Текст книги "Страницы моей жизни"

Глава 54
Приезд нашей старшей дочери в Париж. Я вхожу в контакт с русскою колонией в Париже. Я осознаю с болью свое эмигрантское положение. Печальная доля большинства русских эмигрантов в Париже. В августе 1925 года приезжают из Ленинграда наша младшая дочь и наши друзья Штернберги. Мы находим наконец квартиру и начинаем устраивать свою жизнь. Дела гаража, которым обзавелся Л.А. Кроль, идут плохо. Я надумал написать книгу о Китае и работаю много в библиотеках. В то же время мои статьи печатаются в разных заграничных изданиях. Я прерываю свою работу в библиотеках и работаю все время в гараже Л.А. Кроля. После почти двухлетнего перерыва я возвращаюсь к своим научным и литературным занятиям

Париж я немного знал. В 1906 году я его посетил в качестве туриста и прожил в нем около двух недель, посвящая почти все время осмотру его достопримечательностей. Но когда мы прибыли из Марселя в 1925 году, мне в первое время было не до осмотра его музеев, парков и т. д. Надо было как-то наладить нашу повседневную жизнь. А это было не так просто. В то время ощущался сильный квартирный кризис, и найти небольшую квартирку за умеренную плату было очень трудно, несмотря на то что к нашим услугам была масса посреднических контор по приисканию квартир. Не найдя сразу квартиры, мы были вынуждены поселиться в небольшой гарсоньерке сомнительной чистоты в доме, где Л.А. Кроль снимал другую гарсоньерку, и это удовольствие стоило нам 1200 франков в месяц. Вскоре к нам присоединилась наша старшая дочь, которой коммунистический рай пришелся так не по вкусу, что за несколько месяцев до окончания историко-филологического факультета она исхлопотала себе разрешение выехать за границу. Пожив у наших друзей несколько недель в Берлине (она уже знала, что мы собираемся выехать из Харбина во Францию), она поспешила к нам, как только узнала, что мы уже в Париже.

От дочери мы узнали много грустного и волнующего о жизни в советской России. Врезались у меня в памяти два факта разного характера и значения. Первое – как она страдала нравственно, когда их заставляли все научные дисциплины укладывать на прокрустовом ложе большевистского марксизма. Дошло до того, что профессор словесности предложил ей написать реферат о какой-то русской былине, подведя под нее «марксистский базис». Пришлось насиловать свой ум, чтобы выполнить «заказ». Кое-как моя дочь справилась с этой задачей, и профессор даже ее похвалил «за отлично написанный реферат», но ей эта работа была глубоко неприятна, и, кажется, после этого злосчастного реферата она решила при первой же возможности покинуть советскую Россию.

Второй факт имел драматический характер. В начале 1924 года власти решили произвести в высших учебных заведениях Ленинграда основательную чистку с тем, чтобы удалить из них «непролетарские элементы». Хотя на опросе комиссии по чистке мои дочери показали, что их отец старый народоволец, это не помогло: их отчислили как детей «интеллигента». Но тут произошло событие, которое казалось совершенно невероятным в советских условиях. Мой друг Лев Яковлевич Штернберг, бывший тогда директором Этнографического музея при Академии наук и ректором Этнографического института, им созданного, явился к университетскому начальству и предъявил им ультиматум: или моих дочерей вернут в университет, или он сложит с себя обе вышеуказанные должности и выйдет в отставку. И этот мужественный акт Штернберга не только не навлек на него коммунистических скорпионов, но дал желаемый результат: моих дочерей приняли обратно в университет. Так, по-видимому, велик был научный и моральный авторитет Штернберга.

