Текст книги "Страницы моей жизни"

Глава 41
Мы узнаем от самого генерал-губернатора, как в Петрограде произошла революция. Образование в Иркутске Комитета общественных организаций и выборы Исполнительного комитета для управления краем. Арест генерал-губернатора, губернатора, начальника Жандармского управления и устранение от должности прокурора Судебной палаты. Образование Комитета помощи амнистированным. Моя поездка в Александровскую каторжную тюрьму

4 марта 1917 года часа в два дня канцелярия генерал-губернатора вызвала меня по телефону и сообщила, что генерал-губернатор просит придти меня к нему по весьма важному делу около 5-ти часов дня, при этом говоривший со мною чиновник добавил, что такое же приглашение, как я, получили еще многие иркутские общественные деятели. Признаюсь, что этот телефонный вызов к генерал-губернатору меня в первый момент весьма удивил, ибо не в обычае Пильца было совещаться с общественными деятелями. Но тут же я сообразил, что созыв представителей иркутской общественности, наверное, находится в какой-то связи с важными событиями, происходящими в Петербурге, событиями, слухи о которых нас всех так волновали. Когда я пришел в назначенное время к генерал-губернатору, я застал уже в обширном зале, куда меня ввели, человек пятнадцать известных иркутских общественных деятелей, прошло еще несколько минут и в зале собрались уже человек тридцать. Мы все были немного взволнованы и спрашивали друг друга: с какой целью нас созвали и что, собственно, генерал-губернатор намерен нам сказать или сообщить? Вскоре из боковой двери показался Пильц. Он был очень бледен, и в руках у него была объемистая пачка бумаг. Пригласив нас всех сесть, он дрожащим голосом сказал: «В Петрограде произошли чрезвычайно серьезные события, и я счел своим долгом вас осведомить о них». И он стал нам читать одну за другой телеграммы, которые в хронологическом порядке рисовали, как в Петрограде возникли серьезные беспорядки, как Государственная дума, возмущенная полным банкротством власти, отправила делегатов к царю Николаю II с требованием, чтобы он отрекся от престола, и как царь был вынужден исполнить это требование; как после этого торжественного отречения было образовано новое правительство – революционное с князем Львовым во главе, и как многие министры царского правительства были арестованы и заключены в Петропавловскую крепость и.т.д. и.т.д.

И для всех стало ясно, что царский режим бесславно рухнул и что в России произошла великая и в то же время бескровная революция.

В защиту павшего режима не нашлось ни одного голоса. Особенно показателен был тот факт, что одним из первых, примкнувших к революции, был великий князь Кирилл Владимирович, который отправился с отрядом флотского экипажа, шефом которого он был, в Таврический дворец, чтобы засвидетельствовать свою преданность новому правительству и революции. И много еще других удивительных подробностей мы узнали из прочитанных нам Пильцем телеграмм. И по мере того как он оглашал содержание телеграмм, наше волнение росло, и его голос слабел. Узнав главное, мы с трудом слушали второстепенные известия: нам хотелось скорее уйти, выбежать на улицу и оповестить всех, что царское самодержавие пало и что над Россией наконец взошло яркое солнце свободы. Сердце усиленно билось, и мы с нетерпением ждали конца чтения.

Огласив все телеграммы, Пильц встал, поклонился и нетвердой походкой удалился из зала. И как только он вышел, мы тотчас же стали обсуждать вопрос, что нам предпринять. Было решено немедленно всеми способами распространить по городу сведения, сообщенные нам Пильцем, и созвать в городской думе вечером собрание, на которое пригласить членов всех существующих в Иркутске общественных организаций. Заработали телефоны, разосланы были гонцы по всему городу, и к восьми часам вечера большой городской зал городской думы был битком набит публикой.

Это был незабываемый вечер. У всех были радостные и счастливые лица. В зале царило необычайное возбуждение, и все думали одну думу: «наконец-то Россия стала истинно свободной страной, и русский народ получил возможность строить новую жизнь, светлую, счастливую».

