Текст книги "Страницы моей жизни"

Глава 45
Военная организация овладевает иркутской тюрьмой, освобождает политических заключенных и скрывается бесследно. Приход чехов в Иркутск. Созыв Сибирской областной думы. Сенсационное выступление военного министра Сибирского правительства Гришина-Алмазова в Думе. Внезапный отъезд главы правительства Вологодского из Томска в Омск. Областная дума посылает делегацию в Омск

15 июня 1918 года в Иркутске произошло необыкновенное событие: группа вооруженных людей напала среди белого дня на тюрьму, которая находилась на окраине города, обезоружила тюремную охрану и освободила всех заключенных политических, среди которых были также несколько офицеров. Как освобожденные, так и освободители разбежались и скрылись в близлежащей тайге. Легко себе представить, какой переполох вызвал среди населения и среди большевиков этот необычайно смелый налет. Большевики рвали и метали; им нетрудно было догадаться, что это нападение на тюрьму было делом сплоченной организации и, судя по всему, военной организации. Зная хорошо, что Западная Сибирь уже занята чехословаками и русскими военными дружинами, иркутские большевики учуяли опасность, которая грозит и им самим, и они решили уничтожить виновников налета на тюрьму, которые сумели сорганизоваться, несмотря на бдительность местной Чека, и успешно выполнить такой безумно смелый акт, как овладение тюрьмой и освобождение своих единомышленников и друзей. Пошли повальные обыски в городе, и тотчас же была организована облава в близлежащих к городу лесах. Но беглецов и след простыл. Все же большевики, чтобы отвести душу, расстреляли несколько ни в чем не повинных офицеров и двух гимназистов, совсем еще мальчиков, якобы оказавших налетчикам какое-то содействие. Эти расстрелы, особенно детей, произвели в городе потрясающее впечатление, и я без ужаса и гнева не могу с тех пор думать о большевике Янсоне, руководившем этими расстрелами.

Это был тот самый Янсон, который в Иркутском (Сибирском) совете народных комиссаров занимал должность комиссара по иностранным делам, а впоследствии крупные посты в московских коммунистических верхах.

Через несколько дней после этого драматического происшествия я выехал на некоторое время в деревню Усть-Балей, где мои дочери проводили лето. Июнь – это самый лучший летний месяц в Восточной Сибири. Погода стояла чудесная. Безоблачное голубое небо, яркое, горячее солнце, чистый, прозрачный воздух и темная зелень окрестных лесов, все это радовало взор. Хотелось без конца созерцать эту красоту, уйти в себя, отдохнуть душою, но это было невозможно: текущие события будоражили и волновали, доходившие до нас слухи с запада держали наши нервы в постоянном напряжении.

В один прекрасный день часа в четыре пополудни недалеко от дома, в котором мы жили, на большой дороге показалась небольшая группа всадников в военной форме. Это, оказывается, были чехи в сопровождении нескольких молодых русских офицеров. Их загорелые и запыленные лица говорили о том, что они проделали уже в тот день весьма утомительный переход. Вышедшему им настречу хозяину нашего дома всадники заявили, что они хотят сделать привал и отдохнуть. Тогда мы, я и хозяева наши, предложили им ввести коней в наш двор, а я кроме того взялся угостить их чаем. Те с благодарностью приняли наше предложение, и за чаем они успели рассказать мне и моим дочерям много интересных подробностей о боях, которые они вели по всему пути. Признаюсь, я слушал эти рассказы с волнением и радовался успеху «белых» – ведь свергая повсюду большевистскую власть, они – чехословаки и добровольческие дружины – являлись нашими избавителями.

Хозяин того дома, где мы жили, тоже относился к нашим гостям доброжелательно, но все же у него чувствовалась какая-то сдержанность. Прощаясь с нами, офицеры, чтобы нас приободрить, заявили нам, что через два-три дня они будут в Иркутске. И так оно и было. Когда офицеры уехали, я спросил нашего хозяина, доволен ли он тем, что чехи и наши добровольцы прогонят большевиков. На что он мне ответил очень многозначительной фразой: «Не знаю, какими «они» себя покажут». И таково было преобладающее настроение среди крестьян. Они были довольны падением большевистской власти, но в то же время боялись эксцессов со стороны «белых». Эти их опасения, к несчастью, впоследствии вполне оправдались.