Устроившись кое-как в гарсоньерке, но продолжая усиленно поиски квартиры, я стал знакомиться с жизнью русской колонии в Париже. Друзей и добрых знакомых у меня оказалось множество. Я был рад свидеться с моими старыми друзьями-народовольцами – Минорами, Осипом Соломоновичем и Настасьей Наумовною, а также с Верой Самойловной Гоц. Приятно было мне также встретиться с товарищами социалистами-революционерами: Н.Д. Авксентьевым, А.Ф. Керенским, Е.Ф. Роговским и многими другими. В Париже также оказалось немало моих старых коллег адвокатов и среди них мои соратники по борьбе за равноправие евреев в России: Г.Б. Слиозберг и М.М. Винавер. Устроились также в Париже и мои бывшие клиенты, петербургские и сибирские. И странное дело: несмотря на такое множество друзей и знакомых, я именно в Париже сразу почувствовал себя на чужбине и впервые осознал себя во всем мучительном смысле этого слова «эмигрантом». Французская жизнь казалась мне совершенно чужою. Никакого контакта ни с каким слоем французского населения я не имел. Мало того, у меня было предчувствие, что этого контакта я не установлю, сколько бы времени я не прожил во Франции, оттого ли, что я не владел надлежащим образом французским языком, или оттого, что я был в таком возрасте, когда невозможно себя переделать и войти в новую жизнь, слишком сложную и столь непохожую на русскую, но я себя чувствовал в Париже чужим элементом, каким-то инородным телом. С юных лет я любил Францию, Францию энциклопедистов, Францию, давшую миру Декларацию прав гражданина и человека, Францию Вольтера и Руссо, Францию Виктора Гюго и Альфреда Мюссе, но когда я приехал в Париж в 1925 году, то увидел, что я любил абстракции, идеи, глашатаями коих были французы, но бурным потоком кипевшая жизнь столицы Франции неслась мимо меня, и я не только не был в состоянии слиться с нею, но у меня и желания не было это сделать. И мне казалось, что такое мое настроение не было исключительным.

Я был уверен, что так, как я, чувствовали себя многие и многие эмигранты. В этом меня убеждали бесчисленные факты. Характернейшею чертою эмигрантской жизни в то время в Париже была чрезвычайная трудность найти себе какой-нибудь заработок, огромное большинство русских эмигрантов лишены было возможности заниматься той профессией, которой они занимались на родине, и они брались за любую работу, лишь бы иметь хлеб насущный. Врачи служили плонжерами (посудомойками. – Прим. Н.Ж.) в ресторанах, адвокаты были шоферами, а интеллигенты поступали лакеями в рестораны, работали леверами (подсобными рабочими. – Прим. Н.Ж.) в гаражах и вообще шли на самые тяжелые и грязные работы, лишь бы не голодать. Все это требовало тяжелой ломки прежней жизни этих людей и превращало их в особую категорию парижских обитателей, живших какой-то «приниженною и урезанною» жизнью, ничего общего с жизнью культурных слоев парижского общества не имевшею. Не миновала горькая чаша эмигрантская и Л.А. Кроля и меня. Л.А. Кроль стал, как он саркастически выражался, «извозчиком», т. е. обзавелся гаражом, предприятием, ни в коей мере не подходившим для такого талантливого инженера, каким он был, а я очень долгое время не мог найти никакого заработка. Неоднократно выраженная Л.А. Кролем в его письмах к нам в Харбин надежда, что я в Париже быстро найду платное занятие, не оправдалась.

Лето 1925 года прошло для нас довольно монотонно, Л.А. Кроль много времени проводил в своем гараже. Я немного работал в Национальной библиотеке и был занят поисками квартиры. С большим удовольствием покинули мы опротивевшую гарсоньерку, когда одна русская семья в июне месяце, уезжая на лето в деревню, уступила нам на три месяца за умеренную плату свою довольно просторную квартиру.

Август месяц принес нам большую радость: вырвалась из советского плена и приехала к нам и младшая дочь, а вместе с нею приехала и наша тетушка Цецилия со своим мужем доктором С.Я. Штернбергом и любимый всеми нами другой брат Л.Я. Штернберга – А.Я. Штернберг, тоже врач, известный в целом мире специалист по легочным болезням и вообще талантливейший человек, превосходный лектор, выдающийся оратор, несравненный рассказчик, художник и т. д. Их приезд был для нас большим праздником, но характерно, что только младшая дочь охотно рассказывала о жизни в советской России и о своей собственной жизни под большевистской опекою. Все же остальные гости были очень сдержанны и старались больную тему о том, что собою представляет большевистская Россия, не затрагивать. Получалось впечатление, что они избегают ее касаться, чтобы не бередить своих душевных ран: ведь они приехали за границу на очень короткий срок и должны были вернуться в Ленинград.

