Текст книги "Страницы моей жизни"

Я пережил эту сибирскую трагедию очень мучительно, так как к горькому сознанию, что многочисленные жертвы, принесенные и чехами и военными организациями во время борьбы их с большевиками, пропали даром, у меня присоединялось и личное большое огорчение: я оказался совершенно отрезанным от своей семьи.

Конец 1919 и начало 1920 годов, таким образом, принесли русскому антибольшевистски настроенному населению Харбина большие волнения и глубокие разочарования.

Не успели мы еще прийти в себя от поразившей нас сибирской трагедии, как в самом Харбине разыгрались неожиданно события, которые коренным образом изменили весь установившийся во всей полосе отчуждения Китайско-Восточной железной дороги публично-правовой уклад жизни.

А произошло следующее.

Не то в конце апреля, не то в мае месяце в Харбине вспыхнула всеобщая забастовка. Была она подготовлена и организована коммунистическими элементами, и главное участие в ней принимали железнодорожные рабочие и служащие, но к ней примкнули также рабочие некоторых промышленных предприятий и служащие нескольких торговых учреждений. В день объявления забастовки в Харбине царило необычайное возбуждение. Члены забастовочного комитета разъезжали по городу, разбрасывали воззвания и, останавливаясь в наиболее людных местах, произносили зажигательные речи, призывая всех поддерживать забастовку. Власти, застигнутые врасплох, растерялись и на первых порах бездействовали. Средняя же публика с большой тревогой ожидала, какой оборот примут события. Тревога эта крайне усилилась, когда в связи с забастовкой было совершено убийство. Сын редактора местной газеты «Новости жизни» доктора Чернявского оказался коммунистом и очень рьяно агитировал за забастовку, и на этого агитатора в Новом городе напали несколько русских «белых» и зверски его убили.

И вот этим создавшимся в Харбине тяжелым положением воспользовался Маньчжурский генерал-губернатор Джан-Дзо-Лин (Чжан Цзолин. – Прим. Н.Ж.). Манипулированный втихомолку японцами, он совершил настоящий coup d’йtat (государственный переворот). Расправившись с забастовщиками, он упразднил русские суды, заменил русскую полицию китайской, распустил весь состав харбинского органа самоуправления и, наконец, устранил генерала Хорвата от должности управляющего Китайско-Восточной железной дороги и коренным образом изменил конструкцию Правления этой дороги, назначив председателем этого правления китайца и введя туда еще пять членов китайцев, что давало китайской группе членов Правления решительный перевес. Это означало, что фактическими распорядителями Китайско-Восточной железной дороги становились китайцы, хотя для виду Джан-Дзо-Лин назначил управляющим Китайско-Восточной железной дороги русского Остроумова.

Таким образом, Джан-Дзо-Лин одним ударом уничтожил все публично-правовые преимущества России в Маньчжурии и завладел железнодорожным предприятием, которое стоило Русскому государству огромных денег и которое имело для России необычайно важное значение и стратегическое, и политическое, и экономическое.

Был распущен еврейский демократический Общинный совет, и вместо него учреждено Еврейское духовное общество. Надо, однако, отметить, что во внутреннюю работу культурно-просветительных и благотворительных учреждений, равно как и общественных организаций, китайские власти не вмешивались; свобода собраний оставалась прежняя, и единственным ее ограничением было запрещение говорить на собраниях на еврейском языке (идише). Мотивировалось это запрещение, насколько я помню, тем, что китайские чиновники при желании контролировать речи на идише не смогли бы это сделать, так как никто из них этого языка не знал.

Для нас, адвокатов, упразднение русских судебных учреждений было тяжелым ударом. Что будут собою представлять китайские суды, которые придут на смену русскому, нам было неизвестно. Реорганизация судебных учреждений происходила довольно медленно. Но мы знали, что судопроизводство будет вестись на китайском языке, которого никто из нас не понимал, и для нас было ясно, что мы будем в достаточной мере беспомощны перед судом, который будет знакомиться с содержанием наших речей и объяснений лишь через малоподготовленных переводчиков.

Имея перед собой такую малорадостную перспективу, мы, адвокаты, ждали открытия китайских судебных учреждений с немалой тревогой.

