Текст книги "Страницы моей жизни"

Вдруг явился я и развенчал Биробиджан. Это ли не преступление? Мало того: некоторые американские периодические издания перепечатали многие места из моей статьи и начали кампанию против Биробиджана. Словом, я совершенно случайно стал большевикам поперек дороги, а они таких вещей не прощают.

Была спущена с цепи целая свора ругателей, а ведь ругаться большевики большие мастера. Помню, мне прислали большой ругательный фельетон, напечатанный в харбинском большевистском листке «Новости жизни» по поводу моей статьи о Биробиджане. Это был образец наглости и невежества. Автор этого фельетона называл меня наймитом, продавшимся за несколько десятков долларов сионистам, и с яростью набрасывался на меня за то, что я, будучи всего-навсего «адвокатом по гражданским делам», осмеливаюсь писать о делах, в которых ничего не смыслю. Это «страшное оскорбление», что я всего «адвокат по гражданским делам», автор бросает мне в лицо на протяжении фельетона много раз. Он не знал, что когда его еще пеленали, я уже исследовал географические, климатические и экономические условия жизни Восточной Сибири, заведовал несколько лет метеорологической станцией в Селенгинске в Забайкальской области, климат которой имеет много общих свойств с климатом Амурской области, и что в конце 90-х годов прошлого столетия уже печатались мои обстоятельные статьи о постановке переселенческого дела в Восточной Сибири. Но самым пикантным моментом во всей этой истории было то, что меня распинали за беспристрастное изложение статьи видного коммуниста и советского профессора Кобозева, статьи, напечатанной в таком серьезном сборнике, как «Труды Государственного научно-исследовательского колонизационного института».

Конечно, я не остался в долгу у своих ругателей: собрав обширный материал о плачевном ходе еврейской колонизации в Биробиджане, я послал в том же 1928 году в «Цукунфт» вторую статью, изображавшую в истинном свете необычайные трудности, на которые наталкивались в этом районе евреи-колонисты. Я в ней указывал, как катастрофически обстоит там дело с жилищным вопросом и со снабжением колонистов продовольственными продуктами, и как большинство еврейских переселенцев, прибывших в Биробиджан в первый год колонизации, не выдержав этих страшных лишений, разбежались.

Вместе с тем я прочитал целый ряд докладов о ходе еврейской колонизации в Биробиджане, большею частью по приглашениям общественных организаций, и так как интерес к этой теме был очень велик, то мои доклады собирали довольно многочисленную публику. Подчеркиваю, что все сведения, которыми я оперировал во время своих выступлений, я черпал исключительно из советских источников, и моей целью было дать как можно более точную картину того, что, собственно, представляла еврейская колонизация в Биробиджане. На ругань большевиков я отвечал фактами и цифрами, и не моя в том была вина, если советские данные с убийственною убедительностью свидетельствовали, что еврейская колонизация в Биробиджане вследствие чрезвычайно тяжелых условий, климатических и географических, оказалась невероятно трудным делом. Равным образом не моя вина была в том, что суровая действительность находилась в полном противоречии с обещаниями жителей Биробиджана и фантастическими планами коммунистических верхов осчастливить евреев созданием в Амурской области благословенной еврейской республики.

Привелось мне также на одном собрании встретиться лицом к лицу с коммунистическим агитатором, и эту нашу встречу мне хочется описать несколько подробнее.

Как-то я узнал, что коммунист Кац, кажется, проездом из Америки в советскую Россию, остановился в Париже и намерен прочесть перед коммунистической аудиторией (в Париже существовала весьма многочисленная еврейская организация) доклад о Биро-Биджане. Осведомившись о дне собрания и о месте такового и выяснив, что вход на это собрание свободен для всех желающих, я решил пойти послушать, что докладчик будет рассказывать еврейской коммунистической молодежи о биробиджанских достижениях. Сердце мне подсказывало, что Кац меня в покое не оставит.