Первым актом собравшихся при таких необычных обстоятельствах членов многочисленных иркутских общественных организаций было создать руководящий центр, который взял бы на себя чрезвычайно ответственную задачу организовать новую власть во всем крае, так как было ясно, что представители старой власти должны быть устранены со своих постов. И тут же был образован «Комитет общественных организаций», в который вошли по нескольку представителей от каждой отдельной общественной организации, выразившей желание активно участвовать в работах комитета. В свою очередь, этот комитет выделил из себя Исполнительный комитет, которому суждено было на другой же день после его образования стать органом высшей власти в Восточной Сибири. Все это происходило в обстановке какой-то особенной торжественности и необычайного подъема. Но самые волнующие моменты этого вечера были еще впереди. В десятом часу в шумном и переполненном до отказа зале вдруг наступила тишина: все взоры были обращены на двух военных в полной военной форме, вошедших незаметно в зал и торжественным шагом приблизившихся к эстраде. Это были поручик Дреслер и военный врач Алексеев. И Дреслер торжественным голосом заявил, что находящаяся под его командованием воинская часть уполномочила его довести до сведения Комитета общественных организаций, что она с радостью приветствует великую русскую революцию и выражает готовность защищать ее всеми имеющимися в ее распоряжении средствами. Через несколько минут явился капитан Галкин и сделал точно такое же заявление от имени командуемой им части. За ним следовали еще и еще заявления.

Зал слушал эти волнующие декларации, затаив дыхание. Все чувствовали огромное историческое значение этих простых, но мужественных речей: на этот раз армия с энтузиазмом примкнула к революции.

Когда делегаты войсковых частей покинули зал, кто-то из членов Исполнительного комитета предложил немедленно же обратиться ко всему населению Восточной Сибири с воззванием, в котором должны быть изложены в главных чертах происшедшие в Петрограде события, указана их чрезвычайная важность для всей будущности России, и должен заключаться призыв всеми силами поддержать новый революционный порядок. Предложение это было единогласно одобрено, и тут же была избрана комиссия из трех человек для составления проекта такого воззвания. Это отняло довольно много времени, а когда проект был окончательно отредактирован Исполнительным комитетом, было решено отправить его немедленно же в типографию для напечатания.

Было уже около трех часов ночи, но Исполнительный комитет все еще заседал, предстояло обсудить еще очень много важных вопросов как принципиального, так и организационного характера. Вдруг кто-то пришел и сообщил нам, что чиновник особых поручений при генерал-губернаторе просит кого-нибудь из членов Исполнительного комитета к телефону. Пошел я и известный социал-демократ Вайнштейн. И чиновник этот сказал нам следующее: «Генерал-губернатор узнал, что вы составили воззвание ко всему населению Восточной Сибири, и он был бы вам очень благодарен, если бы вы сообщили мне текст этого воззвания по телефону». «Хорошо, – сказал я ему, – я доведу о просьбе генерал-губернатора до сведения Исполнительного комитета и, если он найдет возможным удовлетворить ее, я вам сообщу текст воззвания по телефону». И так как Исполнительный комитет, не задумавшись, решил ознакомить генерал-губернатора с нашим воззванием, то я и Вайнштейн поочередно (воззвание было довольно пространное) продиктовали его чиновнику особых поручений при генерал-губернаторе, фразу за фразой. Это продолжалось довольно долго. Для чего понадобился генерал-губернатору текст нашего воззвания, мы не интересовались знать. Между тем у Пильца был определенный умысел. Он считал себя еще высшей властью в крае и, по-видимому, имел намерение тем или иным способом воспрепятствовать появлению нашего воззвания на свет. На эту мысль меня навел через несколько часов следующий эпизод.