Тем временем снова пришло харбинское лето с его палящим изнурительным зноем, и снова начался летний разъезд. Кто довольствовался отдыхом на дачах при близлежавших к Харбину железнодорожных станциях, а кто направлялся на далекие курорты. Например, госпожа Гурфинкель, у которой я снимал комнату, решила поехать со своей дочерью недель на шесть на известный японский курорт Унзен, расположенный в горах вблизи Нагасаки и славившийся своими сернистыми источниками. Советовала госпожа Гурфинкель и мне поехать в Унзен, так как курорт этот весьма благоустроен, и я смогу там хорошо отдохнуть, а при желании и пройти курс лечения тамошними чудодейственными ваннами.

Мысль эта мне понравилась. Мне представился случай увидеть удивительную Страну восходящего солнца, столь художественно описанную многими путешественниками и точно по волшебству усвоившую настолько западноевропейскую цивилизацию со всей ее техникой, что смогла вступить в 1904 году в единоборство с русским колоссом и нанести ему полное поражение. И я, недолго думая, последовал совету госпожи Гурфинкель. К сожалению, я лишен был возможности поехать вместе с Гурфинкелями, которым путь в Унзен был уже знаком. Мне необходимо было привести в порядок свои дела, закончить несколько срочных работ, и я выехал в Японию дней на десять позже.

Когда я сел в поезд, направляющийся в Сеул, а оттуда в Фузан, во мне пробудилась моя уснувшая страсть исследователя, и я себе представил, какой интересный материал, и этнографический и бытовой, я мог бы собрать в Японии, в которой, несмотря на внешний европейский лоск, сохранилось так много старины, так много следов ее некогда своеобразного феодального строя и даже первобытных нравов. Но разум тотчас же охладил мой порыв. При тех условиях, при которых я поехал, какая то ни было исследовательская работа в Японии была для меня невозможной. Я вспомнил, как я начал свое обследование бурят. Исправник мне выдал открытый лист, в котором всем учреждениям и лицам предписывалось оказывать мне всемерное содействие; несколько почетных лам снабдили меня рекомендательными письмами к целому ряду влиятельных бурят и, что было важнее всего, меня сопровождал переводчик бурят, который отлично знал и нравы, и обычаи, и психологию сородичей.

Помимо этого я предварительно прочитал немало книг и статей, описывавших быт, нравы и верования бурят. В Японию же я поехал, зная весьма немного о жизни этой страны, и, что было хуже всего, не имея никакого представления о ее языке. И я понял, что я не только должен оставить всякую мысль о собирании в Японии этнографических или других материалов, но что даже как простой наблюдатель и турист я из-за незнания языка буду лишен возможности заглянуть хоть сколько-нибудь в своеобразную жизнь японцев.

В Сеуле я остановился на сутки. Поселился я в отеле и почти целый день ходил по главным улицам корейской столицы, с большим удовольствием наблюдая корейцев, которых я встречал в большом числе. И удивительная вещь. Хотя я с местными жителями ни в какие разговоры не вступал, так как и тут был «без языка», но общее впечатление они на меня произвели в высшей степени благоприятное. В манере беседовать между собою, в их движениях чувствовалась какая-то особая мягкость и, я сказал бы, необыкновенная кротость. И эта черта проявлялась в одинаковой степени и у мужчин и у женщин.

И я покинул Сеул, унося очень теплое воспоминание о его обитателях. Быть может, мои впечатления были очень субъективными, но они до сих пор живо сохранились в моей памяти.

Прибыв по железной дороге в Фузан, я сел на пароход, который на следующее утро отбыл в Нагасаки. Из Нагасаки мне пришлось опять проехать некоторое расстояние по железной дороге до какой-то маленькой станции, откуда, как мне было известно, казенный автомобиль доставлял в Унзен едущих туда пассажиров.

