Текст книги "Страницы моей жизни"

Глава 43
Как подготовлялся большевистский переворот в Петрограде. Всероссийская разруха. Большевики постепенно, с оружием в руках захватывают власть во всех городах Европейской России и Сибири. Декабрьские бои юнкеров с большевиками в Иркутске и победа большевиков. Моя поездка в Петроград для участия в работах Учредительного собрания. Прибытие туда уже после его разгона. Тяжелая атмосфера в Петрограде. Мой возврат в Иркутск. Крестьянский съезд в Иркутске. Арест Яковлева. Я ухожу в подполье

«Великая Октябрьская» докатилась до Иркутска с большим опозданием, и совершилась она совсем не так, как в других провинциальных городах.

Я упомянул уже, что иркутские большевики очень успешно вели агитацию среди солдат, но рабочих в Иркутске было очень мало, а обывательская масса и демократическая интеллигенция относились к большевистской демагогии крайне враждебно. Правительственная власть находилась в руках Исполнительного комитета, состоявшего почти сплошь из социалистов-революционеров и социал-революционеров меньшевиков. Красным комиссаром был социалист-революционер Кругликов. В городской думе, пополненной значительным количеством представителей от партий, преобладающее большинство тоже составляли умеренные социалисты. И ничего не нарушало установленного в Иркутске после Февральской революции нового порядка. Но нас крайне тревожили вести, доходившие к нам из Европейской России и в особенности из Петрограда. После ликвидации Корниловского движения Временное правительство, в сущности, порвало с армией и оказалось в полной зависимости от Советов. И если Центральный исполнительный комитет Советов оказывал ему в августе еще некоторую поддержку, то в лице Петроградского совета оно имело непримиримого врага, так как к этому времени доминирующую роль в этом Совете стали играть большевики и левые эсеры, которые в сентябре месяце уже открыто стали призывать «народ» к вооруженному восстанию и свержению контрреволюционного Временного правительства. Это, конечно, не означало, что «народ» сознательно шел за ними, напротив, судя по многим фактам, этот народ очень враждебно относился к большевикам. Так, например, Мартов писал в «Рабочей газете» от 3 октября: «Разочарование в революции и возбуждение против рабочих и солдат не охватили бы таких широких слоев населения, если бы безответственная агитация (разумей – большевиков) не толкала рабочие и солдатские массы на путь опасных авантюр».

Но призывы к народу были только демагогией, на самом деле даже Петроградский совет рассчитывал только на солдатские штыки и он самозванно, не считаясь с мнением Центрального комитета Cоветов, подготовлял открыто вооруженное восстание, пользуясь тем, что Временное правительство, порвав с армией, потеряло всякую реальную опору и в то же время по многим причинам лишилось также своего прежнего морального престижа; даже с умеренными социалистическими партиями у него оказались очень серьезные расхождения. Правда, после длительных переговоров между этими партиями и Временным правительством было достигнуто соглашение и 26 сентября было решено созвать «предпарламент» для совместного обсуждения и решения стоявших на очереди жгучих вопросов, но положение правительства от этого не стало менее критическим в виду того, что и социалисты-революционеры и социал-революционеры меньшевики к этому моменту потеряли в Петрограде почти всякое влияние на рабочие и солдатские массы.

Чхеидзе, Церетели, Скобелев, Чернов вынуждены были уйти из Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов, не считая возможным брать на себя ответственность за совершенно неприемлемые для них постановления, которые выносило новое подавляющее большинство Совета, состоявшее из большевиков и левых эсеров. Насколько противоположны были к этому времени позиции, занятые по отношению к Временному правительству умеренными социалистическими партиями и большевиками, можно судить по тому, что тогда как первые обещали в силу соглашения от 26 сентября поддерживать коалиционное правительство, Петроградский совет в своем постановлении от 25 сентября определил свое отношение к намечавшемуся коалиционному правительству следующим образом: «Правительству буржуазного всевластия и контрреволюционного насилия, мы, рабочие и гарнизон Петрограда, никакой поддержки не окажем. Весть о новой власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в отставку! Всероссийский съезд советов создаст истинную революционную власть. И, опираясь на этот единственный военный голос подлинной демократии, Совет (Петроградский) призывает пролетарские и солдатские организации к сплочению своих рядов».