И вот, в назначенный день и час я уже был в зале Ланкри, где происходило собрание. Как я и ожидал, зал был полон. На эстраде три-четыре человека изображали президиум.

Через несколько минут после моего прихода Кац начал свой доклад. Держа в руках книжку «Цукунфта», он с места в карьер начал разносить меня приблизительно в следующих выражениях: «Какой-то агроном Кроль, ссылаясь на какого-то профессора Кобозева, рисует условия колонизации Биробиджана в самых мрачных красках. Я никогда раньше не слыхал ни имени Кроля, ни Кобозева. Но какую ценность имеют писания Кроля, вы можете судить по следующим цитатам, которые я вам оглашу из статьи его, напечатанной в американском журнале «Цукунфт». И процитировав несколько строк, он придрался к какой-то опечатке и разыграл на ней целую симфонию. А опечатка была досадная: в русском тексте (статья была переведена с русского на идиш) было сказано, что в Амурской области в течение лета выпадает 525 миллиметров дождевых осадков, а в напечатанном на идише тексте слово миллиметров было пропущено, и по контексту получалось, что в Амурской области в течение лета выпадает 525 дождей. «Слыхали ли вы что-нибудь подобное? – воскликнул Кац. – Такую нелепость может написать только совершенно невежественный или недобросовестный человек». Еще несколько цитат привел он, перевирая их смысл, издевался над Кролем, вызывая аплодисменты и общий хохот.

Я слушал Каца и обдумывал свой ответ ему. Расправившись с бедным Кролем, Кац стал с жаром расписывать, какие замечательные успехи сделала в Биробиджане еврейская колонизация и какие блестящие перспективы открываются перед нею в будущем. Заключив свой доклад демагогическим призывом поддержать такое прекрасное начинание, как создание на Дальнем Востоке еврейской республики, он сел, видимо, очень довольный произведенным им эффектом.

– Не желает ли кто-нибудь высказаться по поводу выслушанного доклада? – спрашивает председатель собрания.

Я встаю и прошу слова.

– Ваша фамилия?

– Я автор статьи в «Цукунфт».

На эстраде в президиуме замешательство. У Каца растерянное лицо – он, очевидно, думал, что я в Нью-Йорке, и не ожидал, что я в Париже выступлю его оппонентом. Публика как будто притихла и ждала, что будет дальше. Я занимаю трибуну и стараюсь говорить с полным спокойствием. Говорю на идише и говорю плавно, так как к этому времени я вполне овладел этим языком и свободно на нем писал свои статьи для «Цукунфт».

Воспроизвести здесь свою речь я считаю ненужным, да, признаюсь, значительная ее часть изгладилась из моей памяти. Но некоторые ее существенные моменты я помню еще совершенно отчетливо.

– Меня не удивляет, между прочим, – заявляю я, – что г. Кацу мое имя совершенно неизвестно, но я совершенно поражен, что он не знает имени профессора Кобозева, занимавшего в 1923 и 1924 годах весьма ответственный пост председателя краевого исполкома на Дальнем Востоке. И еще более меня удивляет то, что г. Кац, столь интересующийся еврейской колонизацией в Биробиджане и столь, как следует думать, осведомленный в этом вопросе, не знаком с такими капитальными работами, как изданные в Советском Союзе «Труды Государственного научно-исследовательского колонизационного института», в одном из томов коих были напечатаны весьма обстоятельные статьи профессора Кобозева «О колонизационных возможностях Амурской области». И почему-то г. Кац не счел нужным отметить, что моя статья в «Цукунфт» представляет собою только объективный пересказ статьи профессора Кобозева. Ни моих комментариев, ни моих выводов там нет, и я так поступил сознательно. Поэтому все нападки г. Каца направлены не по адресу, они должны быть всецело отнесены по адресу профессора Кобозева, профессора-коммуниста, поместившего свою статью в коммунистическом научном издании. Но слагая с себя ответственность за статью профессора Кобозева, я все же считаю себя обязанным взять его под свою защиту. И мне кажется, что я достаточно знаком с вопросом о колонизационной емкости Амурской области, чтобы доказать правоту профессора Кобозева.