Мы покинули городскую думу в семь часов утра. Пришел я домой крайне усталый, но заснуть не мог, так у меня нервы были возбуждены всем происшедшим за последний день. В восемь часов утра зазвонил телефон, и велико было мое удивление, когда на мой вопрос: «Кто у телефона?», я получил ответ: «Генерал-губернатор Пильц. Извиняюсь за беспокойство, – продолжал генерал-губернатор, – но у меня к вам просьба: приостановите печатание и выпуск составленного на вчерашнем вашем собрании воззвания к населению».

«Это невозможно», – ответил я. «Но вы должны это сделать», – настаивал Пильц. «Я не могу этого сделать по двум соображениям, – сказал я ему, – во-первых, я сам нахожу, что это воззвание необходимо пустить в обращение немедленно, так как нельзя оставить население в неведении относительно того, что произошло в Петрограде; во-вторых, если бы я даже обратился в Исполнительный комитет с предложением приостановить выпуск воззвания, то оно было бы с возмущением отвергнуто».

На этом наша беседа оборвалась. Но через полчаса снова раздался телефонный звонок, и опять Пильц настойчиво просил меня «вмешаться» и настоять, чтобы Исполнительный комитет приостановил выпуск воззвания в свет.

Я снова наотрез отказался поднимать этот вопрос в Исполнительном комитете и тут же спросил генерал-губернатора: «Почему, собственно, вы обращаетесь ко мне с этой просьбой, а не к другим членам Исполнительного комитета?» «А потому, – объяснил мне Пильц, – что, насколько мне известно, с вашим мнением ваши единомышленники серьезно считаются». «Но вы знаете, – ответил я ему, – что я нахожу выпуск нашего обращения в свет крайне важным и необходимым». «Очень жалею, – сказал обиженным тоном Пильц, – что я натолкнулся на такой решительный ваш отказ исполнить мою просьбу».

На этом закончилась наша вторая беседа. Я себя чувствовал глубоко оскорбленным бесцеремонной попыткой Пильца под видом просьбы склонить меня сделать гадость. Полагая, что никто больше меня тревожить не станет, я прилег, чтобы хоть немного отдохнуть, как опять раздался телефонный звонок. «Кто бы это мог быть?» – спросил я себя. Подхожу к телефону и опять слышу голос Пильца.

«Я опять беспокою вас, – заявил он мне, – но у меня сейчас совещание, в котором принимают участие губернатор, прокурор Судебной палаты и начальник губернского жандармского управления, и я на этот раз обращаюсь к вам с просьбой от имени всех участников совещания сделать все возможное, чтобы воспрепятствовать распространению вашего воззвания. Иначе я вынужден буду принять серьезные меры, чтобы это воззвание было изъято из обращения». В голосе его звучала угроза, и я ему в весьма резком тоне ответил: «Принимайте какие угодно вам меры, но помните, что если прольется кровь, то ответственность за это понесете прежде всего вы».

В это же утро по постановлению Исполнительного комитета были арестованы: Пильц, губернатор Бантыш[22]22
  Здесь М.А. Кроль допускает неточность: в марте 1917 губернатором Иркутска был не Ф.А. Бантыш, а А.Н. Юган, занявший этот пост в 1913.