Я уже теперь не помню множества волнующих и печальных фактов, которая нам сообщила младшая дочь, Было больно слышать ее рассказы и было бесконечно жаль Россию и ее население, которое большевистская диктатура безжалостно сжимала в своих страшных тисках. Моя младшая дочь успела весною 1925 года окончить юридический факультет Ленинградского университета, и оказалась она среди тех немногих избранных, которые сдали все экзамены с особым отличием. По установившемуся в Ленинградском университете правилу, такие «отличники» пользовались преимущественным правом получить ответственную должность по судебному ведомству. Но когда список «отличников» был представлен для утверждения начальству, в списке значились всего две женщины – фамилия моей дочери была вычеркнута, так как «у нее не было пролетарской психологии». Эта несправедливость оставила в душе моей дочери немало горечи.

С большой грустью провожали мы Штернбергов, когда они покидали Париж, чтобы вернуться в Ленинград. Увидимся ли мы когда-нибудь, спрашивали мы себя. Хотелось верить, что судьба принесет еще эту радость.

Мечтал я еще увидеть своего друга Льва Яковлевича Штернберга, с которым я в последний раз встретился в Петрограде в 1918 году, но этого не случилось: Л.Я. Штернберг умер в 1927 году после тяжелой операции, а А.Я. Штернберг внезапно скончался вскоре после этого в полном расцвете своих сил: ему было всего 53 года. Через несколько лет умер и С.Я. Штернберг, а жива ли тетушка Цецилия, мы не знаем, так как уже много лет переписка с заграницей в Советской России запрещена, и мы друг от друга никаких известий не получаем.

В сентябре месяце какой-то почтенный русский человек, который в России, наверно, занимал видное общественное положение, а в Париже стал агентом по приисканию квартир, нашел для нас квартиру в пять комнат на rue Cardinet. Квартира была мрачна, все окна ее выходили на пустынный двор, куда ни один луч солнца никогда не заглядывал, и все-таки мы ее сняли, так как выбора не было. Кое-как мы ее омеблировали и привели в жилой вид. Поселился с нами и Л.А. Кроль, и нашей кочевой жизни наступил конец. У нас был постоянный угол, и можно было начать думать, чтобы сделать наше существование более содержательным и интересным.

Дочери поступили в университет. Старшая дочь записалась на литературный факультет – она имела влечение к литературе. Младшая же дочь строила другие планы. Окончив юридический факультет в Ленинграде, она решила снова пройти курс юридических наук на Facultй de Droit, чтобы по окончании его заняться адвокатурой. Она питала надежду, что найдет работу у какого-нибудь французского адвоката и, занимаясь любимою ею юриспруденцией, вместе с тем будет иметь приличный заработок.

Я получил возможность уделять больше времени национальной библиотеке. У меня родилась мысль написать книгу на тему: «Китай и дальневосточная проблема», и я стал собирать систематически материал для этой работы. Посещал я также библиотеку имени Карнеги (на бульваре Сен-Жермен), где я нашел много серьезных книг по интересовавшему меня вопросу.

Потянуло меня, конечно, и к общественной работе. Стал я членом бюро Комитета по оказанию помощи еврейской беженской интеллигенции. Начал я работать в парижском комитете ОРТа, но в обеих этих организациях велась чрезвычайно скромная работа, которая не могла ни в коей мере удовлетворить мою потребность в живой, активной общественной деятельности.

Вступил я также в парижскую организацию социалистов-революционеров. Но собиралась эта группа не часто, и заседания ее проходили без особого оживления.

В это время, насколько я помню, парижские социалисты-революционеры издавали газету «Дни». Составлялась она, безусловно, интересно, но большого тиража она не имела. Широкая публика охладела к нашей партии, молодежь к нам почему-то не шла, а правые круги относились к социалистам-революционерам явно враждебно. Таким образом, «Дни» читались довольно узким кругом людей.

Мне бы очень хотелось подробнее остановиться на настроениях, царивших в нашей группе в ту пору, и как мы реагировали в то время на события, происходившие в советской России. Это была пора жестокой борьбы Сталина с троцкистами. К сожалению, насколько моя память сохранила ясно и отчетливо факты, образы и встречи, запечатлевшиеся в ней 40 и 50 лет тому назад, настолько из нее изгладилось многое из того, что я видел, слышал и переживал за последние 15–20 лет, и дальнейшее мое изложение будет поневоле страдать пробелами и пропусками весьма существенными.