Но прежде всего я вынужден сказать несколько слов о себе. Если мое имя совершенно неизвестно г. Кацу, то оно еще в конце прошлого столетия было хорошо известно сибирским научным работникам и сибирским исследователям. Я не агроном, но я в течение четырех лет изучал жизнь бурят, равно как географические, климатические и экономические условия Забайкальской области. Мои научные работы печатались в изданиях Географического общества, а мой труд об аграрных отношениях в Забайкальской области вышел отдельным обширным томом. Интересуясь специально переселенческим вопросом, я основательно ознакомился с работами экспедиций, обследовавших Енисейскую и Иркутскую губернии, равно как Амурскую область, с целью выяснить колонизационную емкость этих обширных областей, и мои труды по переселенческому вопросу печатались в разных периодических изданиях. И вот мои знания и опыт меня убедили, что сведения, сообщенные профессором Кобозевым о географических и климатических условиях Амурской области и ее колонизационных возможностях, совершенно правильны. Они совпадают с выводами целого ряда исследователей Дальнего Востока.

Г. Кац воспользовался опечаткой и поднял меня и профессора Кобозева на смех, но вставьте после цифры 525 слово «миллиметров», и все станет на свое место. Станет ясно, что в Амурской области выпадает не 525 дождей, а 525 миллиметров дождевых осадков. Подходить с шутками, прибаутками и издевательствами к такому важному вопросу, как еврейская колонизация в Биробиджане, – это прием не серьезный, и я постараюсь противопоставить игривому докладу г. Каца бесспорные цифры и факты, почерпнутые мною исключительно из советских изданий.

И цитируя «Трибуну», «Эмес», «Энциклопедическое обозрение» и другие советские журналы и газеты, я дал в сжатом виде характеристику географических и климатических условий Амурской области и того плачевного положения, в которое попадают еврейские колонисты при непрерывно свирепствующем жилищном кризисе, при постоянной недостаче продовольственных продуктов, при плохой постановке медицинской и санитарной помощи и т. д. С цифрами в руках я показал, как непомерно часты там детские болезни, как велика там детская смертность и как невероятно высок там процент «обратников», т. е. колонистов, бегущих из Биробиджана куда глаза глядят.

Когда я кончил, зал мрачно молчал. Нарисованная мною мрачная картина, подкрепленная многими цитатами из советских источников, по-видимому произвела на слушателей тяжелое впечатление, особенно после гимна, пропетого Кацем в честь Биро-биджана. Убедил ли я эту коммунистическую аудиторию – я не знаю, но слушали меня очень внимательно и ни разу не прерывали, и это было очень показательно.

Я сошел с трибуны и тотчас покинул зал. Что было на этом собрании после моего ухода, я не мог догадаться, но у меня было впечатление, что я рассчитался с Кацем как следует и что первоначальный эффект его доклада был в значительной степени ослаблен моим выступлением.

Остановился я так подробно на этом эпизоде потому, что тема «Биробиджан» оставалась еще многие годы весьма жгучею. Борьба между сторонниками еврейской колонизации в Биробиджане и ее противниками не утихала. И я, ставший случайно «знатоком» биробиджанского вопроса, из года в год посвящал ему в «Цукунфте» статьи, в которых я подводил итоги как успехам, так и провалам на биробиджанском фронте. И мои статьи читались с интересом, так как в Америке полемика между коммунистами, горой стоявшими за еврейскую колонизацию в Биробиджане, и социалистами, считавшими, что этот советский опыт потерпел полное крушение, носила весьма острый характер.