Прибыл я на эту маленькую станцию под вечер, и велико было мое удивление и огорчение, когда автомобиля я уже не застал. Потому ли, что я в Нагасаки сел не в тот поезд, или наш поезд опоздал, но автомобиль укатил в Унзен незадолго до моего приезда на место. Пытался я узнать у начальника станции, смогу ли я еще попасть в тот день в Унзен, но безрезультатно. Многие японцы говорят плохо ли, хорошо ли по-английски, но как назло этот начальник станции ни слова не понимал на этом языке. При помощи жестов и многократного упоминания слова «Унзен» я с большим трудом выяснил, что следующий автомобиль повезет пассажиров лишь на другое утро. Неожиданно я оказался в весьма затруднительном положении. Что делать? Как мне быть? При станции, на которой я сошел, не было ни гостиницы, ни даже простого заезжего дома. Только несколько маленьких домиков лепилось вблизи железнодорожных строений. Искать ночлега в одном из этих домиков как-то не хотелось, да и незнание языка лишало меня возможности выяснить, пустят ли меня на ночь эти незнакомые мне люди. Между тем солнце было уже на закате, и надвигались сумерки. Сознаюсь, что я себя чувствовал прескверно, и тщетно ломал голову, чтобы как-нибудь выпутаться из тяжелого положения, в которое я попал. И в этот момент один из рикшей, стоявших у подъезда и, по-видимому, ожидавших пассажиров, которых не оказалось, подошел ко мне и знаками, и жестами, и опять-таки неоднократным упоминанием слова «Унзен» дал мне понять, что он и его товарищ готовы меня везти в Унзен. Один повезет меня, другой мои вещи. И это мне обойдется в 10 иен. Знал я, что до Унзена от станции не меньше двадцати километров, что нам придется все время подниматься в гору, что скоро спустится ночь, и безлунная ночь, что наше путешествие продлится не меньше пяти часов, но желание скорее положить конец создавшемуся для меня нелепому положению и очутиться в благоустроенном отеле было так сильно, что я, недолго думая, решил пуститься в настоящую авантюру и дал понять рикше, что я согласен, чтобы он и его товарищ меня повезли в Унзен.

Немедленно я был посажен в одну колясочку, мой чемодан был положен на другую, и мы двинулись в путь. И я никогда не забуду этого переезда. Сначала мои рикши бодро бежали по ровной дороге, как это полагается опытным, старым рикшам (они действительно были оба уже стариками), но вот начался подъем и рикши замедлили шаг. И чем дальше мы продвигались, тем круче становился подъем. Мои рикши тяжело дышали, пот струился по их лицу, а платки, которыми они вытирали этот пот, были мокры, хоть выжми их. И рикши, действительно, неоднократно останавливались, чтобы выжать свои мокрые платки, и пот стекал с них, как вода. Я себя чувствовал отвратительно, видя, каких страшных усилий стоило моему рикше везти меня. Несколько раз я пытался соскочить с коляски, но мой возница решительно не давал мне сойти, жестами мне объясняя, что самое трудное еще впереди.

Спустилась ночь, и сумрак окутал нас. Мы медленно поднимались в гору; по обе стороны отличной шоссейной дороги темнела лесная чаща. Небо было ясно, и мириады звезд раскинулись по его безбрежному своду, слабым своим сиянием рассеивая несколько ночной сумрак. Кругом царила жуткая тишина, нарушаемая лишь звуками легких шагов рикш. И тяжелым их дыханием. Было уже около десяти часов вечера, когда впереди нас зажегся огонек, который оказался светом, лившимся из окошечка терявшейся во мраке хижины. Была ли эта хижина жилищем лесного сторожа или одинокого охотника, или специальным пристанищем для рикш, перевозивших пассажиров в Унзен и обратно на станцию, я, конечно, не мог выяснить, но когда мои рикши поравнялись с этой хижиной, они остановились, вздохнули с облегчением и объяснили мне весьма красноречивыми жестами, что они устали и намерены в этом доме поесть и попить. Мы вошли в избу, и хозяйка дома принялась быстро готовить для рикш кушанье и чай. И через минут десять-пятнадцать мои рикши с завидным аппетитом съели большие порции рису и запили этот рис немалым количеством чашек чаю. Глядя, с каким увлечением они ели и пили, я вспомнил, что я ничего не ел и не пил с часу дня, и мне тоже сильно захотелось есть. Но я почему-то не решился попросить хозяйку накормить и меня, очень уж не аппетитно все подавалось. Подкрепившись и приободрившись, мои рикши попрощались с хозяевами, и мы вышли на дорогу, чтобы продолжать наше нерадостное путешествие. И тут рикша, который был постарше, обратился ко мне со следующим предложением. Так как впереди нас ждет очень крутой подъем, то им будет крайне тяжело вести и меня и мой багаж. Но если бы я согласился пойти пешком, то они одну колясочку оставили бы у хозяина хижины и вдвоем повезли бы колясочку с моим чемоданом, и мы скорее бы прибыли в Унзен. Все это было объяснено весьма выразительными жестами. Я отлично его понял и, не отдавая себе отчета в последствиях, которые может иметь для меня это испытание, тотчас же согласился продолжать путь пешком.

