Текст книги "Страницы моей жизни"

На следующий день, часам к 9 утра, съехались приглашенные нашим хозяином старики. Должен сказать, что я приступил к их опросу с некоторой тревогой. Поймет ли Очир настоящий смысл моих вопросов? Поймут ли старики правильно то, что Очир им скажет? Будут ли они говорить правду? Не будут ли они отвечать наобум, лишь бы что-нибудь сказать? В мою программу входило обследование экономического быта бурят, их обычного права и этнографии. Интересовала меня также их история: откуда они ведут свое происхождение, коренные ли они обитатели Забайкалья или они перекочевали в этот край из другого места? Когда среди них распространился ламаизм? и т. д.

Но чтобы не пугать стариков, я попросил их рассказать мне истории из бурятской жизни, какие обряды происходили при рождении ребенка, при усыновлении, как сватали невест, какие у них в старину существовали свадебные обряды, как можно было жениться и кого нельзя было брать в жены и т. д.

Четыре старика участвовали в нашей беседе. И каждый из них отвечал на мои вопросы по-иному. Двое из них весьма мало знали о бурятской старине, третий был чрезвычайно многословен, но рассказывал больше о мелочах. И слушая их, я испытывал чувство глубокой неудовлетворенности. Четвертый поначалу молчал, хотя по отрывочным его замечаниям было видно, что он очень толковый и умный человек. Когда первые трое сказали все, что они могли сказать, четвертый скромно заявил, что его отец и дед ему много рассказывали о старинных обрядах и обычаях бурят, и он постарается мне сообщить то, что он запомнил.

И он с большой последовательностью стал описывать, какие обряды практиковались в старину у бурят во всех более или менее важных случаях жизни. Он рассказывал так живо и образно, что передо мною древний уклад бурятской жизни предстал во всем своем своеобразии.

Я, конечно, со всевозможной точностью записывал все, что этот действительно «сведущий» бурят мне сообщал, и внутренне ликовал, что я сразу нашел такого знатока бурятской старины, но в то же самое время меня беспокоил вопрос: могу ли я вполне положиться на моего необыкновенно умного и серьезного собеседника? Не нуждается ли его несомненно добросовестная информация в самой углубленной критике? Не переплелись ли в его рассказе действительность с фантазией, с прикрасами невольными, но тем не менее опасными?

И еще одно обстоятельство беспокоило меня. Очир был простым, невежественным бурятом, который знал русский язык только потому, что жил много лет среди русских. Способен ли он вполне понять то, что я говорю ему, когда беседую с бурятами? И в состоянии ли он вообще точно переводить предлагаемые мною вопросы или даваемые мною разъяснения?

Правда, он был очень способным человеком и обнаруживал большое умение придавать моим вопросам весьма понятную и доступную форму; все же для меня было ясно, что пока я не овладею сам бурятским языком, я не буду уверен, что собираемые мною материалы имеют надлежащую научную ценность.

Была еще опасность, чтобы так называемые сведущие старики не подносили мне вместо фактов ими самыми выдуманных басен – просто из желания показать, что они много знают. Но эта опасность меня не очень пугала, так как я знал, что беседы с десятками, а может быть, с сотнями «сведущих» людей, живущих в разных местах, мне дадут возможность без особого труда выделить недоброкачественный материал и не пользоваться им.

Во всяком случае, первая беседа со «сведущими» стариками дала мне много положительного. Это был, собственно говоря, мой первый опыт настоящей исследовательской работы, и этот опыт убедил меня, что при большом терпении и настойчивости предпринятая мною поездка по бурятским стойбищам может дать весьма успешные результаты.

Я, конечно, поблагодарил всех четверых стариков за сообщенные мне сведения, а на другой день рано утром я простился с гостеприимным хозяином, выразив ему искреннюю свою признательность как за оказанное мне содействие, так и за теплый прием. Его жене и детям я поднес подарки, которые были приняты с нескрываемой радостью.

Уже когда я покидал юрту, хозяин назвал мне несколько видных бурят, посещение которых, по его мнению, может быть весьма полезно для меня. Очиру же он долго разъяснял, как их можно разыскать.