Л.А. Кроль отдавал все больше времени своему гаражу. Он оказался плохим «извозчиком». Несмотря на большой штат служащих, а может быть, именно оттого, что он имел слишком много служащих, дела гаража шли плохо. Ухлопав в это дело значительный капитал (это было акционерное общество, пайщиками которого были сам Л.А. и несколько его родственников), он не только не получал от него никакого дохода, но терпел большие убытки. Это печальное положение гаража очень удручало Л.А. Кроля, но бороться со все возраставшею убыточностью предприятия он оказался не в состоянии. Он направлял всю свою энергию, чтобы поднять доходность гаража, вводил всякого рода новшества, установил строгий контроль над шоферами, но дело шло все хуже. Хорошо еще, что Лев Афанасьевич получал приличный доход от лейпцигского дела, участником коего он стал со времени своего прибытия в Европу, иначе он остался бы без всяких средств к существованию.

Прошел год, и мое материальное положение ухудшилось. Платной работы я все еще не имел, а мои сбережения приходили к концу. Нужно было принять экстренные меры перед лицом надвигающегося на нас материального кризиса. И тут первые жертвы принесли дочери. Они прекратили занятия в университете, простились со своими мечтами и стали искать платную работу. Вспомнился мне тогда один разговор мой со Слиозбергом в Париже. Осведомляясь как-то о моей семье, он, между прочим, задал мне вопрос: «А что делают ваши дочери?» – «Учатся в университете», – ответил я ему. «Учатся в университете, – повторил он с изумлением, – лучше бы они учились шляпки делать». Я был шокирован тогда этим замечанием. Но смысл этого замечания был таков: при скудости средств люди не могут себе позволить роскоши учиться в университетах. Младшая дочь скоро нашла место в одном коммерческом предприятии, управляющим коего был Е.Ф. Роговский, а старшая дочь взялась изучать косметическую химию и усваивать нелегкую науку ухода за лицом. Пройдя с успехом оба курса и получив надлежащие дипломы, она тоже стала немного зарабатывать. Так мы с помощью дочерей восстановили некоторое равновесие в нашем бюджете.

Кажется, в 1926 году стали печататься в разных заграничных изданиях мои статьи на разные темы. Помню, в эсеровском журнале «Воля России» была помещена моя большая статья о Китае и Японии. При содействии нашего друга Антона Викентьевича Павла в одном специальном чешском журнале появилась моя статья «О земельном вопросе в Китае». С этого же периода стали печататься периодически в «Русском архиве», выходившим в Белграде на сербском языке, мои статьи о Дальнем Востоке и о дальневосточной проблеме. Так как все эти мои работы были встречены в сведущих кругах весьма благоприятно, то это меня ободрило, и я стал усиленно посещать библиотеки, собирая нужный мне материал для задуманной мною книги. Но совершенно неожиданно я должен был временно прекратить посещение библиотек и заняться совсем другою работой. Дело в том, что гаражное дело Л.А. Кроля шло все хуже и хуже. Это чрезвычайно удручало нас всех. Подбор шоферов оказался чрезвычайно неудачным – большинство из них обращались с машинами крайне небрежно и ломали их самым безжалостным образом, причем при этих аксиданах (несчастных случаях) часто страдали пассажиры. Правда, машины были застрахованы против всякого риска, но после каждого несчастного случая требовалось выполнение разного рода формальностей. Особенно важно было соблюдение срока относительно уведомления страхового общества о происшедшем несчастном случае. Затем нужно было поддерживать пунктуальную переписку и со страховым обществом, и с пострадавшими пассажирами. И вся эта работа делалась через пень колоду, отчего нередко серьезно страдали интересы предприятия. Так вот, Л.А. Кроль попросил меня взять на себя ведение всех этих дел. Я согласился и стал посвящать поставленному мною юридическому отделу гаража по несколько часов в день. В то же время я, как бывший статистик, решил статистическим методом разработать данные бухгалтерии гаража, чтобы дознаться, где корень зла, где причина того, что гараж вместо ожидавшихся прибылей давал крупные убытки. И эта работа отнимала у меня несколько часов в день, и получилось, что я почти целые дни проводил в гараже. Забросил я свою работу в библиотеках и почти перестал писать.

Мне хотелось помочь Л.А. Кролю вылезти из беды, в которую он попал. И должен сказать, что статистика вскрыла немало причин плачевного хода дела гаража. Были и упущения служащих, и злоупотребления. Но все же один факт оказался непонятным и не поддавался объяснению. Это – невероятно низкая выручка, которую неизменно приносили шоферы. В один непрекрасный день эта загадка разъяснилась. К Л.А. Кролю в контору пришел один шофер и конфиденциально ему сообщил, что почти у всех шоферов имеется приспособление, при помощи которого можно остановить действие счетчика, и шоферы, возя пассажиров «по соглашению», зарабатывали хорошие деньги, а счетчик бездействовал. Когда же они возвращались в гараж, то «настукивали» на счетчике каких-нибудь 25–30 франков, сумму, которая не покрывала и половину расходов по делу. Пойти на открытый скандал Л. Кроль не хотел. Были приняты меры, чтобы прекратить систематические злоупотребления шоферов, но меры большею частью оказались недействительными, и дело явно шло к краху.

