Текст книги "Страницы моей жизни"

«Невыносимое состояние, в котором находится наша армия, вынуждает нас обратиться к союзным державам с просьбой о совете, каким образом чехословацкая армия могла бы обеспечить собственную безопасность и свободное возвращение на родину, вопрос о чем разрешен с согласия всех союзных держав.

Войско наше согласно было охранять магистраль и пути сообщения в определенном ему районе, и задачу эту исполнило вполне добросовестно.

В настоящий момент пребывание нашего войска на магистрали и охрана его становится невозможным просто по причине бесцельности, равно как и вследствие самых элементарных требований справедливости и гуманности. Охраняя железную дорогу и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которое здесь водворилось.

Под защитой чехословацких штыков местные русские органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется цивилизованный мир. Выжигание деревень, избиение мирных русских граждан сотнями, расстрелы без суда представителей демократии по простому подозрению в политической неблагонадежности составляют обычное явление, и ответственность за все это перед судом народов всего мира ложится на нас, почему мы, имея военную силу, не воспротивились этому беззаконию.

Такая наша пассивность является прямым следствием принципа нашего нейтралитета и невмешательства во внутренние русские дела, и они-то и есть причина того, что мы, соблюдая полную лояльность, против воли своей становимся соучастниками преступления.

Извещая об этом представителей союзных держав, мы считаем необходимым, чтобы они всеми средствами постарались довести до всеобщего сведения народов всего мира, в каком морально трагическом положении очутилась чехословацкая армия и каковы причины этого.

Мы сами не видим иного выхода из этого положения, как в немедленном возвращении нашем домой из страны, которая была поручена нашей охране, и в том, чтобы до осуществления этого возвращения нам была предоставлена свобода к воспрепятствованию бесправия и преступления, с чьей бы стороны они ни исходили»[26]26
  «Архив русской революции», т. X, с. 177–178.


[Закрыть].

Так трагически закончился опыт военных политиков установить «твердую власть», чтобы «без всякой помехи» довести до победного конца борьбу с советской властью.

И перечитывая чехословацкий меморандум и вспоминая, как я предсказывал в Сибирской областной думе, что «твердая власть», которую так прославлял Гришин-Алмазов, неминуемо выродится в гибельную для русского народа тиранию, я должен признаться, что как отталкивающе мне ни рисовалась диктатура с ее неизбежными преступными эксцессами, я все же не представлял себе, что она в Сибири выльется в такие постыдные и отвратительные формы, какие она приняла при Верховном правителе Колчаке, даже против его воли.

Глава 47
Мой приезд в Харбин. Удачная встреча. Я поселился у доктора Шинкмана. Некоторые драматические подробности о его чудесном спасении от смертной казни. Харбинская адвокатура

Поезд, в котором я ехал, был битком набит пассажирами. Заняв с трудом место в третьем классе, я ничем не отличался от переполнявшей вагон публики, и мои нервы, столь возбужденные неожиданными событиями вчерашнего дня, стали успокаиваться. Спать почти не пришлось эту ночь, и невеселые думы меня не покидали все время, мучительные вопросы вставали передо мною. Что будет с моей семьей? Что ждет меня в Харбине? Как отнесутся мои клиенты к тому, что я внезапно бросил все свои дела и покинул Иркутск надолго? Моментами меня охватывала тревога. А что если иркутские мои преследователи послали телеграмму о задержании меня в пути? Но я отгонял прочь эту мысль, убеждая себя, что так далеко люди, охотившиеся за мною, не пойдут. Томительно тянулось время. В вагоне было душно. Обыкновенно я охотно завожу знакомства в поезде, но на этот раз я замкнулся в себе, чтобы не подвергаться лишним расспросам. Еще одну ночь я провел почти без сна, но сознание, что мы уже недалеко от станции Маньчжурия и что еще до полудня я перевалю границу, поддерживало во мне бодрость, и я почти не чувствовал усталости. Все же, когда наш поезд подходил к станции Маньчжурия, мне пришлось пережить очень тревожные полчаса. Дело в том, что совершенно неожиданно для пассажиров офицер из отряда Семенова стал обходить вагоны и проверять паспорта едущих. Пришел он и в наш вагон и, просматривая документы, забрал с собой некоторые из них, в том числе и мои. Тут уснувшая было моя тревога снова меня охватила с особой силой. Не ищут ли меня по телеграфному требованию из Иркутска? – спрашивал я себя. Легко себе представить, с каким беспокойством я ждал исхода этого просмотра паспортов. Но вот является офицер и вручает мне весьма вежливо мой документ. С души моей сразу спадает мучительная тяжесть, и я себя ругаю за излишнюю нервозность и беспричинный страх. Но спустя года полтора я имел возможность убедиться, что моя тревога во время проверки паспортов семеновским офицером далеко была небезосновательна. Мой двоюродный брат, покойный Лев Афанасьевич Кроль, мне рассказывал, что когда он после падения правительства Колчака бежал в Харбин, то семеновский офицер на станции Маньчжурия снял его с поезда и заключил под стражу. По словам Кроля, ему грозила серьезная опасность, быть может, даже расстрел, так как в тот период с враждебными им элементами расправа семеновцев была коротка. К счастью, об аресте Кроля узнал тотчас же близко знавший и хорошо относившийся к нему забайкальский казак, бывший член Государственной думы, Таскин, человек весьма популярный среди забайкальских казаков. Он тотчас же стал хлопотать об освобождении Кроля. Но даже Таскину это удалось с трудом.