Было уже около одиннадцати часов вечера. Рикша был прав. Начался очень тяжелый подъем, и мы продвигались вперед с большим усилием. В полночь я стал чувствовать сильную усталость, хотя мы шли очень медленно, как полагается при восхождении на очень крутую гору. Остановившись, чтобы немного передохнуть, я спросил рикшу: «Унзен?»

И старший из них, сразу поняв значение моего вопроса, стал мне жестами объяснять, где именно расположен Унзен. Он несколько раз простирал свою руку по направлению одной из ближайших гор и указательным пальцем точно уткнулся в место, где находился курорт. И я понял, что мы еще очень далеко от цели. Мы снова поплелись вперед. В час ночи я почувствовал, что силы меня оставляют. Я едва передвигал ноги, меня мучила жажда. Рикши тоже были измучены и все время так кряхтели, что я с большой тревогой думал, не пристанут ли и они. С глубокой жалостью я смотрел, как тяжело им было толкать свою коляску с моим чемоданом. В половине второго ночи меня обдало тяжелым запахом, распространяемым сернистыми источниками, но в тот момент этот запах мне был милее аромата самых нежных роз, так как он был предвестником того, что Унзен совсем-таки близок. Едва волоча ноги, но радуясь, что я уже у цели, я напрягал последние силы, чтобы добраться до отеля, где по моей телеграмме из Нагасаки Гурфинкели должны были снять для меня комнату. Вот мы в Унзене. Рикши ведут меня к отелю. Вид у нас троих плачевный. Несмотря на поздний час, отель освещен. Я с трудом держусь на ногах. К великой моей радости, меня встретила хорошая моя знакомая по Харбину Н.П. Гущина, жена талантливого художника Гущина. Мой вид ее немало испугал. Узнав, что я пришел пешком и что я целый день ничего не ел, она тотчас же заказала для меня ужин. Вошел я в столовую в состоянии полной прострации, но поев немного и утолив свою мучительную жажду, я несколько пришел в себя. Отправляясь спать, я был уверен, что на следующий день буду чувствовать себя совершенно разбитым, но проспав хорошо ночь, я, к великому своему удовольствию, проснулся бодрым и свежим. Я оказался гораздо выносливее, чем думал. Так кончилась благополучно моя весьма легкомысленная затея попасть в Унзен не на автомобиле, как это все делали, а с помощью рикш.

Унзен расположен в очень живописной горной местности и мне несколько напомнил Беатенберг в Швейцарии, где я в 1902 году провел лето со своей семьей. Я стал принимать ванны, совершал большие прогулки вдали от Унзена, с наслаждением вдыхая чистый горный воздух, не испорченный испарениями серных источников. Вечера я с удовольствием проводил в обществе Гурфинкелей, Гущиной и еще нескольких русских, живших в это время в Унзене.

Так я прожил там с месяц и отлично отдохнул. Гурфинкели и Гущина покинули Унзен раньше меня и направились прямо в Харбин, я же решился попутешествовать немного по Японии и понаблюдать жизнь ее обитателей в их повседневности. Тлела еще во мне слабая надежда, что случай даст мне возможность хоть сколько-нибудь заглянуть и в душу японцев. К сожалению, эта надежда не оправдалась, и мои японские впечатления носили весьма поверхностный характер. Я посетил Кобе, Киото, Токио, Нару. Наблюдал тамошнюю уличную жизнь, но глубоких следов эти мои наблюдения в моей душе не оставили. Многое поэтому из того, что я видел, совершенно изгладилось из моей памяти. Помню только, что меня поражали некоторые бросавшиеся в глаза контрасты. Так, например, на меня произвели сильное впечатление чистота и опрятность, царившие на станциях железных дорог и в поездах, равно как пунктуальность, с которой поезда отправлялись со станций и прибывали на места назначения. Совсем как в самых культурных странах Европы. И в то же время в вагонах первого класса почтенные японцы сидели голые до пояса, прикрываясь только легкими широко распахнутыми халатами. Это были представители высших классов общества. Один из них, я видел, читал книгу Людендорфа на немецком языке. Железнодорожные станции в больших городах были построены по образцу крупнейших европейских станций, а уборные оказывались общими для мужчин и женщин. Я не скажу, что это было на всех станциях, но на одной из них я наткнулся на такое явление и был немало смущен виденным.