Так начались мои странствования по кочевьям баргойских бурят. Я бывало останавливался у рекомендованных мне бурят на день, два, а иногда даже на три дня, если мои беседы с указанными лицами оказывались особенно содержательными и интересными. Ели, пили и спали мы, и я и Очир, вместе с хозяевами юрты, где мы останавливались, и членами их семьи. Постелью нам служили войлоки, разостланные на полу, дым ел глаза, грязи было сколько угодно, зато совместная жизнь как-то сближала нас с теми, кто давал нам приют, и открывала мне возможность при обыденной обстановке наблюдать их нравы, привычки, взаимные отношения и повседневную их работу, которой держится весь их хозяйственный строй.

В течение нескольких недель я сделал заметные успехи в бурятском языке. Все сведения, которые мне сообщали о старинной и современной жизни бурят, я тщательно записывал. В то же время я вел аккуратно дневники, в которые я заносил свои наблюдения над окружающими, свои впечатления от бесед, характеристики лиц, производивших на меня теми или другими своими особенностями более или менее сильное впечатление; заметки об отношениях бурят к своим женам, о том, как они обходятся с детьми, какое положение в бурятской семье занимает молодежь и т. д. и т. д.

Когда я закончил объезд Баргойской степи, я вернулся на несколько дней в Селенгинск, отчасти, чтобы отдохнуть, а отчасти, чтобы сделать новый запас сухарей, сахару и чаю и закупить новый ассортимент подарков.

Закончив свои приготовления к новой поездке, я опять пустился в путь, на этот раз с целью обследовать бурят, живущих вдоль большого тракта между Верхнеудинском и Селенгинском. И эта поездка меня обогатила многими ценными сведениями, несмотря на то что тамошние буряты были уже немало затронуты русской культурой.

Многие из них рядом со скотоводством занимались также земледелием. Известный процент этих бурят говорили уже по-русски, еще большее их число понимали русский язык. И все же в их укладе жизни сохранилось еще много пережитков их некогда примитивного родового строя.

В августе месяце я объезжал кударинских бурят, живших по нижнему течению могучей Селенги и при самом впадении ее в озеро Байкал. Эти буряты были уже сильно русифицированы во всем, что касается их материальной культуры. Их главными занятиями были земледелие и рыболовство, скота держали очень мало; они жили уже деревнями и давно перестали кочевать с места на место. Они уже переняли у русских много хозяйственных навыков и приемов. Однако при всех этих отличительных чертах их хозяйственного строя у них сохранились в нетронутом виде многие древние обычаи и обряды.

Они были шаманистами, и эта первобытная религия была основой их духовной культуры. Не удивительно, что их фольклор – их сказки, песни, празднества, траурные обряды – был настоящим кладом для этнолога и этнографа, и я использовал этот клад, как только мог.

Очень много интересного и важного я узнал о хозяйственном быте кударинских бурят, в особенности о той роли, которую в их жизни играет рыбный промысел, занятие, которое наложило особый отпечаток на все население, и русское и бурятское, живущее в устье весьма богатой рыбой Селенги.

Закончил я в 1892 году свои странствования по бурятским стойбищам объездом так называемых закаменских бурят, живших в очень гористой и лесистой местности юго-западной части Селенгинского округа.

Особенностью этих бурят было то, что они содержали очень мало скота и не знали земледелия. Главным их занятием было звероловство. Отведенная им территория изобиловала пушным зверем – в их лесах водились белки, лисицы, соболи, горностай, не говоря уже о крупном звере. И охотничий промысел обеспечивал закаменским бурятам весьма сносное существование.

Для меня эти буряты представляли особый интерес как потому, что их первобытное хозяйство было живой страницей давно ушедшего прошлого, так и потому, что их образ жизни содействовал сохранению у них многих институтов весьма древнего характера – таких институтов, которые бурятами-кочевниками были уже потеряны. Так, например, мне удалось у них собрать весьма ценные сведения об их правилах охоты, несомненно установленных в весьма отдаленные от нас времена.

Закончил я обследование закаменских бурят в ноябре месяце. Занимаемая ими территория находилась на расстоянии нескольких сот верст от Селенгинска, и обратный путь мы проделали при весьма тяжелых условиях. Морозы доходили уже до 25 градусов по Реомюру, а спать приходилось в неотапливаемых юртах, в грязи и тесноте, не говоря уже о других неудобствах, о которых лучше не распространяться.