Будучи весьма умеренным либералом и поддерживая лояльно деловые отношения с Сибирским правительством и после избрания Колчака Верховным правителем, Кроль, активно даже участвовавший в работах государственного экономического совещания, никак не мог понять причины своего ареста на станции Маньчжурия, поэтому он был уверен, что его арестовали только потому, что приняли за меня.

Как бы то ни было, но меня не тронули, и через часа два по прибытии на станцию Маньчжурия я сел в поезд, который меня увез уже без всяких приключений в Харбин.

Должен сказать, что как о Маньчжурии, так и о городе Харбине я имел самое общее и довольно-таки смутное представление.

Я знал, что Маньчжурия была богатейшим, но мало еще обжитым краем, занимавшим поверхность чуть ли не в полтора миллиона квадратных километров, что этот край в течение столетий оставался одной из самых диких и малонаселенных провинций Китая; знал я также, что Витте ставили в большую заслугу получение им от китайского императорского правительства концессии на постройку Китайско-Восточной железной дороги не только потому, что эта дорога соединила Петербург с Владивостоком сплошной гигантской железнодорожной магистралью, но и потому, что с постройкой этой дороги в Маньчжурии закипела новая жизнь. Туда хлынули миллионы и миллионы переселенцев из внутренних провинций Китая, расцвело земледелие, развилась разнообразная промышленность, разрослись торговые сношения и внутри ее и с внешним миром.

И вместе с экономическим развитием этого края там делала большие завоевания русская культура, являясь противовесом против японского настойчивого «стремления на запад». Но все эти мои сведения были самого общего характера, конкретного же представления о том, как протекала жизнь в этом обширном районе, я не имел.

Еще менее я был осведомлен о городе Харбине. Мне было только известно, что он возник лишь после постройки Китайско-Восточной железной дороги, что он развивался с невероятной быстротой, благодаря наплыву самых разнообразных элементов, и что, начиная с 1917 года, он превратился для русских граждан в настоящий «город-убежище», куда стекались люди самых различных слоев населения и разных политических взглядов, спасая свою жизнь и добро как от террора красного, так и белого.

И меня судьба туда занесла как беглеца и изгнанника.

Встретил меня Харбин не гостеприимно. Еще на харбинском вокзале нанятый мною русский извозчик предупредил меня, что все гостиницы переполнены, и комнат найти почти невозможно. И так оно и оказалось. К какой гостинице мы не подъезжали, я получал один ответ: все номера заняты. Даже ванные комнаты были превращены в спальни. Наконец, мой извозчик предложил мне справиться в отеле «Модерн». «Там живут много выходцев из Сибири, – сказал он мне, – может быть, кто-нибудь из них исхлопочет для вас угол для ночлега». И я последовал его совету. Поехали в отель «Модерн». Это был один из лучших отелей в городе, и, конечно, он был переполнен. Положение мое становилось довольно-таки неприятным. Я чувствовал себя до крайней степени уставшим, надо было отпустить извозчика. Куда деться? Что предпринять? Как найти хоть угол?

«Моисей Аронович! Вы ли это?» – вдруг слышу знакомый голос.