В Токио я был поражен богатством книг на многих европейских языках и образцовым порядком, царившим в тамошней публичной библиотеке. Изумило меня также разнообразие талантливых картин, выставленных в художественном музее. А в Наре я с неподдельным волнением осматривал тамошний старинный буддийский храм и гигантскую статую Майдеры[27]27
  М.А. Кроль ошибается: в Наре находится гигантская статуя Вайрочаны – одного из пяти наиболее почитаемых в Японии Будд буддийского пантеона. – Прим. Н.Ж.


[Закрыть], этого буддийского Мессии. Помню, что я не раз любовался живописными японскими ландшафтами. Особенно сильное впечатление на меня произвела местность Никко суровой красотой своего горного пейзажа, на фоне которого особенно резко выделялся старинный буддийский храм, выстроенный, как мне говорили, специально выписанными из Китая мастерами.

И еще один факт из моих странствований по Японии врезался в моей памяти. Несколько раз в больших городах меня останавливали внезапно японцы. Это были агенты тайной японской полиции. Рекомендуясь, они задавали мне целый ряд вопросов на английском языке: кто я, откуда приехал, зачем прибыл в Японию, куда держу путь и т. д. Иногда просили показать документы и после учиненного допроса отпускали. Признаюсь, что эти «беседы» мне были весьма неприятны и они мне изрядно портили настроение, тем более что у меня не было уверенности и в том, что за мною не установлена «слежка» по всем правилам филерского искусства.

Покинул я Японию с чувством большой неудовлетворенности: я видел одну из интереснейших стран Азии, но подойти поближе к японскому народу, хоть сколько-нибудь понять его мне не удалось.

Глава 50
Образование эсеровского комитета в Харбине и мое участие в нем. Открытие Народного университета в Харбине. Кто были лекторами этого университета и какие курсы там читались. Несколько слов о М.А. Гринце. Я наконец начинаю получать известия от своей семьи. Как реагировали харбинцы на разразившийся в 1921 году в России голод. Провозглашение Лениным НЭПа и как к этому отнеслись противники коммунистической власти. Краткая характеристика эсдека Лукса

Когда я вернулся из Японии, китайские суды уже функционировали. Но работали они весьма медленно. Этот непривычный для нас темп их работы объяснялся не только тем, что китайские судьи не считали нужным спешить с разбирательством дел, но также необходимостью посвятить очень много времени объяснениям сторон, которые вначале давались адвокатами на русском языке, а затем излагались переводчиками на китайском языке. Правда, эти переводчики кромсали наши объяснения самым безжалостным образом, и что собственно оставалось от наших заявлений и нашей аргументации, нам было неизвестно, все же судебные заседания длились гораздо больше времени, чем раньше. Эта томительная, порою мучительная процедура китайского суда, нас, русских адвокатов, чрезвычайно угнетала. По-видимому, китайское судопроизводство и судоговорение при помощи переводчиков действовали подавляющим образом также и на наших русских клиентов, потому что новые дела стали поступать к нам адвокатам, гораздо реже, чем прежде. В результате этих перемен в суде у меня лично адвокатской работы стало куда меньше. Редактирование отчета было мною закончено еще весною 1920 года, и у меня оказалось довольно много свободного времени, которое я посвящал своим занятиям в общественных организациях, а отчасти чтению книг, знакомивших меня с жизнью Китая и крайне интересовавшей меня дальневосточной проблемой.

В предыдущих главах моих воспоминаний я уже писал, что вскоре после приезда моего из Иркутска в Харбин я стал работать в некоторых еврейских общественных организациях. В 1919 году харбинские социалисты-революционеры решили объединиться и избрали партийный комитет, в состав которого вошли: Александр Ильич Погребецкий, Павел Владимирович Ровенский из политических каторжан, поселившихся в Харбине, как и доктор Шинкман, задолго до революции 1917 года, Д. Поздняков, пишущий эти строки, Лебедев и еще два-три человека, фамилии коих, да простят они меня, я забыл. Меня выбрали председателем комитета, и мы собирались чуть ли не каждую неделю.

Должен сознаться, что сейчас я уже не помню, какую конкретную работу вел комитет, но обмен мнений у нас всегда происходил довольно оживленно, главным образом о том, что в это время происходило в Европейской России, хотя нас немало интересовало и волновало и то, что творилось в Сибири после ареста членов Директории и установления диктатуры адмирала Колчака, и мы уделяли немало времени обсуждению вопросов, тесно связанных с постигшей этот близкий нам край трагедией.