Но я был молод, полон энергии и захвачен исследовательской работой, а потому все выпавшие на мою долю лишения казались мне тогда мелочами, не заслуживающими внимания. Правда, я вернулся в Селенгинск сильно уставшим, зато собранные мною за шесть месяцев материалы имели, несомненно, известную научную ценность. Сознание этого давало мне большое нравственное удовлетворение и окрыляло меня надеждой, что моя удачно начатая исследовательская работа будет иметь продолжение. Какое и в какой форме, я еще не знал, но верил в свою звезду.

Разобравшись в Селенгинске в своих материалах и подводя итоги всему тому, что я узнал о жизни селенгинских бурят, я мог констатировать, что в их кочевьях, в беседах с ними для меня открылся какой-то новый мир, отличный от всего того, что мне приходилось видеть раньше: иной общественный строй, иная психология, иной способ мышления, иные взаимоотношения между людьми.

Селенгинские буряты тогда жили еще родовым строем. Они делились на 14 родов или «поколений», которые, как гласит их легенда, все вели свое происхождение от одного весьма отдаленного предка. Поэтому они все считали друг друга родственниками. Еще в более близком родстве друг с другом себя чувствовали члены одного и того же «поколения», и это придавало их взаимоотношениям особую сердечность.

К посторонним лицам чужой народности буряты вообще относились подозрительно и с явным недоверием, но когда они убеждались, что этот чужой никакого зла против них не замышлял и питал к ним дружеские чувства, они становились иными людьми. Их предупредительность и гостеприимство вас просто подкупали. Удивительное у них было отношение к детям! И мужчины, и женщины проявляли к ним много любви и нежности. За все время моего пребывания у бурят я ни разу не видел, чтобы старшие грубо обращались с детьми, достойный пример для простонародья (и не только для простонародья) многих цивилизованных стран.

По бурятскому давно заведенному обычаю жена обязана относиться к мужу и в особенности к отцу мужа с большим почтением, во всех же остальных случаях замужние женщины пользовались самой широкой свободой, как у себя дома, так и тогда, когда выезжали в гости ли, на народный праздник или на свадьбу, и т. д.

В хозяйственной жизни бурят женщины играли гораздо более активную роль, нежели мужчины, и мужья очень серьезно считались с мнениями своих жен. Некоторые зажиточные буряты позволяли себе роскошь иметь двух и даже трех жен, и я, наблюдая такие семьи, был поистине поражен тем, как благожелательно эти жены относились друг к другу и с какой нежностью жены обращались с детьми своих соперниц.

Бурятская молодежь пользовалась почти неограниченной свободой, конечно, она старательно выполняла возложенные на нее работы; уход за многоголовыми стадами рогатого скота и овец требует большого напряжения физических сил, большой выдержки и много терпения. Молодые девушки и юноши также обязаны были проявлять по отношению к отцу и матери и вообще к старшим предписываемую обычаем почтительность – это был один из важнейших устоев патриархальной морали; но за всем тем свободе бурятской молодежи могли бы позавидовать молодые люди и молодые девушки многих культурных стран.

Бурятская молодежь имела свои празднества, свои развлечения, на которых она себя чувствовала свободной, как птица. Во время свадебных обрядов или когда по широкой степи тянулась религиозная процессия, бурятская молодежь всегда занимала центральное место. Гордо и весело носились юноши и молодые девушки на своих полудиких лошадях по зеленому степному ковру, разряженные в свои ярко-голубые праздничные одежды. Под жгучим летним солнцем ослепительно сверкало серебро их седел и недоуздков, и весь их кортеж являл собою картину необыкновенной красоты.

Вообще буряты произвели на меня впечатление весьма способного народа. Их интерес ко всякому знанию был исключительным. Рассказы о жизни в далеких, неведомых им странах, о всяких научных или технических открытиях доставляли им огромное удовольствие. Старики, женщины, даже подростки были готовы ночи напролет не спать, если кому-нибудь удавалось заинтересовать их своей беседой. И какая это была благодарная аудитория! С каким напряженным вниманием они следили за всеми деталями рассказа и как хорошо они бывало понимали даже довольно-таки замысловатые объяснения рассказчика, что, несомненно, свидетельствовало о сравнительно высоком уровне их духовной культуры, хотя по характеру своему она была очень далека от европейской культуры.