Смотрю, передо мною стоит радостно улыбающийся Вульф Минеевич Цукасов, мой близкий знакомый, брат моего и всей моей семьи любимого друга Моисея Минеевича Цукасова, одного из лучших людей, которых я встречал на жизненном пути.

Легко себе представить, как я обрадовался этой счастливой встрече. Мы горячо поздоровались, и я, конечно, тут же объяснил Цукасову, в каком трудном положении нахожусь.

«Можете не беспокоиться, – сказал он успокаивающим голосом. – Я живу здесь в отеле и занимаю очень хорошую комнату. Рассчитайте вашего извозчика и поднимемся ко мне. Вам необходимо отдохнуть. Сегодня вы мой гость, я вам уступлю свою кровать, а сам устроюсь на диване. А завтра я поищу для вас комнату и, если не найду номера в отеле, то попробую поискать комнату в частной квартире. Но какими судьбами вы попали в Харбин?» – спросил он меня.

Я ему вкратце рассказал, что меня вынудило убежать из Иркутска.

Он меня слушал с явным волнением, а когда я окончил свой рассказ, он с большой тревогой спросил меня: «Ну, а Рони Ильинишна, дети, что с ними?»

«Они, я надеюсь, находятся в полной безопасности. Но как вообще сложится их жизнь без меня, я не знаю. На первое время они материально обеспечены, а что с ними будет в дальнейшем – не представляю себе».

Так как этот вопрос меня сильно волновал, я перевел разговор на другую тему и попросил Цукасова хоть в общих чертах рассказать мне, как протекает жизнь в Харбине; много ли сюда переселилось иркутян и вообще сибиряков, какие в этом городе царят порядки и т. д.

И в этот первый день моего пребывания в Харбине я узнал от Цукасова массу интересных вещей.

Начать с того, что Харбин кишел беженцами, среди которых было немало очень богатых людей, успевших вывезти из России значительную часть своих капиталов, ценностей и даже ценных товаров. Среди обитателей «Модерна» насчитывали чуть ли не с десяток миллионеров, правда, на значительно обесцененные «романовские» и «сибирские» деньги. Все же эти миллионеры были, несомненно, богатыми людьми, которые жили, ни в чем себе не отказывая. Главным образом, это были коммерсанты, которые и в Харбине тоже делали «дела» и много содействовали небывалому развитию харбинской торговли. В то время вся Сибирь переживала сильный торговый голод, и Маньчжурия, а главным образом Харбин, являлась крупным поставщиком товаров для сибирского населения, не только местного производства, но также огромного количества сахару, кофе, мануфактуры, металлических и других изделий, которые в это время доставлялись из Америки и других мест во Владивосток, а оттуда, по мере возможности, направлялись в глубь Сибири.

Узнал я также от Цукасова, что если бы не огромные массы китайцев, живших в Харбине и в смежном с ним городе Фу-дя-Дяне, и не множество иностранных консульств, то его можно было бы принять за русский губернский город, настолько он был русифицирован. Полиция в нем была русская, городское самоуправление было организовано по русскому образцу, судебные учреждения (Окружной суд и мировые судьи) были русские, а в так называемом Новом Городе (особый район харбинский) стояла русская воинская часть.

На другое утро Цукасов, вставший очень рано и куда-то ушедший, прибежал радостный и сообщил мне, что нашел для меня комнату со столом за очень умеренную цену у доктора Шинкмана.

«Это очень интеллигентная семья, и вы себя будете чувствовать в своей среде, – сказал он мне. – И если цена для вас подходит, то вы можете сейчас же занять отведенную для вас комнату».

Так как о лучших условиях жизни я на первое время и мечтать не мог, то я взял свой чемодан и отправился с Цукасовым к Шинкманам, которые, кстати, жили в каких-нибудь нескольких стах шагах от отеля «Модерн».

Встретила меня семья доктора Шинкмана очень радушно, и я сразу почувствовал, что попал к своим людям. У нас оказалось много знакомых и друзей, к тому же сам доктор Шинкман имел весьма почетное и глубоко трагическое политическое прошлое, и это обстоятельство, конечно, много содействовало нашему быстрому сближению. Это был тот самый доктор Шинкман, который вместе с А.К. Кузнецовым и Окунцовым был приговорен во время октябрьской революции 1905 года к смертной казни стяжавшим себе известность своими свирепыми расправами начальником карательной экспедиции генералом Ренненкампфом. Спасся Шинкман от смерти почти что чудом.