Когда я через несколько дней вернулся в Иркутск, город был неузнаваем – на улицах царило большое оживление. Как-то легче дышалось, лица у публики были радостные. Они точно говорили: как хорошо, что нет больше советской власти, бесконечных арестов, повальных обысков и экспроприаций продовольственных запасов во время этих обысков.

Конечно, коммунистические заправилы заблаговременно скрылись, унеся с собою все золото и все ценности, которые находились в банках. Гаврилов, Постоловский, Зотов и другие большевистские правители и палачи как в землю провалились. П.Д. Яковлев занял место управляющего Иркутской губернией (губернатора).

В силу этого назначения он сложил с себя звание председателя Иркутского земельного комитета, и я, как товарищ председателя этого комитета, занял место Яковлева. Но долго засидеться в Иркутске мне на этот раз не пришлось. Приблизительно числа десятого июля в Томске созывается Сибирская областная дума – та самая, которой большевики не дали собраться, – и все лица, которые были избраны членами Учредительного собрания от одной из Сибирских губерний или областей, тем самым пользуются правами членов Сибирской областной думы. Таким образом, я оказался членом первого сибирского парламента и, конечно, счел своей обязанностью участвовать в его работе.

Покинул я Иркутск числа 14–15 июля, но ехали мы очень медленно. К тому же наш поезд не раз простаивал на станциях по нескольку часов из-за расстройства транспорта. Если память мне не изменяет, мы – нас было несколько членов областной думы, – прибыли в Томск числа 18 июля. В помещении, где должны были происходить заседания думы, уже заметно было большое оживление. В тот же день состоялось частное заседание членов областной думы социалистов-революционеров, и на этом совещании выяснилось, что эсеровская фракция думы будет самой многочисленной. В нее вошли свыше пятидесяти членов областной думы. Следующей по численности была фракция представителей нерусских национальностей. Группы социал-демократов, кадетов и народных социалистов были совсем незначительные. Таким образом, стало очевидно, что социалистам-революционерам придется играть очень важную и ответственную роль как в направлении работ областной думы, так и в самих этих работах. И меня лично, признаюсь, тревожил вопрос – справимся ли мы, социалисты-революционеры, с выпавшей на нашу долю огромной важности государственной задачей.

20 июля состоялось первое торжественное собрание Сибирской областной думы. Настроение было у всех приподнятое, но той большой радости, которую должны были проявить сибиряки в связи с открытием заседания первого сибирского парламента, не чувствовалось. Какая-то тень омрачала этот форум. Потому ли, что власть Омского правительства казалась не столь прочной и притягательной, потому ли, что политический горизонт далеко еще не предвещал ясных и спокойных дней государственного строительства, но радость открытия первого заседания областной думы была не полная… Казалось странным, что областная дума собралась в Томске, а Сибирское правительство находилось в Омске, и расхолаживало то обстоятельство, что из всего состава Сибирского правительства на открытие областной думы явился один председатель его П.В. Вологодский.

Ждали с нетерпением приветствия Вологодского – первого контакта представителя правительственной власти с высоким собранием, из недр которого оно вышло. Но выступление Вологодского оказалось довольно-таки бледным и немало нас разочаровало. Настроение огромного количества членов областной думы еще более понизилось. А на другой или третий день после открытия заседаний областной думы произошло событие, произведшее на нас, членов думы, удручающее впечатление. Это была речь, произнесенная прибывшим в Томск военным министром Сибирского правительства генералом Гришиным-Алмазовым (подполковник Гришин-Алмазов был произведен в генералы этим же правительством) на открытом заседании думы.

С первых же слов этой речи мы учуяли в нем не члена правительственного учреждения, а человека, явно противопоставлявшего себя областной думе. Его самоуверенный и властный тон, его громкая, слишком громкая речь и вся его манера держать себя свидетельствовали о том, что он или не отдавал себе отчета, перед каким собранием выступает, или что он намеренно вел себя непочтительно по отношению к думе. Я, конечно, не в состоянии теперь, спустя двадцать три года, воспроизвести подробно содержание его речи, но смысл ее был приблизительно следующий: народоправство, народовластие – это очень хорошие вещи в мирное время. Мы же сейчас находимся в состоянии войны с большевиками, а во время войны нужна прежде всего твердая власть, которая смогла бы без проволочек и беспрепятственно организовать все силы страны для победы. И первейшей задачей такой твердой власти, когда она будет установлена, должно быть устранение с ее пути всего того, что может ей мешать действовать быстро и решительно.