Мое обстоятельное знакомство с биробиджанской затеей и всеми ее перипетиями даже совершило чудо: через 10 лет после того как Каган мне заявил, что лишен возможности печатать мои статьи в «Форвертсе», тот же Каган, приехавший на короткое время в Париж, разыскал меня и просил написать для «Форвертса» обстоятельную статью об еврейской колонизации в Биробиджане, не стесняясь размерами. И я охотно согласился исполнить его просьбу. Подходила как раз к концу десятилетка биробиджанского опыта, и я, это было, кажется, в 1937 году, использовав весь имевшийся у меня обильный материал о результатах этого опыта, написал большую статью, которая печаталась, если память мне не изменяет, в пяти воскресных номерах «Форвертса», причем Каган оказал мне честь и поместил в своей газете мою фотографию, поместив также на видном месте краткую мою биографию. Так я на миг стал для Кагана «персона грата», а затем «Форвертс» снова превратился для меня в неприступную крепость.

Биробиджанская эпопея отвлекла меня далеко в сторону, и я забежал вперед на несколько лет. Между тем и мои статьи о биробиджанской колонизации, и мои доклады на эту же тему были только небольшими эпизодами из моей эмигрантской жизни, правда, эпизодами яркими и давшими мне известное нравственное удовлетворение.

А эта эмигрантская жизнь текла довольно медленно и вяло. Хотя я принимал участие в работе нескольких общественных организаций и довольно аккуратно посещал собрания нашей партийной организации, но должен сознаться, что эта моя деятельность очень редко вызывала у меня подъем. Ни в самой работе, ни в обстановке, в которой она велась, не было надлежащего стимула, чтобы загореться желанием что-то создавать новое, проявлять инициативу. А если такое желание и появлялось, то оно большей частью наталкивалось на непреодолимые препятствия. Помню, наша эсеровская организация решила созвать в Париже партийную конференцию (год созыва я, к сожалению, забыл) с тем, чтобы оживить партийную работу за рубежом и установить некоторое единство взглядов по вопросам, которые нас всех тогда волновали: об отношении к большевистской России вообще и к коммунистическому эксперименту в хозяйственной области, в частности. Инициаторы созыва конференции надеялись, что при доброй воле и после товарищеского обмена мнениями удастся сгладить разногласия, обнаруживавшиеся среди видных представителей партии, и выработать платформу, которая была бы приемлема для всех существовавших тогда партийных группировок. На конференцию прибыли несколько видных товарищей из Праги. Были, вероятно, делегаты и из других мест, но я уже не помню из каких. Кажется, один из парижских товарищей имел мандат от нью-йоркской эсеровской группы. Но с первого же дня конференции стало ясно, что расхождения между разными группировками так глубоки, что ни о каком единстве и речи быть не может. Группа Чернова просто откололась от правых организаций, обвиняя их в том, что они исказили идеологию партии и отошли от ее славных традиций. Хранителями партийной «истины» она считала только себя, а с «еретиками» ей не о чем было разговаривать. «Волеросцы», т. е. группа, объединившаяся вокруг журнала «Воля России» (Сухомлин, Слоним и Сталинский), занимавшие по вопросам партийной программы и тактики очень левую позицию, тоже оказались весьма несговорчивыми. И я никогда не забуду, какое тяжелое впечатление на меня произвела атмосфера, в которой происходили заседания конференции. Как старший товарищ я, как некоторые другие участники конференции, обратился к делегатам с просьбой, во имя единства партии, поступиться своими несущественными разногласиями и сговориться на том важном и жизненном в партийной программе, которое составляет ее основу и нам всем одинаково дорого. Но мой призыв не дал никаких результатов. Конференция потерпела полную неудачу. И получилось, что дела-то мы почти никакого не делали, а почва для раскола в партии была уже вполне подготовлена.

Работа в парижском комитете ОРТа велась очень скромная. Главною заботой было поддерживать основанную им профессиональную школу, задачей коей было обучить еврейских беженцев, желавших заниматься производительным трудом, разного рода ремеслами. Преподавание в этой школе велось квалифицированными специалистами, и лица, проходившие тот или иной курс, кончали школу знающими мастерами. И не одна сотня мужчин и женщин, учившихся в этой школе ОРТ, добивались обеспеченного существования, благодаря приобретенной ими новой профессии.