Это была одна страшных драм, которых сотни разыгрывались в Сибири, когда генерал Ренненкампф и Меллер-Закомельский творили там свое кровавое дело «удушения» революции.

Если память мне не изменяет, Окунцов и Шинкман издавали в октябрьские дни 1905 года в г. Верхнеудинске газету, которая, конечно, велась в революционном духе, как и вся прогрессивная печать в этот период небывалого общественного подъема. По-видимому, и Кузнецов стоял близко к этой газете. И вот, когда генерал Ренненкампф прибыл в Верхнеудинск, он в первую очередь решил расправиться с тремя названными «революционерами», и военно-полевой суд их с молниеносной быстротой приговорил к смертной казни. Приговор должен был быть приведен в исполнение в течение 24 часов. Но в Верхнеудинске нашлись мужественные люди, которым удалось телеграфно сообщить об ожидаемой казни петербургскому союзу писателей. Помню хорошо, какое потрясающее впечатление это известие произвело в петербургских писательских кругах, и не только писательских. О Шинкмане и Окунцове мы мало что знали, но нечаевец А.К. Кузнецов был хорошо известен в Сибири и далеко за ее пределами как крупный научный и общественный деятель, как создатель образцового музея в Чите, как председатель местного отдела Географического общества и вообще чрезвычайно выдающаяся культурная сила. И союз писателей с беспримерной энергией выполнил свой долг. Были пущены в ход все связи, и чуть ли не глубокой ночью удалось довести до сведения всемогущего тогда Витте о готовящейся казни трех человек за их писательскую деятельность в тот самый момент, когда в России после Манифеста 17 октября 1905 года существовала неограниченная свобода печати. И Витте немедленно распорядился приостановить приведение смертного приговора в исполнение. Но самый приговор мог быть отменен только Высочайшей властью. Витте обещал делегатам от союза писателей добиться во что бы то ни стало смягчения участи осужденных, и особое Высочайшее повеление об отмене этого смертного приговора действительно состоялось, но лишь через несколько дней. Легко себе представить, с каким глубоким волнением мы, петербуржцы, ждали этого повеления. Тем временем Шинкман, Кузнецов и Окунцов томились в особом вагоне для смертников и ждали рокового момента казни, не понимая, почему каратели не приводят приговор в исполнение, ибо от них скрыли, что по распоряжению из Петербурга казнь приостановлена. Дни шли, страшные дни. Что они пережили в этот промежуток времени, невозможно передать. Когда Шинкман мне рассказал об их переживаниях в вагоне смертников, я глубже, чем когда-либо, сознавал и чувствовал, сколько варварства кроется в самом «институте» смертной казни, этом хладнокровном в силу закона лишении человека жизни.

Когда этой пытке ожиданием неминуемой казни пришел конец, и трем жертвам карателей объявили, что смертный приговор заменен им каторгой, они, по словам Шинкмана, сначала не поверили этому известию, и прошло немало часов, прежде чем они свыклись с мыслью, что их жизнь не кончена и что они могут еще увидеть лучшие дни.

Смертная казнь была им заменена срочной каторгой. Отбывал Шинкман эту каторгу в Акатуйской тюрьме Забайкальской области, и от него я узнал также все подробности легендарного побега Гершуни в баке с капустой, побега, в устройстве которого и Шинкман и его жена принимали живейшее участие.

После всего рассказанного станет понятным наше быстрое сближение и установившаяся между нами в скором времени тесная дружба.