В течение почти двух лет я целые дни просиживал в гараже, ведя тщательно юридический отдел и контролируя ход дела в гараже статистикой. И эти два года убедили меня, что дело гаража безнадежно убыточно и что я ему помочь не могу. Его можно было спасти, только реорганизовав его коренным образом. Следовало распустить весь штат служащих, сменить всех шоферов, и Л.А. Кролю стать настоящим «извозчиком», т. е. самому дневать и ночевать в гараже, исполнять целый ряд тяжелых и грязных работ и так далее. Так вели свои дела все владельцы небольших гаражей. Но это было бы бессмысленно, если бы такой человек, как Лев Афанасьевич, стал рабом своего несчастного гаража. Кроме того, он физически был не в состоянии выполнять тяжелую и грязную работу, которая должна была ежедневно выполняться в гараже. И я был того мнения, что было бы гораздо целесообразнее продать этот злосчастный гараж за любую цену, чем мучиться с ним. Но Кроль не решался продать гараж. Тогда я счел себя вправе вернуться к своим книгам, с тем чтобы, поскольку это будет возможно, продолжать свое сотрудничество в зарубежных периодических изданиях. Постепенно я стал отходить от работы в гараже. Я прекратил свои статистические сводки ввиду их бесцельности, а ведение юридической части поручил одному служащему, который делал это дело под моим наблюдением. Я стал свободно располагать своим временем, и вскоре мои занятия приобрели совсем иной характер.

Глава 55
Я становлюсь сотрудником журнала «Цукунфт». Моя статья о Биробиджане в этом журнале навлекает на меня гнев и ярость большевистской прессы

В 1928 году я вышел из состояния почти полной пассивности, в которой я находился почти все время, в течение которого я работал в гараже. Эта перемена в моем настроении и самом характере моей деятельности объясняется двумя обстоятельствами. Во-первых, я стал постоянным сотрудником журнала «Цукунфт», выходившего в Нью-Йорке на идише (разговорном еврейском языке), и получил возможность писать на самые разнообразные темы. Во-вторых, я совершенно неожиданно сделался объектом самых яростных нападок большевистской прессы и большевистских агитаторов в связи с вопросом о еврейской колонизации в Биробиджанском районе Амурской области. Как видно будет из дальнейшего изложения, между обоими фактами была определенная связь. Но прежде всего мне хочется рассказать, как я сделался сотрудником журнала «Цукунфт», потому что вошел я в семью еврейских писателей в Америке не совсем обычным образом.

Случилось это так: наша эсеровская организация в Париже решила организовать целый ряд докладов, доступных для широкой публики. И вот я взялся прочесть доклад о Китае. Собралось довольно много народа, и мой доклад заинтересовал слушателей. Был на этом докладе и Ираклий Георгиевич Церетели. Через несколько дней он пришел к нам в гости и в разговоре коснулся моего доклада. Оказывается, доклад ему очень понравился, и он выразил уверенность, что я напишу на эту тему статью и пошлю ее для напечатания в один из зарубежных журналов. «Кстати, – вдруг сказал он мне, – почему вы не посылаете своих статей в американские периодические издания, в «Цукунфт», например, или в «Форвертс»? Ведь сотрудничают же такие-то и такие-то, – и он назвал несколько имен, – в этих изданиях. И вас охотно стали бы печатать». Я объяснил ему, что не делал попытки завязать отношения с американскими журналами по двум причинам: во-первых, я не пишу на идише, а во-вторых, я не знаю никого из их редакторов. «Все же, – заметил Церетели, – я вам советую послать статью хотя бы в «Цукунфт». Если она понравится, ее переведут и напечатают. И начало будет сделано».

Совет Церетели мне запал в голову, и я решил написать статью для «Цукунфт». Но на какую тему – вот вопрос.