В начале 1920 года, после крушения режима Колчака и нового завоевания Сибири большевиками, в Харбин прибыли несколько социалистов-революционеров, не пожелавших там остаться под коммунистической властью. Из них двое: Николай Сергеевич Калашников и Николай Петрович Пумпянский, были нами кооптированы в наш комитет, и должен отметить, что с их вступлением в нашу организацию заседания комитета стали много интереснее. Особенно содействовал оживлению наших заседаний Пумпянский. Обладая живым и острым умом и недюжинным ораторским талантом, он ставил на обсуждение комитета самые разнообразные темы. Он имел смелость критиковать не только тактику партии социалистов-революционеров, но также ее идеологию. Он часто поражал нас оригинальностью подхода к самым основам нашей программы, углубляя их или освещая с самой неожиданной стороны, и я, да и не только я, а также другие товарищи слушали его блестящие, хотя нередко еретические и софистические речи. Они будили мысль и красноречиво свидетельствовали о том, что всякая партийная программа, если она хочет остаться внутренне живой, должна подвергаться непрерывной проверке при свете самой свободной критики и с самым тщательным учетом жизненного опыта.

За невозможностью сноситься с центральным комитетом партии, который существовал конспиративно в советской России, мы поддерживали связь с краевым комитетом, находившимся в Чите. Из числившихся в этом комитете членов помню Владимира Мерхалева, Кононова и товарища, носившего кличку «дед». Фамилию его, к стыду своему, я забыл, хотя близко его знал и искренне любил.

Уезжая на летний отдых в Японию, я, естественно, прервал всякую работу в Харбине, как адвокатскую, так и общественную, но вернувшись обратно отдохнувшим, полный свежих сил, я ощутил потребность в такой деятельности, которая меня захватила бы целиком. Свободного времени у меня оказалось много, занятия в комиссиях Общинного совета и заседания эсеровского комитета не могли утолить моей жажды напряженной общественной работы, и я стал искать нового дела, которому я мог бы посвятить свои силы. И я это дело нашел. Не могу сейчас с уверенностью сказать, кому первому пришла в голову мысль открыть в Харбине Народный университет, мне ли, Ротту ли, или профессору Н.В. Устрялову, но помню хорошо, что мы трое этот проект обсуждали, его приняли и осуществили.

Открытие Народного университета было встречено харбинской публикой с энтузиазмом, особенно интеллигенцией и рабочими. Были объявлены четыре цикла лекций: Устрялов читал лекции, если память мне не изменяет, по истории общественного развития в России, Ротт по истории русской литературы, я взял себе тему – демократический строй в его историческом развитии. Привлекли мы также П.Д. Яковлева, бежавшего в Харбин после падения Колчака, и, если память мне не изменяет, он читал курс на тему «Крестьянский вопрос в России».

Первая лекция Устрялова прошла при необычайно повышенном, я бы сказал даже, торжественном настроении публики. Большой зал, где читались лекции и где могло поместиться около 600 человек, был битком набит, кроме того многие ушли разочарованные, так как попасть в зал не было никакой возможности. Слушала публика лекцию, затаив дыхание, а когда Устрялов кончил, аудитория ему восторженно аплодировала. Лекции Ротта, мои и Яковлева тоже проходили при переполненном зале. Особым успехом пользовались лекции Яковлева. Необыкновенная простота и ясность его речи, ее образность, ее изумительная доступность даже для малоподготовленных слушателей, буквально покоряли аудиторию, и я могу сказать со всей откровенностью, что он был любимейшим лектором.

Неизменным успехом пользовались также прекрасные лекции Ротта, который глубоко любил русскую литературу, чувствовал всю ее красоту и, что было всего важнее, умел заражать своей любовью всю аудиторию.

Посещали также охотно и мои лекции. Должен сказать, что моя тема оказалась куда более трудной, чем я думал. По первоначальному плану я имел в виду ознакомить слушателей с демократией как особой формой государственного правления. Предполагал я сначала охарактеризовать государственный строй античных демократий, затем остановиться на отличительных чертах средневековых демократических и полудемократических государственных образований и, наконец, дать подробный анализ государственного строя современных демократий.