Таким тоном заговорил о Временном правительстве Петроградский совет, когда его председателем стал представитель нового большинства – Троцкий. Это было неприкрытым объявлением войны Временному правительству. Оставалось только выбрать надлежащий момент для насильственного свержения его. Было совершенно ясно, что власть, направлявшая революцию и руководившая ею с февраля месяца, потеряла всякую реальную опору в стране и была обречена. Октябрь месяц был периодом мучительной агонии этой власти. Наоборот, большевики и их соратники, левые эсеры, «сплачивали свои ряды», то есть готовились лихорадочно к вооруженному восстанию.

На многочисленных митингах, происходивших в Петрограде в октябре месяце, «народ» совершенно открыто призывался к насильственному свержению контрреволюционной власти, а 25 октября эта власть была без всякого труда сметена восставшими солдатами и рабочими, так как она не могла противопоставить им никакой вооруженной силы.

Так совершился большевистский переворот в Петрограде. Столица была завоевана, но Россия, широкие крестьянские массы, демократическая интеллигенция не только не хотели признать новой власти, но относились к ней озлобленно-враждебно. И произошло самое страшное: распад власти по всей стране. Забушевала темная стихия. Во многих местах воцарилась подлинная анархия, производились погромы и самосуды, совершались массовые грабежи и убийства; в деревнях шел самочинный дележ земли, сжигались помещичьи усадьбы; транспорт настолько был расстроен, что над Россией навис страшный призрак небывалого голода.

Чтобы укротить эту разбушевавшуюся стихию и завоевать сочувствие широких народных масс, новое петроградское правительство – Совет народных комиссаров – поспешило издать ряд декретов, отвечавших лучшим чаяниям этих взбаламученных и малосознательных масс, мало считаясь с тем, насколько эти декреты нежизненны. Это были прославленные декреты о передаче всей земли в распоряжение волостных земельных комитетов, о рабочем контроле на промышленных предприятиях, об отмене всех существующих раньше судов и упразднении всех прежних законов; о немедленном начале переговоров о демократическом мире и так далее и так далее. Дал Совет народных комиссаров также взятку всем народностям России, предоставив им самое широкое право самоопределения вплоть до отделения и образования ими самостоятельного государства.

Но все это не помогло: Россия продолжала бурлить, и большевикам пришлось почти всюду устанавливать свою власть с помощью тех же преданных им солдатских штыков. Во многих городах этот захват власти им удавался лишь после кровопролитных боев и ожесточенного сопротивления, которое им оказывали горсточки юнкеров или небольшие отряды офицеров.

Захват власти иркутскими большевиками произошел по такому же образцу, но, как выше было упомянуто, с большим опозданием, а именно, лишь в половине декабря 1917 года. Октябрь и ноябрь мы прожили сравнительно спокойно. В довольно мирной атмосфере прошли у нас выборы членов в Учредительное собрание, и решительную победу одержал список социалистов-революционеров. Не только в деревне, но и в самом Иркутске большевики собрали ничтожное количество голосов. К чести сибиряков надо отметить, что в этот период российской разрухи у нас, в Восточной Сибири, не было ни погромов, ни грабежей, ни убийств, и мы продолжали бы жить спокойно и в декабре и дальше. Но иркутские большевики, по-видимому, получили приказ из Петрограда захватить Иркутск, и числа 8-го, 10-го декабря, не помню точно, удивленные иркутяне увидели на улицах патрули вооруженных солдат и узнали, что местные большевики установили в городе власть Советов. Чтобы у обывателя не было сомнения в том, что старая власть упразднена и что господами положения стали большевики, на одной из окраин города, Иерусалимской горе, были установлены пулеметы, а за вокзалом – пушки, обращенные своими жерлами в сторону города.