[Закрыть], начальник жандармского управления Балабин и все жандармские офицеры. Это было необходимо сделать, так как раз в Петрограде установилось революционное правительство, то представители старой, свергнутой власти должны были быть смещены со своих мест. Арест генерал-губернатора Пильца прошел без всяких инцидентов. И.Г. Церетели, А.Р. Гоц и Е.Ф. Роговский в сопровождении роты солдат под командой офицера Галкина явились в генерал-губернаторский дом. Солдаты остались внизу, а упомянутые лица поднялись наверх, в квартиру, которую занимал Пильц, и объявили ему, что он арестован. Пильц побледнел, но внешне спокойно отнесся к своему аресту. Так же гладко прошел арест губернатора Бантыша, зато в жандармском управлении разыгрались душу раздирающие сцены. Сам начальник жандармского управления Балабин довольно мужественно выслушал заявление Е.Ф. Роговского, что он по постановлению Исполнительного комитета должен его арестовать. Балабин даже имел смелость сказать при этом Роговскому: «А я готовился сегодня же арестовать вас, Церетели и Гоца». Зато подчиненные Балабину офицеры были перепуганы насмерть. Их трясло от волнения, и они едва держались на ногах. Они были уверены, что их сейчас же поведут на расстрел. Прибежавшие жены жандармских офицеров придали обыкновенному аресту истинно трагический характер. Они почему-то думали, что их мужей немедленно расстреляют, и они обезумели от горя, вопили, падали на колени перед Роговским и молили о пощаде. И сколько раз он им ни повторял, что никто и не думает расстреливать их мужей и что их только посадят в тюрьму, они ему не верили. И когда арестованных вели в тюрьму под сильным конвоем солдат, эти женщины следовали за своими мужьями, оглашая воздух своими рыданиями и все еще моля о пощаде.

В тот же день был смещен со своей должности иркутский полицмейстер, и на его место временно был назначен Роговский.

Вообще, день 5 марта был в Иркутске полон треволнений. Не успело еще улечься возбуждение, вызванное в городе нашим воззванием и арестами начальствовавших лиц, как мы узнали подробности широкой амнистии, которую Временное правительство объявило для «политических преступников» всех категорий, осужденных на каторгу или на поселение, высланных в административном порядке. Исполнительный комитет тотчас же снесся с Александровской каторжной тюрьмой и предписал начальнику тюрьмы немедленно освободить всех политических каторжан. И в тот же день к вечеру многие члены Исполнительного комитета и огромная толпа народа встречали поезд, который привез освобожденных каторжан в Иркутск.

Когда поезд подходил к вокзалу, на перроне царило необычное волнение. Русская революция, о которой так страстно мечтали все эти каторжане и ради которой они готовы были пожертвовать своей жизнью, стала действительностью. Раскрылись двери всех политических тюрем, и их обитатели получили возможность вернуться к живой жизни, чтобы принять участие в строительстве новой, свободной, счастливой России. Поезд подходил медленно, и локомотив его был разукрашен красными флагами, а из окон вагонов на нас смотрели взволнованные и счастливые лица вчерашних узников. Мы их горячо приветствовали, а когда они стали выходить из вагонов, толпа им устроила восторженную овацию.

В тот же вечер в большом зале городской гумы снова состоялось многолюдное собрание Комитета общественных организаций, и когда на это собрание явились несколько освобожденных каторжан в своих арестантских костюмах со своими узлами (они еще не успели переодеться), то они были снова встречены громовыми аплодисментами. Если память мне не изменяет, Комитет общественных организаций в этот же вечер постановил: впредь до избрания новой городской думы на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования пополнить наличный состав Иркутской городской думы делегатами от всех партий, принявших искренно революцию. И через несколько дней возникшие в Иркутске партийные организации социалистов-революционеров, социал-демократов, народных социалистов и конституционных демократов послали своих представителей в Думу.

Шестого марта утром состоялось очень важное заседание Исполнительного комитета. Были обсуждены вопросы: об организации новой власти во всем крае, об установлении тесного контакта между Исполнительным комитетом как органом высшей власти в Восточной Сибири и всеми учреждениями, работавшими на оборону страны; об урегулировании экономической жизни края и так далее. Кто-то предложил сместить нескольких судебных деятелей, которые были известны своим консервативным образом мыслей. Была дана очень резкая характеристика прокурору Иркутской судебной палаты Нимандеру, и Исполнительный комитет тут же постановил: устранить Нимандера с его должности и на его место назначить С.С. Старынкевича, социалиста-революционера, бывшего московского присяжного поверенного, в свое время сосланного в Сибирь на поселение. Было также внесено предложение сместить старшего председателя Иркутской судебной палаты Еракова, который был довольно-таки суровым судьей и не пользовался особенными симпатиями иркутской адвокатуры. И тут И.Г. Церетели предложил назначить меня на место Еракова. Но я решительно отверг это предложение.

