, где вплавь, на своем самодельном кораблике добрался из Москвы в Австралию, но до сердец издателей достучаться не смог. Несостоявшийся Хемингуэй сидел бледный как смерть и глядел в одну точку. Катя, одетая в эффектную черную водолазку, успокаивала его.

– Главное, ты попытался. Пусть ты проиграл, но ты…

Увидев Федора с Иннокентием, она улыбнулась и замолчала. Федор, усевшись, заказал вареников и оглядел ретро-интерьер. На входе стоял советский красный автомат с газировкой, стены были обклеены газетами с лицами вождей, по телевизору показывали «Приключения итальянцев в России». Иннокентий с любопытством обошел зал, со всех сторон оглядел квадратный телевизор, потрогал патефон и долго смотрел в дырочку виниловой пластинки.

– Черт, я чувствую себя стариком! – сказал Федор Кате, одновременно объясняя сыну значение странных для того предметов. – Вроде недавно мой год рождения считался самым младшим, я ходил в садик, школу, университет, мечтал стать взрослым. Я думал только о том, что вот закончу одно и начну жить, вот закончу другое и начну жить. Я все закончил, и что? Все, что мне было интересно, вдруг оказалось в прошлом. Помните, «Чиж» и «Агата Кристи»? Пирожки на станциях? «Фантомас разбушевался»?

– Фантомас? – улыбнулась Катя. – Почему ж не Чаплин?

Федор на некоторое время замолчал, с улыбкой глядя, как Андрей Миронов с компанией в матрешках прячется от льва. Он вспомнил, как хохотал над этой сценой в детстве.

– Настоящая жизнь бессмысленна и неинтересна, – вставил мрачный Мягков.

Иннокентий ел вареники с картошкой и беспрерывно рассказывал Федору о своих успехах, очевидно тоже сильно соскучившись. Девушка, изредка глядя на Федора красивыми голубыми глазами, пила кофе, отвечала на звонки, изящно вычеркивала дела в ежедневнике и улыбалась чаще обычного. Она и сама поговорила с Иннокентием, рассказав об учебе и стажировке за рубежом, о юридических фирмах, о романо-германской и англо-саксонской системе права.

– Единственное, что ты можешь, – это просто жить, делать свое дело и растить детей, – сказала с мягкой улыбкой Катя, когда Иннокентий убежал играть в старинный автомат. – Ты можешь только надеяться, что делал правильные вещи, и верить, что дети твои вырастут лучше и счастливее тебя.

– Да-да! – подхватил Федор с сарказмом. – И пусть тебе не будет стыдно за бесцельно прожитые годы, но все равно грустно… Жизнь проходит. Утекает сквозь пальцы! А ты занимаешься бумажками… Вот другие в моем возрасте…

– Где там твой друг, который называл тебя тряпкой? – Катя Ковач улыбнулась.

Из «Вареничной» они вышли на солнечный старый Арбат. Снег искрился. Какой-то мужчина играл на гитаре с двумя грифами. Всем было хорошо. Они решили гулять, гулять и гулять до полного изнеможения. Вечером Федор отвез уставшего и успокоенного Иннокентия домой. Пелагея ждала его, уперев руки в боки, разве что без скалки. Красивые серые глаза ее горели испепеляющей злобой. «Похоже, она поговорила с мамой», – подумал Федор с невольной улыбкой. Не дожидаясь кровавой развязки, Федор сбежал и до двух ночи готовился к завтрашнему суду.

112

Двадцать второго января две тысячи четырнадцатого года все стороны вновь собрались в квадратном зале заседаний. Секретарь суда, закрывая верхней губой выпирающие зубы, проверил паспорта. Румяные практикантки из Московского университета шепотом обсудили, как будут пить медовуху и ходить в клуб на День студента.

Судья, напевая приставшую в машине песню, деловито полила герани на подоконнике, долго смотрела во двор, где дети играли в царь-гору, и, как бы опомнившись, быстрым шагом вернулась за судейский стол. «И почему люди вечно судятся и придумывают мне работу?» – подумала она, раскрывая дело Федора Реброва. На первой странице лежала роза от Страхова. Изольда Исааковна, найдя среди присутствующих в зале влюбленные глаза психиатра, покачала головой.

Заседание началось с того, что судья, встряхивая в ухоженных белых руках бумагу из Мосгорсуда, не без доли самолюбования объявила об отказе вышестоящего суда в удовлетворении частной жалобы Федора на ее отказ провести психиатрическую экспертизу Недоумовой.

– Мосгорсуд подтвердил: неважно, кто бабушка, – сказала судья, мстительно глядя на истца. – Только родители отвечают за воспитание детей.

Федор, качаясь по школьной привычке на ножках стула (чем сильно раздражал судью), знал об отказе и запланировал ответный ход. Еще на прошлом заседании он попросил Страхова незаметно поговорить с Недоумовой.

– Даже если бабушка Аугусто Пиночет? – насмешливо спросил Федор.