И много еще интересных черт бурятской жизни запечатлелось в моей памяти во время моих странствий в 1892 году. О некоторых из них, наиболее заслуживающих внимания, я расскажу в следующих главах.

Глава 12
Годы ссылки

Мое обследование селенгинских бурят закончилось в ноябре 1892 года. Тотчас же по возвращении в Селенгинск я принялся за разборку собранных мною материалов и за их систематизацию. Спустя пару недель, я отправил довольно подробный отчет о своей шестимесячной исследовательской работе Восточно-Сибирскому отделу Императорского Русского географического общества в Иркутске и вскоре получил оттуда длинное письмо, в котором правитель дел этого общества, известный ученый Димитрий Александрович Клеменц поздравил меня с успехом и выражал надежду, что я буду плодотворно продолжать исследование бурят, живущих и в других округах Забайкальской области. Он также меня обнадежил, что Восточно-Сибирский отдел мне окажет в моей дальнейшей работе всяческое содействие.

Письмо Клеменца меня обрадовало и ободрило: оно открывало передо мною новые горизонты. Правда, для того чтобы продолжать обследование остальных забайкальских бурят, я должен был прежде всего иметь от губернатора разрешение свободно разъезжать по всей обширной Забайкальской области. Но этот вопрос мне казался на сей раз заранее предрешенным в благоприятном смысле. Я почему-то был уверен, что получу разрешение без всякого труда. Эту уверенность во мне укрепляли следующие факты.

Как раз в конце 1892 года я получил с Сахалина от Штернберга письмо, в котором он мне сообщал, что губернатор ему разрешил заняться изучением первобытных племен, населяющих остров, и что ему уже удалось совершить несколько очень интересных поездок по гиляцким стойбищам. В то же самое время я узнал, что известный сибирский миллионер-меценат Сибиряков пожертвовал крупную сумму с тем, чтобы на эти средства было произведено всестороннее обследование инородческих племен, населяющих Якутскую область. Организацию соответствующей научной экспедиции взял на себя упомянутый уже правитель дел Восточно-Сибирского отдела Географического общества Д.А. Клеменц, и он же добился от иркутского генерал-губернатора разрешения приглашать в качестве участников этой экспедиции, известной под названием «сибиряковской», политических ссыльных.

Все это показывало, что правительственные круги относились к участию политических ссыльных в научно-исследовательской работе довольно терпимо. И я, недолго думая, обратился к забайкальскому губернатору с ходатайством разрешить мне переехать на жительство в г. Верхнеудинск, где находился очень ценный архив XVIII века, работа в котором для меня имела большое значение. Кроме того, я в своем прошении объяснил, насколько для меня важно ознакомиться с жизнью всех бурят, населяющих Забайкалье, а так как обследовать их я смогу лишь, имея право свободно передвигаться по всей области, то я и просил это право мне предоставить.

И опять-таки, как и в первый раз, мои оба ходатайства были губернатором удовлетворены.

Должен сознаться, что день, когда исправник сообщил мне ответ губернатора, был для меня настоящим праздником. Я почувствовал, что судьба ко мне весьма благосклонна и что она передо мною открывает широкое поприще для приложения моих сил. Теперь успех или неудача зависели от меня самого и только от меня. Справлюсь ли я с задачей, которую себе поставил?..

Мне было очень тяжело расстаться с моими селенгинскими друзьями, с которыми я так сжился. Екатерины Константиновны Брешковской («бабушки») в Селенгинске уже не было. Я странствовал по стойбищам закаменских бурят, когда она получила разрешение переехать на жительство в Иркутск. И она покинула Селенгинск в мое отсутствие.

Но я был искренне рад за нее. Как хорошо она ни владела собою, все же я чувствовал, что жизнь в заброшенном Селенгинске ее крайне тяготила.

Больно и грустно мне было расстаться с Дубровиным, и не только потому, что с моим отъездом он был обречен на полное душевное одиночество: он отрывался от внешнего мира и терял всякую связь с товарищами.

* * *

После Селенгинска Верхнеудинск мне показался большим городом. В нем числилось около восьми тысяч жителей; на некоторых улицах и на центральной площади имелись большие, очень солидные двухэтажные здания. В городе было много лавок и три больших универсальных магазина, где можно было найти рядом с дегтем, грубой посудой, керосином и т. п. хорошую мануфактуру, кружева, серебряные и золотые вещи, парфюмерию и т. д.