Кажется, в 1929 году в нашем комитете был поставлен на очередь вопрос, нельзя ли устраивать евреев-беженцев на земле в опустошенных войною областях Франции. Как лихорадочно Франция ни залечивала свои раны после ужасной войны и как усиленно ни шло экономическое ее восстановление, все же огромная убыль населения еще чувствовалась сильно, и многие плодоносные участки земли оставались необработанными. И вот парижский комитет ОРТа решил выяснить, нельзя ли на таких участках устраивать евреев, желающих заниматься земледелием. Центральное управление ОРТа отнеслось к этой мысли весьма сочувственно. Тогда, кажется, по моей инициативе была образована при нашем комитете особая аграрная комиссия, занимавшаяся этим вопросом. Вошел и я в состав этой комиссии в качестве ее председателя. И первым делом мы постарались выяснить отношение правительственной власти к нашему предложению. Оно оказалось благоприятным. И тогда мы приступили к разработке плана, как практически осуществить это дело. Задача предстояла нелегкая: надо было выяснить, в каких местах имеются подходящие участки земли, и обследовать их с помощью сведущего агронома. Затем встал вопрос о рекрутировании будущих колонистов. Для первых опытов требовался особенно тщательный подбор работников. Наконец, как ни скромны были наши первоначальные планы, нужно было заручиться финансовою поддержкой. И я должен отметить, что если парижскому комитету удалось в конце концов устроить еврейскую земледельческую колонию во Франции, хотя в очень скромных размерах, то этому больше всего содействовал покойный Иосиф Абрамович Меерович, который с необычною энергией взялся за это дело. Он сам ездил с агрономом осматривать участки, которые, по полученным справкам, подходили для нашей цели. Он заинтересовал делом устройства еврейских земледельческих колоний во Франции жившего тогда в Париже директора Агроджойнта доктора Розена и, помню, ездил с ним тоже осматривать рекомендованные ему участки земли. В результате Агроджойнт оказал нам серьезную финансовую помощь. К несчастью, преждевременная смерть неожиданно прервала плодотворную работу Мееровича, и парижский комитет потерял в нем самого деятельного и преданного члена.

Глава 56
Смерть Л.А. Кроля. Как я стал писать свои воспоминания. Возникновение «Кружка русско-еврейской интеллигенции». Какие задачи он себе ставил. Преобразование кружка в общество с утвержденным уставом под наименованием «Объединение русско-еврейской интеллигенции». Характеристика деятельности обеих организаций

В 1930 году серьезно заболел Л.А. Кроль. Парижские врачи, лечившие его, долго не могли определить его болезнь, но швейцарский профессор ее открыл (Лев Афанасьевич провел в 1930 году несколько недель в Швейцарии). Это была страшная болезнь – рак легких. От больного профессор, конечно, скрыл правду, и Л.А. не подозревал, что он обреченный человек. А болезнь делала свое разрушительное дело. Л.А. часто навещали его многочисленные друзья. В начале заболевания он еще поддерживал с ними беседы, острил, рассказывал всякие забавные истории, но он быстро слабел, часто и мучительно кашлял и стал неузнаваем. И невыразимо больно было смотреть, во что превратился этот живой, энергичный и остроумный человек. Он не мог говорить и целыми часами мрачно смотрел в одну точку. Когда он был здоров, он говорил о смерти спокойно и не боялся ее. Чувствуя приближение конца, он, по-видимому, не мог с этим мириться. Мы, я и вся моя семья, а также некоторые близкие его друзья старались всячески облегчить его страдания, но болезнь была к нему безжалостна, и умирал он мучительно.