Так бы и воцарились большевики в Иркутске без пролития крови, по крайней мере, в первый момент, если бы местные юнкера и несколько десятков офицеров и казаков и политических деятелей не решили отстаивать существовавшую в Иркутске власть с оружием в руках. В числе этих политических и общественных деятелей, помню, были Е.М. Тимофеев, П.Д. Яковлев, В. Мерхалев и другие. И начались бои. Юнкера и все, примкнувшие к ним, укрепились в здании юнкерского училища, и сражения носили своеобразный характер: то юнкера делали вылазку и нападали на большевистскую штаб-квартиру, помещавшуюся в бывшем генерал-губернаторском доме, то большевики пытались взять приступом здание юнкерского училища и терпели неизменно большой урон. Убитых и раненых было, однако, довольно значительное количество, так как пулеметы, обстреливающие улицы во всю их длину, перебили немало невинных прохожих. Больше семи дней продолжались эти беспорядочные бои, и это были мучительнейшие дни в моей жизни.

Прежде всего, мне было очень тяжело сознавать, что борьба, начатая эсерами и примкнувшими к ним политическими деятелями по самым благородным мотивам, не имела никаких шансов на успех. Она стала безнадежной, когда красноярские большевики прислали в Иркутск довольно сильное подкрепление. Дрались юнкера геройски, но долго эта неравная борьба не могла продолжаться.

Сверх того, мне пришлось в дни этой маленькой междоусобной войны пережить очень сильное волнение личного характера.

Дело в том, что моя жена принимала очень деятельное участие в этой борьбе на стороне юнкеров. Она брала на себя очень опасные поручения и рисковала неоднократно головой. Так, например, когда в юнкерском училище вышли почти все патроны, она вместе с одним бывшим политическим ссыльным взялась добыть патроны из одного тайника и доставить их в юнкерское училище. И это они выполнили среди белого дня. Достали они лошадь и большие розвальни, нагрузили на них патроны, прикрыли их сеном и, надев на рукава повязки Красного Креста, проехали по главным улицам города, где они рисковали на каждом шагу натолкнуться на большевистский патруль, который при обнаружении патронов расстрелял бы их на месте.

Почти каждый день жена выполняла какое-нибудь серьезное поручение Центра, руководившего в юнкерском училище военными действиями, и не раз она попадала под обстрел из пулеметов, но судьба ее хранила. Помню, с каким волнением я и мои дочери слушали рассказы жены о том, как она на Амурской улице, где находилось юнкерское училище, попала под жестокий обстрел пулемета, как пули два раза ударились о забор рядом с ней и как на ее глазах тогда-то одна старушка, выглянувшая из калитки на улицу, была убита наповал шальной пулей. Легко себе представить, с каким тяжелым чувством я провожал жену, а дети – мать всякий раз, когда она уходила в юнкерское училище – ведь мы не знали, увидим ли мы ее снова живой или нет. Бои продолжались дней 8–10, и закончились они не совсем обычным образом. Юнкера и их соратники, хотя и сдались, но на почетных условиях: был заключен «мирный договор» между «воевавшими сторонами», и в силу этого договора победители гарантировали сдавшимся полную неприкосновенность и свободу покинуть Иркутск или остаться в нем жить в качестве мирных граждан. Договор был подписан полномочными представителями обоих лагерей, и надо отдать справедливость иркутским большевикам, они его добросовестно выполнили.

Вслед за этим в Иркутске был образован Сибирский совет народных комиссаров, и когда в городе наступило сравнительное успокоение, тогда я стал готовиться к отъезду в Петроград, чтобы поспеть к открытию Учредительного собрания, членом которого я был избран от Иркутской губернии по списку социалистов-революционеров. Многие иркутские эсеры и эсдеки, избранные в Учредительное собрание от других губерний Сибири и Европейской России, выехали в Петроград еще в начале декабря, до «восстания» юнкеров, как окрестили большевики бои в Иркутске, хотя восстание-то подняли они сами.