Энергичный, живой, с острым, даже юмористической складки умом, но в то же время весьма обходительный с людьми, Шинкман пользовался в своем окружении всеобщими симпатиями. Он состоял на службе в Харбинском городском самоуправлении в качестве врача, имел он также довольно приличную частную практику. Поэтому он по целым дням бывал чрезвычайно занят. Отдыхал он только по вечерам, но не дома у себя, а в Харбинском общественном собрании, где усиленно бился пульс местной жизни во всех ее проявлениях, как положительных, так и отрицательных. Там, в этом просторном и довольно комфортабельном помещении, имелась хорошая библиотека, где можно было спокойно почитать книгу, найти свежие газеты, как местные, так и иногородние. Там ставились спектакли, давались концерты, читались доклады, устраивались литературные суды и дискуссии на разные темы. Там же степенные люди могли проводить свои вечера за карточным столом, играя «по маленькой» в винт, преферанс или бридж. И там же, в особой «карточной комнате», шла азартная игра такого масштаба, что некоторые игроки в один вечер выигрывали или проигрывали миллион, а то и больше рублей. Не удивительно, что Харбинское общественное собрание являлось своего рода центром, куда тянулись люди самых различных настроений, вкусов и требований. Все эти сведения я почерпнул в первые же дни пребывания в Харбине от доктора Шинкмана, который благодаря своему общительному характеру и своей профессии знал «полгорода» и был в курсе всех мало-мальски заслуживающих внимание событий харбинской жизни.

Когда я заинтересовался составом харбинской адвокатуры и ролью, которую она играет в местном обществе, Шинкман сообщил мне и на этот счет подробные сведения. Узнал я от него, что адвокатов-старожилов, то есть поселившихся в Харбине еще до революции 1917 года и даже до начала мировой войны, было всего три-четыре человека, остальные же прибыли туда, спасаясь от большевиков. Среди них были и иркутские адвокаты, и благовещенские, и читинские, и из целого ряда других городов, главным образом сибирских. Адвокаты-старожилы успели занять очень прочное положение, имели большую практику и хорошо зарабатывали. Но и позже прибывшие их коллеги не сидели без работы. Клиентов хватало на всех ввиду того экономического подъема, который переживал в этот период Харбин. Из благовещенских адвокатов, бежавших в Маньчжурию после захвата большевиками власти в Амурской области, присяжный поверенный В.Я. Ротт даже успел себе завоевать репутацию лучшего уголовного защитника в Харбине, и ни один почти крупный уголовный процесс не обходился без его участия. Благодаря доктору Шинкману я познакомился с Роттом через несколько дней после моего приезда в Харбин, и должен сказать, что он произвел на меня сразу очень хорошее впечатление. Обладая незаурядным умом и всесторонне образованный весьма талантливый адвокат и человек большого такта, он, однако, менее всего походил на профессионального уголовного защитника. Он был необыкновенно прост, не мнил себя знаменитостью, не ораторствовал при каждом удобном случае и не смотрел сверху вниз на своих менее одаренных коллег. Но на суде, где от успеха его защиты зависела судьба обвиняемых, все положительные качества Ротта выявлялись с необыкновенной яркостью, и его защитительные речи, согретые пафосом искания «правды», которая должна царить в судах, находили живой отклик в сердцах судей. В этом я имел случай убедиться недели через две после моего приезда в Харбин. Как это произошло, я расскажу в следующей главе.

Глава 48
Моя работа во Владивостокско-Маньчжурском отделе Монгольской экспедиции. Я приобретаю также адвокатскую практику. Роль харбинских евреев в хозяйственной жизни Маньчжурии

Тот факт, что харбинские адвокаты даже среднего уровня смогли приобрести практику, которая обеспечила им вполне приличную жизнь, давал мне основание надеятся, что и мне удастся со временем зарабатывать средства к существованию адвокатурой. Но я знал, что клиентура приобретается обыкновенно не в каких-нибудь две-три недели (я не говорю об исключительных случаях) и даже не в два-три месяца. Между тем мне необходимо было серьезно подумать о заработке, так как денег, которыми я располагал, могло хватить только на весьма короткое время. И я решил поискать другого занятия. Мне было известно как юрисконсульту Монгольской экспедиции в Иркутске, что в Харбине имеется очень деятельный отдел этой экспедиции, и мне пришла мысль в голову справиться в этом отделе, не найдется ли там для меня какая-нибудь работа. До некоторой степени я был для них своим человеком: покидая поспешно Иркутск, я все же числился юрисконсультом экспедиции.

Встретил меня заведующий отделом А.С. Мещерский весьма предупредительно и любезно. Побеседовали мы о ходе работ экспедиции, а когда наша беседа подходила к концу, я спросил Мещерского, не могу ли я быть ему полезен своими знаниями и опытом экономиста и статистика. Мой вопрос произвел неожиданный эффект. Мещерский сразу оживился и воскликнул: «Конечно! Вы явились как нельзя кстати».