В январе 1931 года Л.А. Кроля не стало, и моя семья почувствовала себя осиротевшею. Мы потеряли всею душою нам преданного друга-брата, которого мы горячо любили. И в эти дни нашей глубокой печали большим утешением для нас было то, что в нашу жизнь вошел Абрам Самойлович Альперин, большой друг покойного, с которым мы особенно сблизились во время болезни Льва Афанасьевича и который очень скоро стал самым близким и самым дорогим другом нашей семьи. Долго мы не могли мириться с мыслью, что Льва Афанасьевича нет среди нас. Но как ни тяжела была эта утрата, надо было как-то жить, тянуть «эмигрантскую лямку».

Я продолжал писать регулярно для «Цукунфт». Посылал я также от времени до времени статьи и в русские повременные издания («Вольная Сибирь» в Праге, «Русский архив» в Белграде).

В 1931 году я получил от редактора «Цукунфта» Лесина письмо, в котором он предложил мне написать для его журнала мои воспоминания о «Народной воле». Надо сказать, что Лесин поддерживал со мной весьма частую и оживленную переписку, и мне очень нравились его письма: помимо их дружеского, вполне товарищеского тона, они были весьма содержательны. Я часто находил в них отзывы о моих писаниях, советы и указания, какие именно темы больше всего интересуют в настоящее время американского читателя и т. д. Крупнейший еврейский поэт и блестящий публицист, он обладал также очень тонким вкусом и чутьем настоящего литературного критика. Поэтому, когда он одобрял какую-нибудь мою статью, я мог быть уверен, что она действительно удачная, и это меня подбадривало. И вот, когда Лесин предложил мне написать свои воспоминания, я с радостью принял это предложение, но я себя спрашивал, удастся ли мне этот вид писания. Мне раньше как-то в голову не приходило писать свои мемуары. Правда, в 1927 году я сделал небольшой опыт в этой области. После смерти моего друга Л.Я. Штернберга жена его написала мне письмо, в котором сообщила, что Академия наук имеет в виду издать сборник, посвященный памяти Л.Я. Штернберга, и просила написать свои воспоминания о детстве Штернберга, его юности и об его участии в «Народной воле». Я с большим волнением писал эту статью. Но издание этого сборника почему-то замедлилось, причем выяснилось, что в сборник войдут только статьи, посвященные научной деятельности Штернберга. Тогда вдова покойного С.А. Штернберг передала мои воспоминания в редакцию журнала «Каторга и ссылка» – так, кажется, назывался журнал, издававшийся Обществом политических каторжан, и редакция охотно их напечатала.

Как бы то ни было, но я отозвался на предложение Лесина и написал четыре статьи о «Народной воле» и о нашем – моем и Штернберга – участии в деятельности этой партии. Помню, что Лесину очень понравились мои воспоминания, и он с видимым удовольствием сообщил мне, что публика читала их с большим интересом.

Признаюсь, я был очень рад тому, что Лесин дал мне возможность поделиться с читателями «Цукунфта» своими воспоминаниями о том, чем была партия «Народная воля» и какую большую историческую роль она сыграла в русском освободительном движении. Ведь я был одним из немногих оставшихся в живых «могикан» народовольчества.

Прошло два года, и я получаю от Лесина письмо, в котором он выражает сожаление по поводу того, что я прервал свои воспоминания и что я их не продолжаю. Полагая, что описание моего дальневосточного жизненного пути может представлять интерес и общественный, и литературный, Лесин убедительно меня просил продолжать свои мемуары и посылать их ему, обещая печатать их без всякой задержки. И действительно, мои воспоминания печатались в «Цукунфте» в течение целого ряда лет. Много раз я спрашивал Лесина, не приелись ли мои мемуары читателям – очень уж далеки от нашего времени эти события. Лесин настаивал: «Ну что вы, пишите, Ваши воспоминания читаются с неослабевающим интересом».

Так родились мои мемуары.