Тем временем я узнал, что мой товарищ по партии Хаим Житловский приехал из Америки на побывку во Францию и поселился где-то на юге. Узнав его адрес, я ему написал письмо и просил его посоветовать мне, как завязать отношения с «Цукунфт». Через несколько дней я получил от Житловского ответ на мое письмо. В этом своем ответе, который был написан в очень теплом товарищеском тоне, Житловский выразил свою радость по поводу того, что я решил вступить в семью еврейских писателей (он – рьяный «идишист» и превосходно пишет на идише) и уведомил меня, что на днях он будет в Париже и мы лично обсудим интересующие меня вопросы. Действительно, через несколько дней он прибыл в Париж. Мы оба были рады встретиться, так как много лет не виделись. И вот в личной беседе Житловский меня наставил, как я должен поступить. «Выберите интересную тему, – сказал он мне, – напишите статью и отправьте ее редактору «Цукунфта» Лесину, вместе со статьей пошлите свою краткую биографию и приложите мое письмо к нему, которое я вам дам. Уверен, что вашу статью охотно напечатают». Тут же Житловский снабдил меня рекомендательным письмом к редактору «Цукунфта», и я по его совету принялся писать статью на тему «Евреи на Дальнем Востоке». Вдруг узнаю, что в Париж приехал главный редактор газеты «Форвертс» Эйб Каган. Вот, подумал я, подходящий случай познакомиться с редактором самой большой и влиятельной еврейской социалистической газеты. Но как к нему попасть? Лучше всего иметь чью-нибудь рекомендацию, так как он, быть может, даже имени моего не знает. Снова я обратился за советом к Житловскому, который, оказалось, отлично знал Кагана. «Я могу вам дать письмо к Кагану, – сказал мне Житловский. – Хотя у меня с ним прохладные отношения, но, полагаю, что мое рекомендательное письмо вам не повредит, а скорее принесет пользу». И, получив письмо от Житловского, я отправился к Кагану. Идя к нему, я думал: вот будет удача, если «Цукунфт» и «Форвертс» пойдут мне навстречу и станут меня печатать. Тогда я смогу посвятить себя всецело научной и писательской деятельности. В том, что у меня не будет недостатка в темах и материалах для их разработки, я не сомневался. И помню, что я шел к Кагану в приподнятом настроении. Но фортуна, столько раз в моей жизни дарившая мне неожиданные удачи, на этот раз от меня отвернулась. Каган принял меня официально вежливо, я ему подал письмо Житловского, и он, прочитав его весьма быстро, тут же заявил мне в весьма категорическом тоне, что он никак не может печатать мои статьи в «Форвертсе», ибо эта газета имеет чуть ли не в два раза больше сотрудников, чем ей это нужно.

Должен сказать, что в своей жизни я очень редко, может быть, один или два раза, обращался к редакторам периодических изданий с предложением своих услуг. Большею же частью редакторы сами приглашали меня сотрудничать в их изданиях. Но отказ Кагана, к которому я явился как к товарищу-социалисту, был первым в моей жизни, и не скрою, что отказ этот очень меня поразил, и покинул я Кагана с чувством какой-то особой горечи.

На другой день я получил от Кагана письмо, в котором он старался подсластить пилюлю, поднесенную им накануне. Начиналось оно словами: «Дорогой товарищ!», а дальше давалось пространное объяснение, почему он лишен возможности печатать мои статьи в «Форвертсе». Меня эти объяснения не убедили в основанности его отказа. И характерно, что для меня эта газета осталась в течение многих лет недоступною крепостью. На ее страницах появлялись статьи все новых и новых сотрудников, но когда мои друзья, которых у меня оказалось позже в Америке немало, справлялись о том, не напечатает ли «Форвертс» ту или иную мою статью, то они всегда получали ответ, что моя статья никак не может быть напечатана. И сколько я ни ломал себе голову, почему Каган проявлял ко мне такую немилость, я этой загадки разгадать не мог. Впрочем, один раз, много лет спустя после моего разговора с Каганом в Париже в 1927 году, случилось нечто необыкновенное. Приехав в Париж, кажется, летом 1936 или в 1937 году, Каган сам меня разыскал и просил написать для «Форвертса» большую статью на боевую тему. Но об этом будет рассказано подробнее в особом месте.

Совершенно иначе реагировал на мое письмо редактор «Цукунфта» Лесин. Как только он его получил, он поспешил мне ответить, что моя статья принята. Он при этом в самом сердечном дружеском тоне выражал свое удовольствие, что я вступаю в семью еврейских писателей. И предоставил мне полную свободу выбора тем.