И тут же он мне разъяснил, почему я явился кстати. Дело в том, что Владивостокско-Маньчжурский отдел Монгольской экспедиции проделал за период своего существования огромную и чрезвычайной важности работу. Если вспомнить, какие ценные услуги Монгольская экспедиция оказывала во время мировой войны нашей многомиллионной армии, поставляя ей в колоссальных количествах мясо и фураж; и если принять во внимание, что заготовка этого мяса производилась в скотоводческих районах Восточной Азии, главным образом в Монголии, то станет понятно, сколько труда, инициативы и изобретательности необходимо было проявить, чтобы закупить необходимый скот, доставить его невредимым в определенные пункты, а оттуда уже в виде мяса отправлять его через всю Сибирь и Европейскую Россию на фронт. Тут надо было считаться не только с большим или меньшим обилием скота, но и с климатическими условиями, с наличием необходимых пастбищ и кормовых запасов на пути следования скота и т. д. Монгольская экспедиция по закупке скота и заготовке мяса справилась с взятой ею на себя задачей блестяще. И этому успеху особенно много содействовало необыкновенно успешное ведение дела ее Владивостокско-Маньчжурским отделом, заведующий коего Мещерский обнаружил большой организаторский талант и превосходное знание местных условий.

В конце 1918 года война кончилась, и Мещерский решил подвести итог всему тому, что его отделом было достигнуто за время его существования, и издать этот труд в виде полного отчета о деятельности его отдела.

Рассказав мне в общих чертах о том, по какому плану изготовлялась их работа, Мещерский закончил приблизительно так: «Основные отделы отчета уже составлены моими сотрудниками, но мы не экономисты и не статистики, поэтому нам нужна помощь специалиста, и я думаю, что вы нам окажете большую услугу, если возьмете на себя редактирование нашего материала. Если вы согласны принять мое предложение, то я сегодня же вас зачислю в штат наших служащих и попрошу вас придти завтра, чтобы сговориться об условиях вашей работы».

Предложение Мещерского было мне настолько по душе, что я с радостью его принял. А на следующий день Мещерский подробно ввел меня в курс проделанной им работы и заявил, что мне, как редактору, предоставляется самое широкое право изменения и исправления текста. Кроме того, я дал свое согласие составить специальный исторический обзор деятельности всей Монгольской экспедиции как общественной организации, пользовавшейся очень широкой независимостью, несмотря на то что официально она находилась в ведении Министерства продовольствия.

Мне было присвоено довольно длинное и скучное название «заведующего редактированием отчета о деятельности Владивостокско-Маньчжурского отдела Монгольской экспедиции» и назначено весьма приличное жалованье.

Так совершенно неожиданно я получил вполне обеспечивавший меня заработок и занятие, которое вполне отвечало моему постоянному влечению к научной деятельности.

Должен ли я прибавить, что эта удача меня чрезвычайно приободрила и что я приступил к своей работе с большим воодушевлением?

За этим успехом последовал вскоре другой.

Не прошло и двух-трех недель после того, как я стал работать во Владивостокско-Маньчжурским отделе Монгольской экспедиции, как явился ко мне присяжный поверенный Ротт с предложением принять с ним вместе участие в видном уголовном процессе. И тут Ротт мне объяснил, почему он хотел бы, чтобы и я принял на себя защиту его клиента. Оказалось, что обвиняемый был очень видным местным коммерсантом, пользовавшимся репутацией весьма честного и порядочного человека. По словам Ротта, его подзащитный действительно заслуживал всяческого уважения, и тем не менее, он был привлечен к уголовной ответственности за мошенничество. И хуже всего было то, что обстоятельства сложились крайне неблагоприятно для обвиняемого, и это дало возможность прокурору составить очень грозный обвинительный акт.

Друзья и знакомые обвиняемого были сильно возмущены фактом привлечения такого почтенного человека к уголовной ответственности, но суд с этим, конечно, не считался. Тут была необходима хорошая защита, которая подорвала бы в корне тонко построенное обвинение. «Зная ваш опыт как уголовного защитника, – заявил мне Ротт, – я и предложил клиенту пригласить вас. Вдвоем, я надеюсь, мы выручим его. Да и у меня на душе будет спокойнее, когда я выступлю в процессе рядом с надежным товарищем».