С особым теплым чувством я вспоминаю свое участие в работе «Кружка русско-еврейской интеллигенции», возникшего в Париже в 1933 году. Образовался он, если память мне не изменяет, по инициативе следующих лиц: А.С. Альперина, Р.М. Бланка, С.М. Гинзбурга, пишущего эти строки и С.В. Познера, и имел он вначале своею целью идейное сближение жившей в Париже разрозненно русско-еврейской интеллигенции и удовлетворение общей потребности обсуждать совместно волновавшие каждого в отдельности вопросы еврейской жизни.

Назвали мы себя «Кружком русско-еврейской интеллигенции» не только потому, что мы были все выходцами из России, но и потому, что, глубоко чувствуя кровное и духовное родство с еврейским народом, мы в то же время любили Россию как свою родину и вполне ценили ее духовную культуру, которую мы впитали в наши юношеские годы и в атмосфере которой мы жили все время, пока мы не вынуждены были эмигрировать. И этой своей особенностью наш кружок отличался от целого ряда других парижских еврейских организаций, в которых также шла культурно-просветительская работа и велась широкая идейная пропаганда. И там, как, например, в «Федерации еврейских обществ в Париже» или в клубе Медема, еврейские проблемы трактовались и дебатировались во всем их трагическом многообразии, но в подходе этих организаций к обсуждавшимся проблемам отсутствовал, если можно так выразиться, русский фон. Там говорили почти исключительно на идише и очень редко по-французски, и не было ни нашего умонастроения, ни нашей особой психологии, которая нас незримыми многочисленными нитями связывала с Россией и с горечью вынуждала следить за тем, что большевики сделали с этой великой страною.

Начал этот кружок свою деятельность тем, что разослал многим сотням проживавших в Париже еврейских интеллигентов – выходцев из России предложения приходить на собрания, которые он намерен устраивать регулярно и на которых будут читаться доклады по вопросам еврейской жизни. В этом предложении особенно подчеркивалось, что на этих собраниях будет также происходить свободный обмен мнениями по поводу этих докладов.

По-видимому, наше начинание отвечало назревшей у многих потребности во взаимном идейном общении, так как первые же собрания кружка привлекли очень много публики.

Ободренные таким успехом, члены кружка стали устраивать вечера регулярно, каждые две недели. Доклады читались на самые разнообразные темы: экономические, социальные, исторические, литературные, философские, но они всегда имели тесную связь с еврейской жизнью и с еврейским духовным творчеством. Говорили на собраниях преимущественно по-русски, хотя по желанию докладчиков им предоставлялась возможность говорить на идише, на французском и немецком языках, понятных почти всем слушателям.

С течением времени состав кружка разросся, и в него вошли многие весьма видные общественные и политические деятели, которых наша молодая организация привлекла к себе проявленною ею энергией, инициативой и идейным воодушевлением. Мы были рады принять в нашу маленькую, но дружную семью Л.М. Брамсона, Ю.Д. Бруцкуса, М. Зайдмана, П.А. Берлина, С.О. Португейса (Ст. Иванович) и многих других. Так как наш кружок был беспартийною организацией, то в него охотно вступали представители самых различных политических партий, и наши заседания проходили в значительной степени дружно и согласно.

С вступлением в кружок вышеперечисленных лиц работа в нем еще больше оживилась, и сфера его влияния намного расширилась. Так, например, мы поставили себе задачей путем докладов и собеседований разбудить хотя бы в некоторой части юной еврейской молодежи, родившейся или выросшей во Франции и совершенно отошедшей от еврейства, интерес к судьбе своего народа и внушить ей чувство национального самосознания. И эта задача, хотя в очень скромных размерах, нами была довольно успешно выполнена. Около 50 учащихся юношей и девушек были объединены в особую группу. Им читались доклады на еврейские темы, и доклады эти сопровождались оживленным обменом мнениями наших юных слушателей. И приятно было видеть, с каким огромным интересом эта юная аудитория выслушивала лекторов и с каким чувством благодарности она к ним относилась.