В Верхнеудинске жило довольно много богатых людей, которые устроили свою жизнь с большим комфортом. Город обладал весьма благоустроенным клубом, а также солидной библиотекой. В клубе нередко устраивались концерты и спектакли, давались балы. Туда охотно наезжали гастролеры, которые встречали хороший прием и делали недурные сборы. Имелись в городе две гимназии – одна мужская, другая женская. Пропорционально с количеством населения в городе было много интеллигентных людей: врачи, учителя, инженеры, чиновники, судьи и т. д. Словом, этот небольшой городок по своему культурному уровню, своему благосостоянию и благоустройству далеко оставлял за собою много провинциальных небольших городов Европейской России.

И что было всего примечательнее, что в Верхнеудинске не было и следа той апатии и подавленности, которые наблюдались в то время во многих российских провинциальных городах. Последнее явление объяснялось большой независимостью характера сибиряков и особо развитым у них чувством собственного достоинства. Что же касается материального благополучия верхнеудинцев, то оно было обязано той роли, которую Верхнеудинск тогда играл в экономической жизни населения всего округа. Верхнеудинские торговцы снабжали всеми необходимыми товарами не только городских жителей, но также население многочисленных улусов и русских деревень, как близких, так и довольно отдаленных, экономически тяготевших к Верхнеудинску. Это означало, что город обслуживал не восемь тысяч жителей, а во много раз большее количество.

Таким образом, основой благосостояния верхнеудинцев была торговля, и в этой хозяйственной отрасли играли очень видную роль евреи, которые поддерживали тесные торговые отношения с Иркутском, Москвой, Нижним, Лодзью и другими центрами.

Я не помню, как среди верхнеудинских евреев стало известно, что в город прибыл новый политический ссыльный-еврей. Но очень скоро я стал получать от некоторых зажиточных еврейских семей приглашения посетить их. Не зная, ни кто они, ни степени их порядочности, я поначалу под благовидными предлогами отказывался приходить к ним в гости, но сибирское гостеприимство и радушие преодолели мою сдержанность, и через каких-нибудь пять-шесть недель после моего приезда в Верхнеудинск я уже был знаком с добрым десятком еврейских семей, среди которых оказалось несколько прекрасных людей, ставших со временем очень близкими моими друзьями.

Как «дипломированный», я через короткое время получил несколько уроков, которые очень хорошо оплачивались: я зарабатывал свыше пятидесяти рублей в месяц. Местный исправник смотрел на мою «преступную» преподавательскую деятельность сквозь пальцы.

В конце мая 1893 года, когда мои ученики заканчивали свои занятия в гимназии, я стал готовиться к своей новой поездке, на этот раз уже по улусам верхнеудинских бурят. Деньгами, нужными для этой поездки, я был обеспечен. Около двухсот рублей у меня сохранилось от заработанных уроками денег, а сто рублей мне выслал Восточно-Сибирский отдел Географического общества. Это был целый капитал, и я мог организовать свою поездку гораздо лучше, чем в истекшем году.

Но для успеха моей исследовательской работы мне прежде всего был нужен переводчик, а затем лошадь и повозка.

Но как найти такого бурята? Где его искать? Подумав, я обратился к моим знакомым коммерсантам, имевшим дела с бурятами, с просьбой рекомендовать мне подходящего человека. К сожалению, их поиски некоторое время не давали никаких результатов. А дни шли…

Но судьба и на этот раз оказалась ко мне благосклонной. В один прекрасный день один из наших приятелей, коммерсант Шепшелевич Л. Л., на редкость хороший человек, уведомил меня, что нашел для меня переводчика, а когда я пришел к нему в магазин, чтобы узнать, что именно собою представляет этот переводчик, он мне сказал:

– Я нашел для вас самого подходящего человека: это честный, умный и серьезный бурят, на которого вы можете положиться, как на себя самого. Я пришлю его к вам, и вы сами убедитесь, что лучшего переводчика вам не найти.

Через несколько дней ко мне явился бурят, посланный мне Шепшелевичем. Высокий, стройный, с открытым лицом, с ясным, смелым взглядом, он произвел на меня очень хорошее впечатление. Ему было лет сорок пять, но казался он значительно старше. Звали его Маланыч. Говорил он совершенно свободно по-русски, и мне было очень легко объяснить ему, для чего мне нужен переводчик.