Признаюсь, я никогда не загорался специфическим профессиональным пламенем, когда мне приходилось защищать обыкновенных уголовных преступников, но в тех случаях, когда я выступал по уголовным делам, я, конечно, сознавал, какую огромную ответственность я беру на себя, и делал все возможное, чтобы добиться «справедливого» приговора.

Предложение Ротта меня заинтересовало – случай был особенный, и я без колебаний согласился выступить вместе с ним в защиту его клиента. Если Ротт считал его невиновность вне всякого сомнения, то добиться его оправдания было прямым нашим долгом, тем более повелительным, что эта задача была, по-видимому, довольно трудной.

Через несколько дней начался процесс. Публики в зале суда собралось очень много. Она с огромным интересом следила за ходом судебного следствия. И тут я увидел, как продуманно и продуктивно Ротт собирал материал для своей будущей защиты. Ни одна благоприятная для нашего клиента деталь свидетельских показаний и ни один существенный и выгодный для обвиняемого момент из оглашенных документов им не были упущены. Свои частые заявления суду и неоднократные просьбы о занесении в протокол того или иного факта Ротт делал в спокойном, импонирующем тоне, и чувствовалось, что суд относится к нему с подчеркнутым уважением. Ко мне суд в начале судебного разбирательства относился весьма сдержанно – ведь я был для него новым незнакомым человеком, но вскоре и я, по-видимому, расположил его в свою пользу, так как он стал прислушиваться к моим заявлениям внимательнее и благосклоннее.

Кончилось судебное следствие, и начались заключительные прения. Прокурор с большой настойчивостью поддерживал обвинение. Первую защитительную речь произнес Ротт. Шаг за шагом он разбивал доводы представителя обвинения. Чрезвычайно умная по содержанию речь Ротта была также блестяща по форме и произвела очень хорошее впечатление на суд. О качествах моей защитительной речи я, конечно, судить не мог, но помню, что, глубоко убежденный в невиновности клиента, я старался по мере моих сил внушить это убеждение суду, и я видел, что судьи меня слушали очень внимательно.

Когда суд удалился для совещания, Ротт меня поздравил с успехом. Сделал он это искренне и просто, по-товарищески, и это меня убедило, что и я свою лепту внес в процесс.

Клиент наш был оправдан. А через несколько дней ко мне стали приходить разные лица за советами и с предложениями взять на себя ведение их дел в суде. Это было явным доказательством, что мое выступление в уголовном процессе произвело благоприятное впечатление и на публику, находившуюся в зале суда.

Так случилось, что я, благодаря своему участию в защите весьма известного в Харбине коммерсанта, стал приобретать клиентуру гораздо более быстрым темпом, чем я рассчитывал.

Постепенно моя адвокатская практика разрасталась. Это не мешало моей работе по редактированию отчета, и я был рад, что, очутившись на чужбине в новых, совершенно особенных условиях жизни, среди незнакомых или малознакомых людей, я был целый день занят. От своей семьи я получал довольно часто успокоительные известия, и я обрел то душевное равновесие, которое мне было необходимо, чтобы работать напряженно и успешно.

Попутно я знакомился с своеобразным характером харбинской жизни.

Надо сказать, что Харбин обладал всеми типичными чертами города, не имевшего истории, а выросшего в короткое время «как на дрожжах», благодаря исключительному стечению обстоятельств. Еще в начале девятисотых годов на том месте, где сейчас раскинулся город Харбин с полумиллионным населением, находилась бедная деревушка, жители которой главным образом занимались охотой и рыболовством, так как деревушка эта была расположена на берегу многоводной и судоходной реки Сунгари. Место, на котором сейчас находится главная харбинская улица, Китайская, представляла собою сплошное болото. Но вот началась постройка Китайско-Восточной железной дороги. Строители этой дороги избрали главным местом своего пребывания Харбин. И этот факт предрешил всю будущность недавно еще жалкой деревушки. В новом центре стали селиться инженеры, техники, подрядчики, поставщики и, конечно, торговцы и ремесленники, обслуживавшие всех этих новоприбывших людей, располагавших значительными денежными средствами и привыкших к культурной жизни и даже комфорту. Стали прокладывать улицы и строить солидные каменные дома, так как зимы в Маньчжурии суровые; появились магазины, переполненные всякого рода товарами.