Изольда Исааковна снисходительно улыбнулась и потрясла на вытянутой руке определением Мосгорсуда. Федор пожал плечами и заявил ходатайство о вызове к трибуне психиатра. Судья, не найдя угроз, согласилась, а когда услышала, что Страхов провел выездное исследование Эриды Марковны Недоумовой и считает результаты жизненно важными для рассмотрения дела о судьбе Иннокентия, не нашла, чем крыть. Квадратный психиатр, любуясь Изольдой Исааковной, разгладил короткие седые усы, выпил, запрокинув голову, минеральной воды из бутылочки и громким поставленным голосом, свойственным лекторам международных конференций, представил картину жития несчастного Федора.

– Начнем с ответа на вопрос, кто такая Эрида Марковна для семьи Федора? – сказал он, поблескивая круглыми линзами. – Она мать жены. Теща. Не член его семьи! – Он сделал паузу, чтобы весь зал мог осознать эту мысль. – Изольда Исааковна, как юрист, знает, о чем я говорю! – добавил он, не догадываясь о буре негодования в душе судьи. – Но дело в том, что Недоумова, как и многие тещи, считает семью дочери – своей семьей, а Федора – своеобразным приемным сыном. Все это прекрасно описано Захаровым в книге «Происхождение и психотерапия детских неврозов». Так вот, Недоумова, по образу и подобию своей семьи, мечтает доминировать в семье дочери и ожидает от приемного сына молчаливой благодарности. Семь лет это у нее получается, она живет в семье дочери, но Федор в один прекрасный день выгоняет ее из дома. Он перестает молчать и недвусмысленно говорит: «Не вмешивайтесь, это моя семья!» Его можно понять, он женился не на старушке, а на красавице Пелагее. Иннокентий его сын, Пелагея – жена, всякие там размышления Недоумовой о приемном сыне ему смешны. В конце концов, у них с Недоумовой противоположные взгляды на воспитание ребенка. «Как бы не так! – потирает руки Недоумова. – Я главная в семье, и если ты не согласен, то тебя в ней больше не будет!» Старая женщина подзывает к себе Пелагею и говорит: «Он или я!»

Некоторое время все молчали, слушая рингтон на телефоне студентки. Изольда Исааковна красивыми черными глазами рассматривала психиатра.

– Поймите, есть тещи добрые и умные! – квадратный психиатр влюбленно посмотрел на судью, та смущенно опустила глаза на розу. – Но Эрида Марковна, как бы это сказать мягче… другая! Я поставил ей диагноз: когнитивная ригидность, она до сих пор живет в деревне старообрядцев, несмотря на то, что мир давно изменился. Она противник всего того, что не соответствует ее мыслям, а мысли ее, кхм… довольно дремучи и агрессивны.

Психиатр на секунду обернулся на родителей Пелагеи с бледными лицами двоих старообрядцев. Медузов, щурясь от солнечных лучей, снисходительно улыбался, Недоумова, думая, что никто не видит, с коленки направляла ладошку на психиатра. Молодой секретарь суда, прикрывая губой выпирающиезубы, неожиданно прыснул со смеху.

– Если жена хочет сохранить семью – она отстраняет мать, если нет – своего мужа, – продолжал квадратный Страхов. – Когда Недоумова поставила дочь перед выбором с кем жить, Пелагея ушла из дому и забрала Иннокентия. Вот и все, что нужно знать о неважности Недоумовой в этом конкретном случае. И, я вас уверяю, со временем влияние Эриды Марковны только усилится, ведь Пелагее будет тяжело без мужа. Точно скажу одно: отдадите Недоумовой и потеряете мальчишку.

«Два один в пользу Федора, однако!» – подумала, нахмурившись, судья. Озабоченно взглянув на часы, она отложила дело на следующее утро и сбежала в кабинет. Федор переглянулся с Пелагеей – жена кусала губы.

113

Как часто бывает на долгих судебных процессах, участники, в который раз как на работу приходя в суд, постепенно забывают предмет спора и начинают сближаться. Так и на следующее раннее утро, продирая глаза и зевая, собравшиеся вежливо говорили друг с другом о постороннем, разве что не разливая чай из самовара. Казалось, сейчас кто-нибудь трезвомыслящий должен был встать и спросить: «Зачем мы здесь? А пойдемте в соседний ресторан!» Наблюдательный молодой секретарь, ставший в будущем председателем Верховного суда, сделал вывод, что человек относится к тому незлобивому и светлому роду созданий, что не способны долго ненавидеть, и если им не напоминать, то обязательно закончат дело любовью.

На улице еще было черно, в зале ярко горели все плафоны, в окнах отражались двоящиеся фигурки людей. В зал вошла Изольда Исааковна с белой чашкой кофе, впрочем сразу спрятанной под стол. Она только позавтракала и незаметно прожевывала остатки.

– Есть ходатайства? – спросила она властным голосом старой поэтессы.