Эту апологию твердой власти Гришин-Алмазов развивал около получаса, и по мере того как он говорил, волнение и возмущение думы возрастало, а когда он кончил свою совершенно недопустимую речь, негодование членов думы достигло высшего своего напряжения. Все мы чувствовали, что эта речь была наглым вызовом думе, призывом к ее полному повиновению. Было ясно, что Гришин-Алмазов не только лелеял мысль о военной диктатуре, но почитал себя кандидатом в диктаторы. Более того, для нас всех было ясно, что за Гришиным-Алмазовым стояла какая-то сила, которая была с ним вполне солидарна и которая представляла собою серьезную опасность как для областной думы, так и для того самого Сибирского правительства, членом которого Гришин-Алмазов состоял.

Трудно описать то чрезвычайное возбуждение, которое царило среди членов думы, когда был объявлен перерыв после речи Гришина-Алмазова. Даже избранный председателем областной думы социалист-революционер И.А. Якушев не мог скрыть своего крайнего волнения. Чтобы возразить Гришину-Алмазову, записалось в очередь много членов думы. Попросил и я внести меня в список ораторов. И я никогда не забуду, в какой наэлектризованной атмосфере происходили прения в связи с выступлением Гришина-Алмазова.

Помню страстную, полную негодования речь Исаака Гольдберга, талантливую филиппику Евгения Евгеньевича Колосова и много других интересных речей. Все ораторы, конечно, жестоко критиковали точку зрения Гришина-Алмазова. К этой критике присоединился и я. Я оспаривал прежде всего по существу утверждения Гришина-Алмазова, будто твердая власть, то есть диктатура, в большей степени может обеспечить победу русского народа над советской властью, единым порывом довести борьбу его с большевизмом до победного конца. Я доказывал, что если для армии первым залогом успеха является ее организованность, дисциплина и беспрекословное исполнение распоряжений как непосредственного начальства, так и высшего командования, то целый народ может внести максимум своей энергии, инициативы и воодушевления в борьбу за свою свободу лишь тогда, когда его самодеятельности открыт самый широкий простор. И так как всякая диктатура парализует эту самодеятельность, то она раньше или позже приведет страну к катастрофе. Диктаторская власть еще потому гибельна, что какими бы она благородными лозунгами ни прикрывалась, она неизбежно вырождается в самую жестокую тиранию. И я при этом сослался на целый ряд исторических примеров. Я указал на пример Кромвеля, который в первые годы великой английской революции стяжал себе репутацию чуть ли не народного героя, а позже своей беспощадной диктатурой настолько вооружил против себя английский народ, что тот охотно посадил снова на английский престол представителя свергнутой им династии Стюартов. Еще подробнее остановился я на гибельных последствиях кровавой диктатуры Робеспьера, который убил живой, возвышенный дух Великой французской революции и много содействовал тому, чтобы осуществление провозглашенных ею высоких начал человечности и социальной справедливости стало невозможным в течение многих десятков лет.

В заключение я указал на страшные итоги большевистской диктатуры, которая под видом построения социализма довела в короткий срок Россию и русский народ до края гибели.

Говорил я довольно долго, но областная дума меня слушала с явным одобрением, и мои товарищи нашли, что я дал Гришину-Алмазову ответ, который он заслужил.

Насколько я помню, Гришин-Алмазов покинул Томск в тот же день, и если он имел смелость в замаскированной форме предложить областной думе самоупраздниться, то он должен был уехать с сознанием, что его игра получила надлежащую оценку. Наши пути расходились в противоположные стороны. К несчастью, как Гришин-Алмазов, думали очень многие военные и не только думали, но выжидали благоприятного момента, чтобы перейти к действиям.

Что в военных кругах Омска разрабатывались какие-то планы, враждебные областной думе и даже Сибирскому правительству, мы убедились чуть ли не на другой день после отъезда Гришина-Алмазова.