«Но вы не имеете права отказываться от этого назначения», – воскликнул Церетели. «Нет, – возразил я ему, – имею полное право и по следующим соображениям: во-первых, Ераков очень образованный и справедливый судья. Таких судей в России немного, и было бы ошибкой его устранить. Во-вторых, я не имею представления о многочисленных обязанностях, которые несет старший председатель Судебной палаты, и я не считаю себя нравственно вправе браться за дело, которое не знаю. Но если бы я даже полагал, что Еракова следует устранить и что я в состоянии справиться с функциями старшего председателя Судебной палаты, то я бы все же не принял этого назначения, потому что я еврей». «Ну последнее ваше соображение уже совсем не убедительно», – заметил кто-то. «Нет, весьма убедительно. Я не хочу дать врагам революции оружия в руки. Не хочу дать им повода кричать на всех перекрестках: не успела еще Россия вздохнуть свободно, как евреи спешат уже занимать лучшие командные посты».

Я видел, что мои товарищи были мною недовольны, но Еракова я отстоял, и его не тронули. Если я не ошибаюсь, на этом же заседании обсуждался вопрос о создании в Иркутске Комитета помощи амнистированным. Из ближайших к Иркутску мест уже стали прибывать амнистированные ссыльные. Предвиделось прибытие сотен ссыльных и бывших каторжан из отдаленных округов Иркутской губернии, Якутской области, Забайкалья и Дальнего Востока. Всем им придется оказывать немедленную помощь, снабжать одеждой, обувью, необходимыми суммами для дальнейшего их следования в Россию. Чтобы поставить надлежащим образом дело помощи этой массе людей, нужна была организация, в работах которой принимали бы участие энергичные и опытные люди. И такой именно организацией должен был явиться специально созданный Комитет помощи амнистированным, состав которого может быть рекрутирован из видных членов общественных организаций. Так и решили. И чуть ли не в тот же день был создан такой комитет, председательницей коего была единогласно избрана Р.И. Кроль. Когда заседание Исполнительного комитета подходило уже к концу, кто-то из присутствующих сообщил нам, что по сведениям освобожденных из Александровского централа товарищей не все политические каторжане были отпущены на свободу. Начальник каторжной тюрьмы не решился освободить некоторых анархистов и анархистов-коммунистов, так как в статейных списках они значатся простыми уголовными преступниками и судились они обыкновенным уголовным судом за грабеж (экспроприацию) и убийство (террористические акты). «Так вот, – пояснил говоривший, – надо послать в Александровск опытного адвоката, который разобрался бы, кто из этих лиц действительно «бывшие политические преступники» и кто самозванно выдает себя за политического, чтобы воспользоваться амнистией».

Вопрос был ясен: надо было выручить задержанных «политических каторжан», но задача была не из легких. «Кто бы мог наиболее успешным образом справиться с этой миссией?» – подумал я. И вдруг слышу голос Церетели: «Пошлем Кроля в Александровск. Пусть разберется, кто из задержанных действительно «политический», а мы ему дадим полномочия освободить тех, на кого он сочтет справедливым распространить амнистию».

Признаюсь, эта мысль была мне не совсем по душе. Мне предстояло решать судьбу людей на основании их собственных объяснений. Они могли говорить неправду, и я не имел никакой возможности проверить сведения, которые они сообщат. Были, наконец, возможны ошибки и с моей стороны. Словом, я чувствовал, что беру на себя очень тяжелую ответственность. К счастью, кое-кто из освобожденных товарищей мне сообщил фамилии тех из задержанных, которые, по их мнению, несомненно были «политическими» преступниками, и это значительно облегчило мою задачу.