Я счел необходимым подчеркнуть, что его роль как переводчика будет заключаться не только в обыкновенном переводе вопросов и ответов, но и в том, чтобы разъяснять опрашиваемым внутренний смысл вопросов. Это означало, что, хотя я приглашаю его как переводчика, но надеюсь, что он станет моим сотрудником.

Маланыч меня слушал с сосредоточенным вниманием, и по некоторым вопросам, которые он мне поставил, я заключил, что у него хорошая голова и что он сразу понял, в чем будет состоять моя исследовательская работа.

Когда я кончил свои объяснения, Маланыч заявил, что он согласен стать моим переводчиком.

– Я надеюсь, – прибавил он, – что я оправдаю ваше доверие ко мне.

– Как же мы, по-вашему, организуем наше путешествие? – спросил я его. – Нам предстоят разъезды в течение нескольких месяцев. Надо достать повозку, лошадь.

– Я предлагаю вам следующее, – сказал Маланыч. – Я имею пару хороших лошадей и крепкую русскую телегу. Возьмите меня вместе с лошадьми и повозкой, и мы сможем спокойно проделать тысячи верст. Это вам будет стоить гроши; траву для лошадей мы найдем всюду, а телега есть не просит.

План Маланыча был так прост и разумен, что я охотно его принял. Было решено, что он за мною приедет через пару дней, и мы тотчас же двинемся в путь.

– Но к кому мы прежде всего поедем и как мы начнем нашу работу? – обратился я к Маланычу перед его уходом. – Буряты должны знать, что я их друг, и что мои изыскания не только не грозят им неприятностями, но могут им даже принести известную пользу. Мне необходимо иметь рекомендательные письма к сведущим старикам. Как мне добыть такие письма?

– Будьте спокойны! – сказал Маланыч. – Это очень легко устроить. В улусе, в котором я живу, проживает также большой бурятский ученый Ринчин Номтоев. Он мой друг и близкий родственник. Он отлично говорит по-русски. Начните вашу работу с него. Я уверен, что он охотно сообщит вам все, что ему известно о прежней бурятской жизни и о современных их обычаях и нравах. Он же снабдит вас рекомендательными письмами, которые откроют для вас двери всех наших бурят, потому что слово Номтоева для них имеет большое значение.

Еще раз мне пришлось убедиться, насколько успех или неудача в каком-нибудь деле зависит от случайности. Поддержка и содействие такого авторитетного в глазах бурят лица, как Номтоев, с самого начала должны были создать для моей исследовательской работы исключительно благоприятные условия. Не удивительно, что я готовился в путь с самыми радужными надеждами.

На третий день после нашей беседы Маланыч приехал за мной со своим «экипажем». Это была простая, весьма просторная телега, в которой Маланыч старательно уложил мои узлы, заняв ими очень мало места. Там, где должно было быть сидение, он настлал много свежего сена, накрыв его большим и чистым войлоком. Позади сидения он прибил широкую доску, чтобы я мог на нее опираться. Словом, он сделал все, что мог, чтобы мне было удобнее ехать, проявив при этом много внимания ко мне и изобретательность. Его заботливость меня глубоко тронула, и я тут же почувствовал, что этот человек будет для меня чем-то гораздо большим, чем возницей и переводчиком. Улус Ирхерик, где жил Номтоев, находился в семнадцати верстах от Верхнеудинска, и мы сделали это расстояние в каких-нибудь два часа. По-видимому, Номтоев был уже подготовлен к моему приезду, потому что он встретил меня очень приветливо, и так как он действительно хорошо говорил по-русски, то у нас тотчас же завязалась очень оживленная беседа. Это был первый интеллигентный бурят, с которым я мог говорить свободно без помощи переводчика, и я, конечно, постарался извлечь из этой беседы как можно больше.

Старик семидесяти трех лет, Номтоев поражал своей подвижностью, огромной энергией и своим живым интересом к самым разнообразным научным, общественным и просто житейским вопросам. Внешним своим видом он ничем не отличался от своих соулусников. Одевался он так же, как любой простой бурят: на нем были рубаха и штаны из синего коленкора, называемого по-местному абой. Так как день выдался довольно жаркий, то он ходил босой. Но когда он говорил, то тотчас же чувствовалось, что перед вами не только незаурядный, но необыкновенный человек. И его биография, как мне удалось узнать от Маланыча, тоже была биографией необыкновенного человека.