«Цукунфт» стал систематически печатать мои статьи по мере того, как я их ему посылал. Помню, в мартовской книжке за 1928 год была напечатана моя статья, посвященная светлой памяти моего друга Л.Я. Штернберга, а в майской книжке появилась моя статья «Евреи на Дальнем Востоке», вызвавшую прямо-таки ярость большевиков. Но на этом эпизоде я считаю нужным остановиться подробнее.

Дело в том, что проблема устройства евреев на земле меня издавна интересовала. Я был довольно хорошо знаком с положением еврейских колоний на юге России и очень высоко ценил достижения еврейских колонистов в Палестине, превративших безводные и песчаные пространства этой страны в цветущие сады и нивы. Был я также знаком с аргентинским опытом еврейской колонизации. Поэтому, когда я в советских газетах прочитал, что экспедиция, возглавляемая агрономом Бруком, нашла тамошние условия, географические и климатические, настолько благоприятными, что стала разрабатывать план устройства на земле в этом районе в течение 10 лет ста тысяч еврейских семейств, я крайне заинтересовался этим вопросом. В то время я получал много советских газет и имел доступ ко многим изданиям, выходившим в Советском Союзе. Так, например, я мог иметь в своем распоряжении журнал «Трибуна», в котором уделялось очень много места еврейской колонизации, газету «Эмес», труды Государственного научно-исследовательского колонизационного института и т. д. И вот, просматривая один из томов, изданных этим институтом, я наткнулся на статью профессора Кобозева о колонизационных возможностях в Амурской области – так, кажется, называлась эта статья. И читая ее, я поразился тем, насколько сведения профессора Кобозева расходились с данными комиссии Брука. Кобозев характеризовал Амурскую область как еще совсем необитаемый край, покрытый чуть ли не на 30 % девственными лесами, а географические и климатические условия – как чрезвычайно неблагоприятные для колонизации. Летом страшные ливни вызывают большие наводнения, и почва на открытых местах превращается в сплошные болота. Вода держится очень долго на поверхности земли, так как почва глинистая и не дает ей просочиться вглубь. Неблагоприятны для земледелия также ранние заморозки, от которых вымерзает хлеб, а еще вреднее для посевов сильные зимние холода, от которых земля промерзает очень глубоко, так что к посевам можно приступать очень поздно, и для роста хлебов остается слишком мало времени. Настоящим бедствием для тамошних землевладельцев является также гнус – мошкара, которая носится летом над полями тучами и изводит полевых работников своими укусами.

Ввиду всех этих неблагоприятных условий профессор Кобозев приходит к следующему выводу, что на землю в Амурской области могут устраиваться только люди, закаленные в борьбе с тайгой. Почти все более или менее открытые места уже заняты переселенцами, осевшими в Амурской области еще до революции. Новые площади для земледелия можно добыть лишь с помощью расчистки девственного леса, а эта страшно трудная работа под силу только людям крепким, привыкшим к ней еще на старых местах жительства. По подсчетам профессора Кобозева, в то время (в 1923–1924 гг.) Амурская область могла принять не больше 12000 семейств. Читая статью профессора Кобозева, я вспомнил, что один из лучших знатоков переселенческого дела на Дальнем Востоке Александр Аркадьевич Кауфман тоже находил географические и климатические условия неблагоприятными для колонизации. И вот, считая вопрос о еврейской колонизации в Биробиджане крайне важным, я и решил ознакомить американскую публику с содержанием статьи профессора Кобозева. Так и сделал: я послал в «Цукунфт» совершенно объективное изложение взгляда профессора Кобозева на колонизационную емкость Амурской области, сознательно воздержавшись от всяких личных комментариев. И эта-то статья вызвала бурю негодования в большевистской прессе. Меня ругали ругательски в газетах, распинали на большевистских агитационных собраниях в пользу биробиджанской колонизации.

Сначала я не мог себе объяснить, из-за чего, собственно, поднят весь этот шум. Но потом я понял: оказалось, что еврейская колонизация в Биробиджане была политическим маневром. В Америке организовались даже специальные общества для популяризации большевистской затеи. Эти общества Икор-Прокор собирали деньги в пользу еврейских колонистов в Биробиджане и изображали это район чуть ли не как рай земной. Большевистские агитаторы рисовали в самых радужных красках блага, которые принесет евреям нарождающаяся на Дальнем Востоке новая еврейская республика.