Сделали мы еще одну попытку в этом роде, но она дала менее успешные результаты.

Дело в том, что культурная комиссия при Федерации еврейских обществ в Париже организовала нечто вроде народных университетских курсов; слушать эти курсы могли все желавшие, но культурная комиссия имела в виду главным образом еврейскую молодежь. И вот наш кружок, чтобы распространить свое идейное влияние на слушателей этих народных университетских курсов, решил послать в федерацию своих лекторов. Питали мы даже серьезную мысль со временем взять руководство курсами в свои руки, но нас постигло немалое разочарование. То ли культурная комиссия не сумела организовать как следует такое интересное начинание, то ли курсы не сумели воодушевить широкую публику, но мне и моим ближайшим единомышленникам (ими были Португейс и Познер) приходилось выступать перед аудиторией в 25–30 человек, среди которой было немало пожилых людей и даже стариков. Я прочел около семи лекций на тему «Национализм и ассимиляция в еврейской истории» – тему, которая на собрании нашего кружка привлекла многочисленную публику, и должен сознаться, что когда я входил в аудиторию федерации – маленькую комнату, в которой я находил всего человек двадцать пять слушателей, мне становилось грустно. Я невольно вспоминал свои лекции в Харбине, где огромный зал был полон публики, вспоминал оживление, царившее в зале, напряженный интерес, с которым меня слушали. А тут я видел перед собою десятка два-три человек, и атмосфера была какая-то не уютная. Меня трогали несколько стариков с большими бородами, аккуратно посещавшие мои лекции, но я себя спрашивал, где же еврейская молодежь, которой было бы также полезно узнать, какой мученический путь проделал еврейский народ на протяжении тысячелетий, почему она отсутствует. И признаюсь, что я всегда возвращался домой после этих лекций в печальном настроении.

Зато работа нашего кружка продолжалась со все возрастающим успехом. Интересные темы, на которые читались доклады, удачный подбор докладчиков, серьезная и объективная трактовка самых острых вопросов и тщательно проводившаяся нами широкая терпимость к заявлениям оппонентов – все это делало наши собрания популярными, и люди шли к нам, чтобы узнать немало нового, чтобы отвести душу, высказываясь о том, что их глубоко волновало, а то и просто чтобы отдохнуть морально в атмосфере общего воодушевления, которая как-то сама собою создавалась особенно на некоторых наших торжественных собраниях.

Со временем деятельность нашего кружка разрослась и окрепла, она завоевала такие широкие симпатии среди довольно широких кругов русско-еврейской интеллигенции, что мы решили преобразовать его в общество с утвержденным уставом, и в 1937 году мы образовали такое общество, переименовав его в Объединение русско-еврейской интеллигенции. Во главе этого общества стал избранный всеми его членами комитет, и в 1938 году в этот комитет входили следующие лица: А.С. Альперин, П.А. Берлин, Л.М. Брамсон, Ю.Д. Бруцкус, Р.М. Гринберг, С.М. Зайдман, Л.М. Жоcефсон, Ст. Иванович (С.О. Португейс), М.А. Кроль, К.С. Лейтес, А.И. Лурье, С.В. Познер, В.Ю. Расин, С.М. Соловейчик, И.Я. Фишер и В.М. Шах. Пишущего эти строки почтили честью и выбрали председателем комитета, а К.С. Лейтес был избран генеральным секретарем. Здесь нет возможности перечислить названия докладов, которые были прочитаны в течение семи лет с начала нашего кружка, а затем объединения. Публика их выслушала больше сотни, и не было, кажется, ни одной серьезной темы, касавшейся еврейской жизни, которая не обсуждалась бы всесторонне на наших собраниях. Но о том, как проходили наши особенно торжественные собрания, мне хочется сказать хоть вкратце. Мне кажется, что они вполне заслуживают того, чтобы быть выделенными из многочисленного ряда вечеров, которые устраивала наша организация.