Покинул я Иркутск числа 25 декабря в расчете, что экспресс, в котором я ехал, прибудет в Петроград к Новому году, но транспорт оказался настолько расстроенным, непорядки на станциях приняли такие размеры, что мы ехали со скоростью товарного поезда, и очень часто наш состав простаивал на станциях целыми часами. И мы прибыли в Петроград 6 января, то есть на другой день после разгона Учредительного собрания. Я был очень огорчен этим обстоятельством, но мои друзья эсеры, присутствовавшие на трагическом заседании Учредительного собрания, уверяли меня, что я не только ничего не потерял, не попав на это заседание, но много выиграл, так как сберег немало здоровья и нервов и не пережил того ужасного морального потрясения, которое в памятный отныне день 6 января пережили на заседании Учредительного собрания наши товарищи социалисты-революционеры и социал-демократы, когда воля народа была преступно растоптана Лениным и его соратниками, и будущие судьбы России вершила по приказу того же Ленина кучка нафантазированных матросов, вооруженных маузерами и наганами.

Когда я вышел с Николаевского вокзала на Знаменскую площадь, я был поражен видом столь хорошо мне знакомого Петрограда. Печать запущенности лежала на всем. Ни одного извозчика. Площадь и все боковые улицы были в больших сугробах, а на тротуарах лежал глубокий в несколько вершков снег, по которому пешеходы протоптали узенькую дорожку. Мне нужна была подвода, чтобы увести мой довольно громоздкий багаж: помимо вещей я взял с собой еще три больших ящика с провизией. Мы знали, что в Петрограде дело обстояло очень плохо с продовольствием, а у нас, в Иркутске, можно было все достать и даже в изобилии. Поэтому я привез для родных и для моих близких друзей, братьев Штернберг, один ящик с белыми сухарями, один ящик с колбасой и один ящик с битой мороженой птицей. По петроградским тогдашним представлениям эти продукты казались сказочным обилием, так как в Петрограде в это время ели черный хлеб с примесью соломы. Но как их доставить на квартиру к родным? Долго я стоял на площади и ждал, не подвернется извозчик с санями. И наконец, дождался. Показался человек на розвальнях, я его остановил и спросил, может ли он довести мой багаж до такого-то дома на Лиговке. Возница согласился мне помочь за условленную плату, и через несколько минут мои ящики и чемоданы были уже на санях и мы тронулись в путь. И я и возница шли пешком, так как из-за глубоких ухабов не было никакой возможности усидеть на санях, их то и дело подбрасывало то вверх, то вниз, и ящики пришлось крепко перевязывать веревками, чтобы их не разметало во все стороны.

Встретили меня тетушка моей жены, милая Цивья, и муж ее Савелий Штернберг как дорогого гостя, и их нежное внимание и заботы обо мне щедро меня вознаградили за мучительное двадцатидневное путешествие от Иркутска до Петрограда. В тот же день прибежали повидаться со мною мой старый, дорогой друг Лев Штернберг с женой, другие его два брата, сестра моей жены с мужем. Я оказался в кругу очень близких людей, которые были искренне рады моему приезду. А я в свою очередь глубоко радовался встрече с ними. Настроение у всех было приподнятое. Огромную сенсацию произвели мои ящики с провизией. Велась беспорядочная беседа, шли бесконечные расспросы. Когда же я стал задавать им вопросы об общем положении в Петрограде, то у всех сделались печальные лица, и я сразу почувствовал, что они крайне удручены происходившими в Петрограде событиями.

Ближайшие дни убедили меня, что среди демократической и социалистической интеллигенции царило необычайно подавленное настроение. Дикая расправа большевиков с демонстрантами, вышедшими 8 января на Невский проспект с тем, чтобы протестовать против разгона Учредительного собрания, еще более углубила это настроение. Эта расправа была повторением царского Кровавого воскресения и служила лучшим доказательством старой истины, что всякая тирания, какими бы она возвышенными лозунгами ни прикрывалась, может существовать только при помощи насилия и террора. Атмосфера сгущалась.