Приехал я в Александровск под вечер и тотчас же отправился к начальнику тюрьмы и объяснил ему цель моего приезда. Тот меня встретил очень предупредительно и предложил мне за поздним временем отложить мои беседы с задержанными каторжанами до следующего дня, что я и сделал. А на другое утро начались мои беседы со всеми теми лицами, которых мне накануне назвали освобожденные уже политические каторжане. Претенденты на амнистию мне рассказывали о своей революционной деятельности и о «делах», за которые они судились, а я их внимательно слушал, изредка задавая им поверочные вопросы. К большой моей радости, все рассказы, кроме одного, не оставляли сомнения, что «преступления», за которые судились говорившие, были совершены по политическим мотивам. Анархист, внушивший мне некоторое недоверие, был малоинтеллигентным человеком, и я, подумав, все же решил и его освободить. Свое заключение я сообщил тюремному начальнику, и надо было видеть бурную радость, охватившую всех мною опрошенных лиц, когда тюремный начальник объявил им, что они свободны. Они меня так горячо и сердечно благодарили, что я был щедро вознагражден за тяжелые минуты, которые я пережил, когда я думал о сложности и трудности возложенного на меня Исполнительным комитетом поручения.

Я собрался было уже покинуть тюрьму, когда тюремный начальник сообщил мне, что уголовные каторжане выразили желание меня видеть и в моем лице приветствовать представителя новой власти. Пришлось удовлетворить это их законное желание. Начальник тюрьмы повел меня по камерам уголовных. Там меня, по-видимому, ожидали не без волнения, и как только я входил в камеру, переполненную заключенными, один из них выходил вперед и произносил приветственное слово. Смысл этих речей был везде одинаков: они счастливы, что Россия стала наконец свободной страной, что многие из них попали на каторгу из-за неустройства и несправедливости старого режима. Старая власть мало заботилась о человеке и ничего не предпринимала, чтобы помочь слабым и обездоленным в беде, и эти слабые и обездоленные шли на преступление.

Должен сознаться, что их простые, большею частью не совсем складные речи меня немало волновали, ибо я чувствовал, что под ними помимо, может быть, воли говоривших открывалась какая-то большая правда. Я благодарил их за приветствия и старался их ободрить, выражая надежду, что они выйдут на волю гораздо раньше, чем думают, и смогут каждый на своем месте сделать что-нибудь полезное для новой свободной России.

В одной камере меня приветствовал арестант, обладавший подлинным ораторским талантом, и я очень жалею, что за давностью времени не могу воспроизвести даже приблизительно содержание его речи. Помню только, что он от имени всех выразил общую их радость по поводу победы революции. «Самодержавная Россия, – говорил он, – была для нас злой мачехой, но мы надеемся, что свободная Россия отнесется к нам как снисходительная мать, и когда мы выйдем на волю, мы докажем, что можем быть преданными и честными сыновьями ее». Как ни сильно подсознательное наше недоверие к покаянным речам уголовных каторжан, речь этого бесспорно незаурядного арестанта меня сильно взволновала, и для меня стало ясно, что простое чувство справедливости требует, чтобы Временное правительство совершило акт милости и объявило также амнистию для уголовных преступников.

И как только я вернулся в Иркутск, я настоял перед Исполнительным комитетом, чтобы он отправил А.Ф. Керенскому, как министру юстиции Временного правительства, телеграмму с ходатайством объявить хотя бы частичную амнистию и для уголовных преступников. Телеграмму было предложено составить мне, и я не пожалел усилий, чтобы сделать ее убедительной и доказать необходимость и неотложность хотя бы частичной амнистии для уголовных. Возможно, что А.Ф. Керенский получил и из других мест такие же телеграммы, какую мы ему послали, так как весть о происшедшей в Петрограде революции и о состоявшейся амнистии политических вызвала среди уголовных каторжан и ссыльных необычайное возбуждение. Но я был очень обрадован и испытал большое нравственное удовлетворение, когда через несколько дней Временное правительство частично амнистировало всех лиц, осужденных за уголовные преступления.