Дело в том, что вскоре после того как Гришин-Алмазов покинул Томск, было назначено открытое заседание думы, на котором предстояло обсуждение целого ряда вопросов первостепенной важности. Имели мы в виду, что Вологодский тоже будет присутствовать на этом заседании и ознакомит нас с программой работ, намеченных Сибирским правительством. Но оказалось, что Вологодский решил в спешном порядке вернуться в Омск и на этом заседании присутствовать не сможет. На думу это решение Вологодского произвело тяжелое впечатление – собралось частное совещание представителей разных фракций думы, и на нем было постановлено отправить к Вологодскому делегацию из трех человек, на которую было возложено поручение убедить Вологодского, чтобы он отложил свой отъезд. В состав делегации был включен и я.

Вологодского я хорошо знал лично. Он был видным томским адвокатом и пользовался репутацией весьма дельного человека. Изредка он наезжал по своим делам в Иркутск. Одно весьма сложное дело мы вели даже вместе, и он несколько раз заходил ко мне. Говорили, что он сочувствует партии социалистов-революционеров, но в беседах со мною он не обнаруживал особого интереса к политическим вопросам, и ни по своему темпераменту, ни по складу своего характера он не производил впечатления политического борца. Поэтому для меня было большой неожиданностью, что его избрали главой Сибирского правительства. Но помня, что обстоятельства иногда выявляют человека с совершенно неизвестной дотоле стороны, я решил про себя, что, по-видимому, недостаточно знал Вологодского.

Когда меня включили в делегацию, которая должна была довести до сведения Вологодского, что дума считает крайне важным его присутствие на назначенном ею заседании, я охотно вошел в нее; я надеялся, что мое личное знакомство с Вологодским мне даст возможность вести беседу с ним в более интимных тонах. И так оно и было. Когда мы, делегаты, явились к Вологодскому, он нас встретил очень радушно, и я, без лишних слов, объяснил ему цель нашего визита. Я указал ему, что его столь быстрый отъезд может произвести очень невыгодное впечатление и на членов думы и на общественное мнение, что тесный контакт правительства с думой является необходимым условием дальнейшей их плодотворной работы, поэтому дума признает крайне важным, чтобы он, Вологодский, отложил свой отъезд в Омск и остался в Томске хотя бы на первые недели работы думы. Позже он сможет заменить себя каким-нибудь другим представителем правительства. Подчеркнул я также, что дума намерена провести в законодательном порядке целый ряд коренных реформ, и ее близкий контакт с правительством необходим для установления известного единомыслия между народными представителями и правительственной властью.

Выслушав меня, Вологодский заявил, что он отлично понимает, насколько необходимо его присутствие в Томске, но чрезвычайные обстоятельства вынуждают его все-таки немедленно выехать в Омск. При этом он показал нам телеграмму, полученную им из Омска от Серебренникова (кажется, министра снабжения и продовольствия). Содержание этой телеграммы было приблизительно такое: приезжайте немедленно, назревают важные события.

В воинских частях в Омске, пояснил нам Вологодский, наблюдается сильное брожение, которое может принять очень опасный характер.

Он не сказал нам, какой именно характер, но было ясно, что нависла опасность военного переворота и установления военной диктатуры. Момент, по-видимому, был действительно критический, и Вологодский умчался в Омск.

Создалось крайне тяжелое положение. Сибирское правительство было занято укреплением своей пошатнувшейся власти, а областная дума была предоставлена самой себе. Связь между законодательной и исполнительной властью была прервана.

Областная дума заседала. В комиссиях разрабатывались законодательные проекты. Очень интересно проходили частные (закрытые) совещания членов областной думы, но без сотрудничества правительства работа думы носила какой-то нежизненный характер. А между тем и сибирское общественное мнение, и широкие слои населения ждали от думы и от правительства законов и мероприятий конструктивного характера. Большевики, несмотря на короткий период их владычества в Сибири, успели внести расстройство во все жизненные отношения. Надо было сызнова их наладить. Население ждало целого ряда реформ: земской, налоговой, земельной. Нужно было что-то сделать для облегчения его жизни после большевистского погрома, чтобы оно ощущало себя заодно с правительством, чтобы оно сознавало, что это действительно его дума, его правительство, органы, думающие и заботящиеся о его благополучии. Это было необходимо, так как без крепкой опоры в массах ни дума, ни правительство долго существовать не смогли бы. Между тем время шло, а правительство бездействовало. И мы, члены думы, чувствовали, что если такое положение продлится, то престиж и народного представительства и правительственной власти будет совершенно скомпрометирован.