Того же 9 января кучка пьяных матросов ворвалась в госпиталь, где лежали больные Кокошкин и Шингарев, и зверски их убили. И меня потянуло обратно в Иркутск, чтобы быть подальше от всех этих ужасов. И как мне ни было жалко так скоро расстаться с моими старыми друзьями и милой, славной тетушкой Цивьей, я в двадцатых числах января покинул Петроград, покинул его с очень тяжелым сердцем и самыми мрачными предчувствиями.

Когда я вернулся в Иркутск, я там застал некоторую перемену в настроениях. В обывательских кругах царила тревога. Местным большевикам пришлась по вкусу ничем не ограниченная власть их. Они укрепились и стали исподволь зажимать население в тиски. Участились обыски. Искали якобы оружие, а отбирали у обывателей запасы муки, сахара, чая и так далее. Все же в Иркутске куда легче дышалось, нежели в Петрограде. Иркутские большевики оказались еще настолько терпимы, что, когда мы, вернувшиеся из Петрограда члены Учредительного собрания, созвали крестьянский съезд, они не только его не запретили, не только его не разогнали, но прислали даже своих представителей, чтобы его приветствовать. А между тем съезду предстояло в первую очередь выслушать доклад о том, как и при каких обстоятельствах было распущено Учредительное собрание, на которое крестьяне возлагали столько надежд, ибо оно должно было принять закон о социализации земли, подготовленный в виде проекта партией социалистов-революционеров.

Работа съезда проходила при большом возбуждении делегатов. Как и на предыдущих съездах, речи П.Д. Яковлева производили на крестьян большое впечатление. Выступал и я с докладом на опасную тему о роспуске Учредительного собрания, причем я не мог удержаться, чтобы не осудить неслыханного акта насилия, совершенного большевистской властью над высшим государственным учреждением, скорейшего созыва которого большевики настойчиво требовали, начиная с июля месяца. Боялись мои товарищи, что после моего доклада съезд закроют, но этого не случилось. Он благополучно закончил свою работу, и крестьяне разъехались по домам. Но через несколько дней после закрытия съезда был арестован Яковлев. В тот же, кажется, день осведомленный человек сообщил мне, что большевики собираются арестовать и меня, и что будет лучше, если я на время скроюсь где-нибудь. Встал вопрос, где и как мне укрыться, чтобы не угодить в тюрьму. И тут мне помог мой новый помощник по адвокатским делам, помощник присяжного поверенного Сергей Николаевич Вотинцев. Он был мною приглашен на работу после отъезда Роговского из Иркутска. Тихий, чрезвычайно скромный, он оказался очень способным и добросовестным сотрудником. Близко я его не знал, так как по скромности своей он был очень сдержан. Открылась передо мною его душа в драматические декабрьские дни в Иркутске. Когда начались бои, Вотинцев исчез, объяснил я его отсутствие тем, что суды не функционировали, ни о какой работе в это время никто не думал, и ему у меня делать нечего было. Но, оказалось, что он ко мне не приходил совсем по другой причине: как только большевики захватили власть в Иркутске, Вотинцев примкнул к юнкерам, и, как мне передавали очевидцы, принимал самое деятельное участие в их борьбе против большевиков. Его можно было видеть в самых опасных местах, и, когда юнкера предпринимали свои смелые вылазки, он шел в первых рядах. Не раз он смотрел смерти в лицо, но чудом уцелел и даже не был ранен. Его боевые товарищи удивлялись его мужеству, а когда заключен был мир, он скромно явился ко мне, чтобы узнать, нет ли работы для него. На мой вопрос: «Где вы были, Сергей Николаевич, все это время?» он ограничился ответом: «В юнкерском училище». Кончил этот прекрасный и мужественный человек жизнь трагически: в 1920 году, когда большевики после Колчаковского переворота снова захватили власть в Иркутске, какой-то пьяный солдат зарезал его на улице среди белого дня. Что толкнуло солдата на это гнусное убийство – осталось невыясненным.