Мои лекции должны были, таким образом, представлять собою курс по особому отделу государственного права – о разных формах демократического образа правления с древнейших времен до наших дней. Но, обдумывая свою тему, я пришел к заключению, что значительная часть моих слушателей не подготовлены для такого сухого и отвлеченного изложения предмета. Многие из них почти и не знали истории греков и римлян, имели весьма смутное представление о Средних веках и даже о современных демократиях у них было не совсем ясное понятие. И я решил придти на помощь этой категории слушателей следующим образом. Прежде чем говорить об образе правления, например, у античных народов, я рассказывал им об их культурных достижениях, об общественном строе древних греков и римлян, о делении их на классы, об экономическом положении этих классов и так далее, словом, давал им те сведения, которые им были необходимы для того, чтобы они ясно поняли, в какой исторической обстановке и по каким причинам возникла или менялась та или иная форма демократического строя. И должен сказать, что моя необычная система вплетать в лекции по государственному праву исторические обзоры дала очень хорошие результаты. Довольно часто я замечал, что мои исторические экскурсии захватывали слушателей гораздо больше, чем основная часть лекции, хотя слушали меня внимательно все время.

После лекций я предлагал задавать мне вопросы, и публика охотно слушала мои ответы и разъяснения, и благодаря этим своеобразным беседам между мною и аудиторией вскоре установился весьма тесный контакт, я чувствовал все время живую связь, возникшую между мною и слушателями, и это мне давало энергию продолжать напряженно работать в том направлении, которое я себе наметил. А работой я себя нагрузил трудной и сложной: я должен был читать и штудировать не только книги по государственному праву, но параллельно перечитывать серьезные труды по истории. Правда, я с юношеских лет имел большое влечение к книгам исторического содержания, и, будучи еще гимназистом, имел мужество читать Шлоссера, Дрепера, Бокля, Гервинуса и др. Но многое было забыто, к тому же, готовясь к лекциям, я подходил к историческим эпохам под совершенно иным углом зрения. И помню, что подготовка моя к лекциям отнимала у меня очень много времени и сил. Я учился сам, чтобы учить других. Мои слушатели чувствовали, что мой курс является плодом усиленного труда, и, судя по их отношению ко мне, были мне благодарны за мои старания дать им в доступной форме как можно больше знаний. Само собою разумеется, что моя лекторская деятельность мне давала глубокое нравственное удовлетворение. И сейчас я чувствую и сознаю, что мои лекции в Харбинском университете были самым интересным и плодотворным моим делом в Харбине.

Не помню уже в связи с какими обстоятельствами Гурфинкелям понадобилась комната, которую я у них снимал. И, кажется, осенью 1920 года я переселился в квартиру Гринца Михаила Александровича, который уступил мне комнату как хорошему знакомому. И здесь я пользуюсь случаем помянуть этого милого, сердечного человека добрым словом.

Когда я с ним познакомился, он слыл богачом. Он был владельцем очень крупной мукомольной мельницы, щедрым жертвователем и оказывал широкую помощь всем нуждавшимся его знакомым и друзьям. Производил он впечатление интеллигентного рабочего и, несмотря на свою принадлежность к классу предпринимателей, был преданным социал-демократом. Он жертвовал немалые деньги на нужды партии и оказывал ей всяческие услуги. Наезжавшие в Харбин социал-демократы часто останавливались у него и жили неделями. У него же происходили собрания как местных, так и приезжих социал-демократов, не только потому, что он был очень гостеприимен, но и потому что у него на квартире все себя чувствовали особенно спокойно: там можно было свободно обсуждать самые острые и конспиративные вопросы.

Партийные товарищи очень ценили Гринца, и было за что: у меня же с ним установились очень скоро дружеские отношения потому, что он был прекрасным человеком и проявлял по отношению ко мне столько трогательного внимания, что я себя чувствовал с ним и с его семьей как с очень близкими людьми.

Так удачно сложилась моя жизнь в Харбине к этому времени. Я вел идейную работу, которая давала мне большое моральное удовлетворение, моя адвокатская деятельность мне вполне обеспечивала существование. Хотя моя судебная практика значительно сократилась из-за сдержанного отношения клиентов к китайскому суду, я зарабатывал не меньше, чем раньше: я состоял консультантом Харбинского отделения Центросоюза, а также харбинского представителя Общества потребителей забайкальской железной дороги. И тот и другой, в силу возникших у них весьма сложных отношений со многими харбинскими учреждениями и фирмами, нуждались в частых советах и в юридической помощи при заключении ими разных договоров. И я оказывал им не раз немалые услуги своими знаниями и советами.