И вот на одном частном совещании думы было решено отправить специальную делегацию в Омск, чтобы обратить внимание Сибирского правительства на всю серьезность и опасность создавшегося положения. Были избраны три делегата: пишущий эти строки, социалист-революционер Куликовский и один представитель от объединенной фракции депутатов от нерусских национальностей – фамилию его я, к сожалению, забыл.

Приехали мы в Омск, не питая никаких иллюзий: мы знали, что там областная дума не в фаворе, особенно в военных кругах, знали мы также, что эти круги производят на Сибирское правительство очень сильное давление, а потому уверенности в успешном исходе нашей миссии у нас не было. Но попытаться установить общую точку зрения с правительством по целому ряду насущных вопросов было необходимо.

Помню, как Вологодский созвал совет министров, чтобы нас выслушать. Возник вопрос: кому из трех делегатов следует выступить с изложением пожеланий областной думы, и мои товарищи настойчиво попросили меня выполнить миссию, возложенную на нас частным совещанием думы. Я с тяжелым сердцем согласился на это, и в назначенный день произошла наша встреча с министрами. Если память мне не изменяет, присутствовали на этом совещании всего пять-шесть министров: Вологодский, И. Михайлов, Шатилов, кажется, Серебренников и Патушинский. Помню хорошо, что Гришин-Алмазов отсутствовал. По-видимому, бурные прения, разгоревшиеся в думе после его речи, отбили у него охоту встретиться с нами. Участвовал в этом памятном совещании и Гинс, занимавший, кажется, должность управляющего делами совета министров.

С самого начала этого заседания чувствовалось какое-то напряженное настроение; не было атмосферы, располагающей к откровенному, благожелательному обмену мнениями, чтобы так или иначе до чего-нибудь договориться. Каждая сторона была настороже. Члены правительства как бы сознавали, что областная дума не удовлетворена их пассивностью и медлительностью в области внутренней политики. Мы же, делегаты, со своей стороны чувствовали, что мы далеко не желанные гости, которых согласились выслушать во избежание скандала.

Легко себе представить, с каким внутренним беспокойством я взял слово, чтобы ознакомить членов правительства с пожеланиями областной думы. Я, конечно, облекал свои мысли в самые корректные формы, но существо их не могло не быть малоприятным. Я не мог не подчеркнуть, что население Сибири ждет с нетерпением целого ряда реформ, что медлительность правительства в проведении этих реформ может подорвать в массах веру в правительство, веру в его желание пойти навстречу его насущным нуждам. А между тем без этого доверия никакая творческая государственная работа немыслима.

Вывод был ясен. Мы предлагали Сибирскому правительству в тесном сотрудничестве с областной думой приступить к органической работе: наметить, какие насущные реформы должны быть проведены в самый короткий срок, разработать в спешном порядке соответственные законы, принять их в законодательном порядке и, не теряя ни одного дня, провести их в жизнь.

Излагая все эти мысли, я надеялся, что найду среди министров хоть какой-нибудь сочувственный отклик, но меня очень вежливо выслушали, а когда я кончил, то ограничились несколькими незначительными фразами, вроде «мы обсудим ваши соображения», «мы примем к сведению пожелания думы». Серьезного отношения к нашим указаниям мы у господ министров не нашли, а Гинс все время смотрел на нас, делегатов, злыми глазами, видно, страшно возмущенный тем, что мы дерзали «поучать» правительство. Он не понял, что мы приехали в Омск не с тем, чтобы «поучать» министров, хотя областная дума и имела даже формальное право давать руководящие указания созданному ею правительству, а чтобы предостеречь их от смертельной опасности: борьба с большевиками была в полном разгаре, и ошибочная или близорукая политика правительственной власти грозила гибелью и этой власти, и областной думе, и всему антибольшевистскому движению.

К великому несчастию, наш предостерегающий голос омским правительством не был услышан, и мы уехали оттуда с печальным сознанием, что наша попытка найти общий язык между Сибирской областной думой и Сибирским правительством потерпела полную неудачу.

В правых кругах тогда создалась легенда о «борьбе» областной думы с Омским правительством. Эта легенда, как видно из всего изложенного, была чистейшей фантазией. Никакой борьбы не было. Сибирское правительство просто не считалось ни с пожеланиями, ни с решениями областной думы.