Так вот этот Вотинцев, о котором я сохранил самую теплую память, меня укрыл, поместив меня у своего брата, жившего на одной из окраин города Иркутска, в Рабочей слободе, и занимавшего небольшой дом, обособленный от других. Мне отвели маленькую комнату во втором этаже, очень хорошо скрытую от нескромных глаз, и там я отбывал добровольное заключение в течение нескольких недель. Семья брата Вотинцева состояла из него самого, жены его и двух девочек, 8-ми и 13-ти лет. И я никогда не забуду их трогательного внимания ко мне, их непрестанных забот, чтобы мне было удобнее и лучше. Даже девочки окружали меня своими заботами. Вел я отшельническую жизнь: целый день сидел у себя в комнате, и только часов в 8–9 вечера выходил на 15–20 минут погулять по улице, причем старшая девочка неизменно сторожила у калитки, чтобы следить за тем, благополучно ли на улице и чтобы заблаговременно меня предостеречь, если бы она почувствовала опасность.

Прервалась эта своеобразная полутюремная идиллия неожиданным образом. В один прекрасный день к Вотинцеву нагрянул отряд солдат. «Мы должны произвести у вас обыск, – сказал Вотинцеву начальник отряда, известный тогда в Иркутске анархист Патушинский, – не спрятано ли у вас оружие».

Сначала искали в кладовой и вытащили оттуда два пуда муки, голову сахару и еще какие-то запасы. Солдаты все это забрали. Затем они пошли шарить по квартире, рыться в комодах, в шкапах. Тем временем старшая девочка прибежала ко мне перепуганная, чтобы сообщить мне о происходящем обыске. Патушинский меня отлично знал в лицо и мог меня опознать. Правда, я сбрил усы и бороду, что несколько изменило мой вид, все же мне грозила опасность быть обнаруженным. И у меня созрела мысль, как спасти положение: внизу, в зале, стояло пианино. «Пойдем вниз, – сказал я девочке, – сядем за пианино, и я буду изображать вашего учителя музыки».

Мы быстро спустились вниз – солдаты еще рылись в кладовой, сели за пианино, и девочка стала разыгрывать какую-то пьеску. Когда же мы заслышали тяжелые шаги солдат и Патушинский в солдатской форме с гордо поднятой головой начальника вошел в комнату, где мы находились, я шепнул девочке: «Играй гаммы». И она стала шумно выводить гаммы, а я отбивал такт, делая ей какие-то замечания. Мой план удался: Патушинский меня принял за учителя музыки, повертелся в комнате минуты две и вышел. Больше нас никто не тревожил. Обыск был закончен, оружия никакого, конечно, не нашли, но все припасы увезли. Все успокоились, только было обидно, что солдаты отняли и муку и сахар. Но передо мною встал вопрос: могу ли я оставаться у Вотинцевых после всего происшедшего. Не спохватится ли Патушинский и не поспешит ли он исправить допущенную оплошность, ведь он обязан был выяснить личность учителя музыки. Если же он заявится еще раз, то мне не миновать ареста. Было ясно, что я должен покинуть дом Вотинцева, и так как мне на всякий случай была обеспечена другая квартира, то я в тот же вечер с большим сожалением покинул гостеприимный кров Вотинцевых и поселился у своих друзей Дресслеров. Днем сидел почти безвыходно в своей комнате, а вечером, под покровительством ночи, выходил гулять. У Дресслеров тоже были две девочки, 5 и 7 лет, с которыми я очень подружился. От их глаз, конечно, не ускользнула странность моего образа жизни: днем никуда не выходит, а чуть наступает ночь, он отправляется гулять. Почему я себя так вел, они у меня не спрашивали, за этот мой образ жизни прозвав меня «ночным человеком». И долго эта кличка забавляла меня и их.

Пробыл я у Дресслеров тоже недели две. Первого мая иркутские большевики объявили амнистию по случаю великого праздника труда. Не помню теперь, какие такие преступления покрывала эта амнистия, но мне дали знать, что я могу вернуться домой, так как меня уже не тронут. Так кончилось мое подпольное существование под большевиками.