Заметив квадратного улыбающегося психиатра в первом ряду, судья моргнула лишний раз и отвернулась – Страхов непонятным образом одновременно раздражал и притягивал ее. «Невозможно!» – подумала она, разглядывая неожиданно расцветшую зимой герань на подоконнике.

Вдруг Изольда Исааковна обратила внимание на странности Ариадны Сумароковой. Адвокат Пелагеи, опершись на полные руки, так тяжело поднималась, будто тело ее весило тонну. Федор, надеясь на этом заседании закончить дело, удивленно всмотрелся в лучистые глаза адвоката, не понимая, чем она собралась козырять. Уголовное дело его усилиями застопорилось на предварительном расследовании и без приговора заявлять о нем было бессмысленно. Как оказалось, Эрида Марковна придумала иной способ сравнять счет, адвокат вызвала в зал сына Федора – Иннокентия Реброва.

– Но зачем? – спросила Микенко, указав секретарю суда на упавший лист. – Мнение ребенка до десяти лет не учитывается… да и вообще у нас есть мнение эксперта.

Начальник отдела опеки Олимпиада Макаровна Бухарикова резко обернулась и долгим недовольным взглядом смерила Пелагею. Пелагея и рыжая красавица Кира, возвышаясь над всеми, сидели у стены. Жена Федора беспрестанно заводила за уши светлые волосы, жевала большой палец и моргала красивыми серыми глазами.

Встала маленькая Эрида Марковна.

– Пусть мальчик сам выберет, с кем остаться! – сказала она, поправляя зеленое плиссированное платье. – Не знаю, как вы, но я не верю ни одному слову товарища Страхова, а уж тем более американским исследованиям! Как он определил, что мальчика надо отдать отцу? Не знаем. Не видели. Мальчик – живое существо, его надо выслушать.

– Не верите мне – найдите другого, но зачем вмешивать Иннокентия в разборки родителей? – строго спросил психиатр, подняв блестящие глаза на свою соседку. – Мальчик психически еще слаб для такой ноши. Он вообще должен думать о родителях хорошее – надеюсь, хоть это вы понимаете? – Страхов, покачав головой, встал и перевел взгляд на судью: – И потом, Изольда Исааковна! Разве мальчик может знать, кто и что для него лучше? – Было заметно, что Страхов рассердился. Он говорил громко, размахивал короткими руками и бросался в судью солнечными зайчиками от часов. – Мы, взрослые, до определенного возраста детей сами должны определить, кто и что для них лучше.

По залу неожиданно прожужжала пчела и запуталась в желтых волосах Недоумовой. Эрида Марковна, взвизгнув, вытряхнула жужжащее насекомое, и пчела, заложив огромный вираж, села на герань. Судья, растирая аристократическое лицо тонкими ладонями, задумалась, а Федор, выпросив пять минут перерыва, почти вытолкал в коридор маленькую Ариадну Сумарокову. Улыбнувшись сыну, сидевшему на коленях Ареса Велиалиди, Федор схватил полную белую руку девушки повыше локтя и затащил ее в пустой закуток с часами. Поглядывая за угол на играющего Иннокентия, он развернул девушку к себе.

– Ты в своем уме? – спросил он, стараясь говорить спокойно.

Ариадна густо покраснела и шумно задышала, очевидно сдерживая бешенство. Девушка стояла так близко, что он чувствовал запах ее спортивных духов и видел, как пульсировала жилка на виске. Зрачки ее глаз резко расширились. «А она же чемпион Москвы по борьбе, – вспомнил вдруг Федор. – Тьфу, что за глупые мысли лезут».

– Адвокат обязан исполнять волю доверителя! – выдавила она хрипло.

– А как же Кодекс профессиональной этики адвоката? – Федор больно сжал ее плечи. – Не прикидывайся дурой, Ариадна. Закон и нравственность в профессии адвоката выше воли доверителя. Зачем ты вызвала семилетнего ребенка в суд?

Ариадна Сумарокова, кусая губы, отвернулась, не замечая, что шрам ее виден Федору. Не дождавшись ответа, Федор отпустил ее и быстрым шагом ушел в зал заседаний. Ариадна, поправив синюю блузку и черную юбку, побежала за ним, стараясь не упасть на высоченных каблуках.

– Знаешь, тебе нельзя быть адвокатом по семейным делам! – сказал он, заметив, что она семенит рядом. – Ты могла уговорить Пелагею вернуться, склеить наш брак, а ты…

– Чего-чего? – вскричала Ариадна, больно ткнув его пальцем под ребро. – Я говорила с вами обоими! О боже, как я устала… Наделаете дел, а потом вините весь мир.

Они подошли к Иннокентию. Федор присел на корточки, обнял сына и погладил его светлые волосы. Арес Велиалиди, разглядывая его черными глазами, одобрительно кивнул. Красные и недовольные, как два синьора Помидора, Федор с Ариадной, бесцеремонно толкаясь, вошли в зал и разошлись по местам. Судья попросила секретаря суда завести мальчика.