Сын бедного бурята, Номтоев с ранних лет обнаружил большое влечение к знанию. Работая с отцом в поле (ирхерикские буряты занимаются уже земледелием), он с жадностью набрасывался на каждую печатную по-монгольски бумажку[6]6
  Буряты, населявшие Верхнеудинский округ, назывались «хоринскими». Их язык был диалектом монгольского языка, и алфавитом они пользовались монгольским. В мое время от 50 до 75 % хоринских бурят писали и читали по-монгольски.


[Закрыть] и, таким образом, он без всякой чужой помощи научился читать и писать по-монгольски. Местные ламы обратили внимание на выдающиеся способности маленького Ринчина и уговорили его отца послать мальчика учиться в дацан. Так Номтоев стал «хуваркой» (хувараком. – Прим. Н.Ж.), т. е. чем-то в роде послушника, который мог со временем стать ламой. И, действительно, благодаря своим исключительным способностям, Номтоев с большим успехом прошел все степени, установленные для обыкновенных лам, и был даже избран ширетуем, т. е. главой и руководителем одного из весьма почитаемых в Забайкалье буддийских храмов (дацанов).

Чтобы быть возведенным в такой высокий сан, Номтоев должен был обладать, помимо выдающихся личных качеств, большими познаниями по части буддийской религии, знать превосходно тибетский язык и историю распространения буддизма в Центральной Азии в его ламаистском варианте. Всю эту мудрость Номтоев отлично усвоил. Более того, он основательно изучил тибетскую медицину и сделался знаменитым врачом – эмчи-лама, к которому съезжались пациенты и пациентки со всех концов Забайкалья. Его имя, как ученого и как доктора, гремело, и даже многие приезжали к нему лечиться.

И вдруг Номтоев позволил себе вещь, которая потрясла всех забайкальских бурят и в особенности ламские круги: он отказался от почетного звания ширетуя, сложил с себя монашеский сан и женился на молодой пациентке, которую лечил и в которую влюбился. Это было страшным кощунством, так как он нарушил обет безбрачия, который дают ламы. Этот акт ренегатства вызвал целую бурю.

Другой на месте Номтоева был бы предан проклятию и извергнут навсегда из бурятской среды, но авторитет Номтоева был так велик, что ни ламы, ни его сородичи не решились на такой шаг. С течением времени раздражение против него прошло, и его сородичи выбрали его представителем своего рода – родовым головой. И много лет подряд Номтоев очень энергично и умно защищал интересы не только своего клана, но и всех хоринских бурят.

Он продолжал также заниматься медицинской практикой и с большим прилежанием взялся за изучение русского языка, чтобы приобщиться к современной европейской науке. Овладев русским языком, он стал учиться географии, истории, читал научные книги и посвящал много времени составлению монголо-тибетско-русского словаря.

Его жажда к знанию с годами нисколько не уменьшалась, и на каждую интересную книгу он набрасывался с юношеским увлечением. Не удивительно, что слава Номтоева распространилась далеко за пределами Забайкалья. Маланыч мне рассказывал, что многие крупные ученые – и русские, и иностранные, – проезжая через Сибирь с запада на восток или обратно специально останавливались в Верхнеудинске, чтобы посетить Номтоева.

Таков был этот удивительный бурят, с которым меня свел счастливый случай.

В первый день моего пребывания у Номтоева я не имел никакой возможности приступить к моей исследовательской работе – он меня засыпал вопросами, и я должен был рассказывать о том, что его интересовало. Но расспрашивая меня о тысяче вещей, Номтоев точно меня испытывал. Не раз я ловил на себе его пристальный взгляд. Он, по-видимому, хотел себе выяснить, действительно ли я предпринял свою поездку по бурятским кочевьям с той целью, о которой ему говорил Маланыч. Мое положение политического ссыльного говорило в пользу того, что я не исполняю никакой административной миссии, все же ему хотелось знать, как я отношусь к целому ряду наболевших вопросов бурятской жизни: к проекту урезать территорию, которой они владели с незапамятных времен; к слухам, что бурят станут привлекать к отбыванию воинской повинности, и т. д. И он меня подверг довольно продолжительному экзамену.